скачать книгу бесплатно
Его пустая и глупая болтовня в первой сцене, почти вся мимо главной темы, просто маскирует (по воле автора) этот факт.
Корешок, укореняющий учителя в реальность пьесы, найден. Они были знакомы. И в дом Сорина Медведенко ввел именно Треплев.
Вопрос только – когда и для чего?
Снова скрытый чеховский знак и снова развилка (а это только первая страница).
Повернем направо, туда, где Медведенко – близкий приятель Треплева, единственный из живых, допущенный слушать его бессмертное творение.
Этот поворот позволит ясно разглядеть ближайшую драматическую предысторию «Чайки».
Тьма
Медведенко для простоты обычно обозначают иероглифом мундира: форменный дореволюционный учитель, но в вышиванке.
Вслушаемся в самую первую фразу, произнесенную Медведенко, его вопрос к Маше: «Отчего вы всегда ходите в черном?»
Уже странное детское начало – «отчего», вместо длинного, почти детективного разъяснения причин и следствий, навязываемого обыденным «почему», требует короткой и ясной материальной сути, волшебного выключателя, лампа которого может осветить и обезопасить темную комнату, населенную тенями и призраками чужой жизни.
Медведенко во тьме? Медведенко растерян? Да.
Он не знает прошлого Маши и ему не у кого спросить о нем. Он совсем недавно появился в имении Сорина, и смотрит на его обитателей как бы сквозь тусклое стекло.
Как водолаз, наблюдающий жизнь красивых, но непонятных рыб через запотевшее блюдце скафандра, которого с миром живых соединяет лишь тонкий резиновый шланг, едва подающий воздух, а на ногах – тянущие ко дну калоши со свинцовыми подошвами.
Неуклюжий, растерянный, потный и суетливый, он пытается сделать шаг навстречу любимой женщине. Чмяк, чмяк. Пудовые каблуки поднимают со дна тонны ила, и воду вокруг заволакивает пелена мути.
– Ау, Маша! – шарит руками в потемках Медведенко, – Сёма потерялся в твоем доме! Помоги мне!
Хороший учитель знает ответы на все вопросы. Правда теряет из виду, что это вопросы детей. Когда стоишь на краю первобытного моря тьмы с маленьким факелом в руках, есть большой соблазн думать, что свет истины проходит через тебя, и что ты сам – частица света.
Так и Медведенко.
В глубине души он должен был думать, что лучше и умнее окружающих, что он знает, и это знание, в конечном счете, должно привести его к успеху (в украинском смысле).
Собственно это объясняет, отчего сам Медведенко не унывает (по крайне мере в начале пьесы).
«Мне живется гораздо тяжелее, чем вам. Я получаю всего 23 рубля в месяц, да еще вычитают с меня в эмеритуру, а все же я не ношу траура».
Ну а почему не носишь, если все так плохо? Овес вон снова подорожал. Ужас же.
Да вот потому. Есть еще в жизни какое-то утешение. Мечты. Планы.
В довершение всего Медведенко еще и украинец – упрямый и глупый хохол со своей «мрией» – мечтой со вкусом смерти, исполнение которой убивает.
А ведь он не многого-то и хотел: свой хуторок, жена, детишки, поросята.
Вот на эту наживку Треплев его и взял.
Впрочем, в конечном счете, Медведенко довольно легко отделался. Могло быть хуже.
Табачок
Характерный жест Маши, когда она нюхает табак на сцене, выглядит вызывающе натуралистично. После него остается ощущение липкой грязи, словно девушка по своей воле сделала еще один шаг вниз по лестнице, ведущей к какому-то окончательному физическому и нравственному падению – в бездну.
«Это гадко», только и остается, что повторить за Дорном, передернувшись от отвращения.
Одно дело одеть себя в траур, другое – принимать яд малыми дозами, с мазохистским удовольствием выдавливая из себя по капле молодость и красоту.
Правда самое простое объяснение – вредная привычка, которую заполучила себе девушка из хорошей семьи, оттого что не слушалась маму и тайком от нее делала дурные вещи, кажется слишком простым и обманчивым, если вспомнить те мизансцены, где Маша открывает табакерку.
Трижды она нюхает табак открыто, при зрителях. И один раз Тригорин говорит об этом, вспоминая случай, произошедший только что на его глазах за сценой, о чем он делает пометку в своей записной книжке: «Нюхает табак и пьет водку… Всегда в черном. Ее любит учитель…» (к этому моменту мы еще вернемся).
Итак, вот чему подводит итог жест Маши.
Медведенко нечаянно открывает ей финал пьесы Треплева и заодно пронзительную правду: Костя любит Нину, и души их вот-вот сольются в вечной гармонии.
Затем Треплев, которого она хотела найти и утешить после провала спектакля, на самые робкие попытки диалога отвечает наглой грубостью.
Потом Тригорин объявляет о преждевременном отъезде, после которого все должно возвратиться на круги своя: Костя останется с Ниной, а Маша с носом.
И наконец, ночная буря, мятущийся Треплев, ноющий муж, голодный ребенок и таящаяся где-то в темных кустах хищная паучиха Заречная сплетаются в такой тугой и нервный узел, что… ей ничего не остается, как открыть табакерку в последний раз.
Мертвый лист лучше всего прятать в мертвом лесу. А живые слезы?
Вот хорошая старая сказка, раскрывающая тему: «Однажды у одного чёрта умерла мать, собрались его товарищи-черти на похороны, но те, что табак курили, постоянно сплёвывали, оплевав чёртову мать с головы до пят, а у чертей, нюхающих табак из табакерки, на глазах выступали слёзы, и они казались плачущими. Похвалил чёрт последних, а первых прогнал прочь».
Вот и разгадка. Маша нюхает табак лишь тогда, когда ей хочется плакать. Слишком нежная, чтобы выдержать боль и отчаянье, но слишком гордая, чтобы показать свою слабость, она выбрала себе маску мертвого жеста, чтобы скрыть движение живой души за примитивной механикой физиологических реакций.
Ей, по крайней мере, в начале, показалось это остроумным и забавным. Правда невинные шутки с табаком и, особенно, с водочкой приводят девушек не совсем туда, куда они изначально планировали.
Так что будущее Маши – предопределено. Сюжет жизни написан. Это комедия. В чеховском стиле, конечно.
И о погоде
Состояние Маши после злополучного разговора с Медведенко косвенно выдает и ее реплика, сказанная после паузы, когда она смогла, наконец, оправиться от внезапного удара:
«Душно, должно быть ночью будет гроза» – фраза, объясняющая и оправдывающая ее жалкий вид.
Душно? Гроза?
Вот свидетельства очевидцев:
«Красное небо, уже начинает восходить луна…».
«Становится сыро. Вернитесь, наденьте калоши».
«Вы сняли шляпу. Наденьте, а то простудитесь».
«… (потирая озябшие руки). Пойдемте-ка, господа, и мы, а то становится сыро».
Ясное небо и холодная пронизывающая сырость, быстро наступающая с озера сразу после захода солнца, как-то не слишком сочетаются с духотой и признаками близкой грозы.
Правда есть еще один персонаж, которому в первом действии было тяжело дышать. Но у него причина затрудненного дыхания была настолько далека от погоды, что с Машей, от противного, все становится ясно.
Когда Маша протягивает Медведенко табакерку и предлагает: «Одолжайтесь» – она пытается помочь ему сохранить лицо, приглашая спрятаться за маской натурализма, как только что сделала сама.
Медведенко запутался и поплыл как ученик на экзамене, и выглядит настолько смешно и глупо, что это перебор даже для комичного сельского ухажера.
«Не хочется» – буркает обиженный на «пустяки» учитель.
Затем оба берут длинную паузу, во время которой утирают слезы и приходят в себя.
«Владимир Ильич»
Говоря о себе Треплев, между прочим, вспоминает: «Что я? Вышел из третьего курса университета по обстоятельствам, как говорится, от редакции не зависящим…».
«Независящие от редакции обстоятельства» – этим эвфемизмом дореволюционные газеты обозначали требования цензуры снять те или иные материалы из печати.
Треплев стало быть намекает на некоторые недоразумения с властью, из-за которых он оставил учебу.
Что за недоразумения?
Сам Чехов в одном из писем, написанном в марте 1890 года, подсказывает:
«У нас грандиозные студенческие беспорядки. Началось с Петровской академии, где начальство запретило водить на казенные квартиры девиц, подозревая в сих последних не одну только проституцию, но и политику. Из Академии перешло в университет…».
Это, пожалуй, единственное событие такого рода, оставившее след в чеховских письмах (и, судя по всему, действительно громкое, из тех, что должны были помнить зрители той поры), подходящее по времени к сюжету «Чайки».
Студентов, замешанных в волнениях, исключали из университета и высылали, как тогда говорили, «на родину».
Срок высылки составлял от одного до пяти лет.
Внутри этой огромной вилки продолжительность наказания определялась, по сути, только чьим-то личным произволом. Имея связи и деньги, можно было решить дело без особых последствий.
К примеру, Володе Ульянову, который был чуть ли не одногодком Треплева (любопытная параллель, до сих пор кажется никем не отмеченная), в этом отношении повезло, и он провел в имении своего деда Бланка – Кокушкино всего что-то около года.
А Треплев?
Вот гипотеза, которая многое, если не все объясняет.
Можно предположить, что он по глупости, принял участие в беспорядках, начавшихся из-за «политических проституток» (Антон Павлович шутит), был отчислен, и очутился с «волчьим» билетом в деревенской глуши, превратившись в один миг из подающего надежды юноши в двадцатилетнего неудачника без будущего.
Оттого ли, что он слишком резво выступал на митингах и сходках, или что был неподобающе дерзок со следствием и начальниками, но Треплев получил максимальное наказание из возможного – пять лет ссылки, срок, который перечеркивал все надежды на продолжение учебы в университете и хоть какую-то карьеру государственного служащего (есть эпизод, когда Аркадина предлагает: «Поступить бы ему на службу, что-ли», в ответ на что Сорин, только иронически посвистывает).
Дядя его, высокопоставленный чиновник судебного ведомства, занятый только собственной карьерой и как раз подходящий к генеральскому чину, не захотел или не мог помочь ему, опасаясь возможных последствий.
Мать, любившая и умевшая экономить деньги, умыла руки и предоставила великовозрастного дурака самому себе.
Треплев – попал.
К началу действия «Чайки» срок ссылки подходил к концу, и молодому человеку нужно было всерьез задуматься о своем будущем: что делать?
Cher Ami
Мопассановский сюжет на русской почве, на который своим траурным нуаром намекала Маша, выглядел вероятнее всего как-то так.
Треплев появился в имении Сорина за четыре года до предполагаемого начала «Чайки», появился как никто и ничто – ссыльный студент, выгнанный из университета, бедный родственник, «киевский мещанин», да и вообще подозрительная личность под надзором полиции.
Шамраев при встрече должен был с большим удовольствием указать его настоящее место в системе общественных отношений.
У Треплева был только один хороший ход, который мог обеспечить ему приличное положение в этом маленьком обществе, где вопросы комфорта и быта решала жена приказчика, безумно любившая единственную дочь (в одной из первых редакций Маша о себе: «моя мама воспитывала меня, как ту сказочную девочку, которая жила в цветке»).
Треплев воспользовался слабостью Полины Андреевны.
Много ли нужно 18-ти летней деревенской девушке, чтобы влюбиться в прогрессивного городского парня?
«Когда он сам читает что-нибудь, то глаза у него горят и лицо становится бледным. У него прекрасный, печальный голос; а манеры, как у поэта».
Треплев одел на себя печоринскую маску лишнего, но очень одаренного человека, наобещал девушке разных глупостей и четыре года катался как сыр в масле, уплетая деревенские разносолы. Как сказал бы Солженицын: «Был хорошо устроен в зоне».
Трудно сказать, было ли у них нечто большее, чем поцелуи при луне. Маша, цитируя французский модный роман, намекала, что да – было.
Когда срок ссылки стал подходить к концу – любовь вдруг остыла.
Наивная девушка хлопала глазками, искала встречи и откровенного разговора, думала, что это какая-то ошибка. Тогда маска спала с лица молодого человека, и из-за нее показалось какое-то незнакомое доселе существо – злое и расчетливое, в доходчивой форме объяснившее поселянке истинное положение дел.
Чтобы дура отстала и не лезла, Треплев, в качестве жеста доброй воли, подобрал ей подходящего жениха – глупого как пробка хохла Медведенко, который как раз мечтал волшебным образом переменить свое незавидное финансовое положение.
Треплев намекнул ему, что брак с засидевшейся в девках дочерью состоятельного приказчика мог бы быть выгодной партией.
Окрыленный мечтами о хате и поросятах Медведенко бросился в расставленную для него ловушку.
Решив (как ему казалось) проблему Маши, Треплев занялся матерью и Заречной, которые были частью его грандиозного Плана.
Аналитическая комедия
Чехова как драматурга продуктивно сравнить с Ибсеном и его аналитической драмой.
Норвежец сначала рисует некоторую реалистичную картину вроде бы устойчивого быта небольшого тщательно выбранного общества, в которой все элементы логичны и правдоподобно объясняют себя и друг друга.
А потом берет зрителя за ручку и, добавляя и поясняя некоторые единичные детали на холсте, ведет его, строго определенным путем, к катарсису: связная картина на глазах рассыпается в прах, и сквозь наступивший рукотворный хаос взбесившихся вещей, как в известных оптических фокусах, проступает образ иной реальности, более правдоподобной, чем изначальная. И потому – нестираемой.
Ибсен оперирует шаблонностью и, следовательно, шаткостью мировосприятия типичного обывателя с тем, чтобы утвердить все те же шаблоны, но более правильные, прогрессивные.
Чехову плевать на прогресс и правильность. Он ничего не объясняет и никого никуда не ведет за руку.
Ему интересна сама игра с восприятием увиденного или прочитанного, игра с теми, кто будет смотреть или читать.
