Жилины. История семейства. Книга 2

Весной, уже после отречения царя, когда к власти пришло Временное правительство, в Петроград приехала Спиридонова. Кто из приятелей потащил меня на встречу с ней в одну из квартир огромного дома, я сейчас уже вспомнить не могу, но благодарен ему по сию пору. Я на неё посмотрел, послушал да и превратился в одного из самых горячих её сторонников. Вернее, не сразу так получилось. Началось с того, что я её головой слушал, понравилось и как она говорила, и, самое главное, как она всё то, о чём говорила, слушателям – а их собралось полно, в комнате стоять было негде – представила. Очень даже наглядно у неё всё получилось.

Помню, что приятель мой, который меня на встречу со Спиридоновой пригласил и которого я уже позабыл, с ней знаком был достаточно давно. Вот я и попросил, чтобы он меня представил. Пробились мы к ней через плотную толпу, собравшуюся вокруг неё; пришлось потолкаться хорошенько, но мы пробились.

Я её только там и смог рассмотреть как следует. Достаточно высокая, стройная, в длинном чёрном платье, почти до самого пола. На затылке пучок чёрных волос внешне небрежно, но на деле очень даже опытной рукой скручен. Не красивая – в том смысле, какой в это слово обычно вкладывается, – но излучающая такое обаяние, что оно даже на значительном расстоянии чувствовалось.

Она мне руку протянула, но не так, как я привык – сложённую лодочкой и тыльной стороной, для поцелуя, а прямо, по-мужски, и пожала тоже по-настоящему, крепко. При этом не улыбнулась, нет, а прямо в глаза мне взглянула, требовательно так и внимательно, и одно слово произнесла: «Маша».

– Да-а-а, – протянул дядя Никита и замолчал.

Он сидел, смотрел в сторону окна и молчал. На дворе уже ночь глубокая, в окно ничего не видно, темнота на улице, а он всё в ту сторону глядит. Затем повернулся, на меня снова пристально так посмотрел и ещё раз повторил:

– Да-а-а. Представляешь, вот так – просто Маша, и всё. Я долго в себя после того знакомства приходил. Из училища меня поручиком выпустили. Денежное довольствие увеличилось, чему я, сам не знаю почему, обрадовался, хотя куда мне было деньги тратить, не знал. На фронте они вроде совсем не нужны. Но положено увеличить – увеличили.

Он снова в окно посмотрел, помолчал, а затем стал говорить медленно-медленно:

– Надо было на фронт возвращаться, а я всё тянул, сколько можно было. Наконец отправился в часть. Там меня буквально обескуражили новостью. Накануне германцы накрыли нашу батарею. Почти все офицеры погибли. Представляешь, офицеры погибли, а пушки целы; все до одной целы, и снарядов сколько хочешь, а командовать некому. Ну, я в память о моих погибших боевых товарищах и приказал открыть огонь. Первый же выстрел в цель попал. Та самая мортира, что наших похоронила, взлетела на воздух. За это я свой первый офицерский орден получил – Святого Георгия.

Он улыбнулся и головой покачал:

– Вот так получилось: один лишь взгляд Спиридоновой, а я и орденом награждён, и в живых остался. Ведь если бы я хоть на день раньше в часть вернулся, то в той же воронке вместе с моими товарищами лежал бы. Знаешь, такие вещи действуют почище любого спиртного – о наркотиках не знаю, никогда не пробовал, хотя среди моих знакомых многие белым порошком баловались. Верил бы я во всякую хрень, мистику например, свихнулся бы, право. Но я здравомыслящий человек и понял, что это просто совпадение, и всё. Выбросил это из головы, много всякого другого было, над чем следовало задуматься.

И он снова головой покачал, а потом дальше свой рассказ повёл:

– Отречение царя для армии стало бомбой замедленного действия. Вначале солдаты были в смятении, а затем потихоньку понеслось. Очень много в этом направлении поработали агитаторы: и большевистские, и эсеровские, да, возможно, и германские агенты этим пользовались. Призывы бросать оружие и разбегаться по домам звучали всё чаще. В нашей части такие агитаторы тоже появлялись, но мы же не в окопах вшей кормили, образно выражаясь. Мы пусть и в ближнем, но тылу были, поэтому агитаторы эти легко выявлялись и зачастую самими солдатами из расположения части выдворялись.

Но тут я сам попался. Письмо из дома получил. Когда прочитал, что папеньку в тюрьму посадили, готов был с шашкой наголо идти его из застенка выручать. Что же это за люди страной управлять вздумали, если таких патриотов, как мой отец, в тюрьмы сажают? Вот эта мысль начала меня всё чаще и чаще донимать. А вскоре ещё одна новость меня просто ошарашила, даже сейчас переживать начинаю. Представляешь, нашу батарею приказали расформировать! На фронте затишье наступило, вот командование и решило не только новых офицеров не присылать, а и меня в запас уволить, я же как вольноопределяющийся в армию попал. Ну а чтоб немного подсластить эту пилюлю, мне за военные успехи пожаловали орден Станислава третьей степени со скрещёнными мечами.

Ещё пара глотков воды. Смотрю, у дядьки моего, хотя внешне он вроде совершенно спокоен, внутри всё, по-видимому, бурлит, вон даже жилы на шее напряглись. Пришлось ему ещё немного передохнуть, и лишь после этого он свой рассказ продолжил:

– К концу мая 1917 года вернулся я в Москву. Там непонятно что творилось. Отец всё ещё в тюрьме сидел, свидания с ним не разрешали. Передачи принимали – и всё, говорили, что и этого довольно. Я разузнал, где Спиридонова находится, и пошёл к ней. Она в это время как раз в Москву приехала. Вообще в 1917 году она на одном месте редко надолго задерживалась, всё по стране металась: то в Москве, то в Петрограде, то на юг отправлялась. И везде выступала, встречалась с разными людьми, в спокойствии совсем не бывала. Шёл к ней как на заклание. Не знаю почему, но мне показалось, что лишь она сможет мне помочь отца из застенков вытащить.

Вот ведь как бывает. Один раз всего удалось мне её послушать, но этого хватило. Убедила она меня практически во всём, хотя признаться следует, что те, кто власть в стране к своим рукам прибрал, меня сами к такому решению подтолкнули. Увидела она меня, узнала, снова руку протянула. Насчёт отца сказала, чтобы я сильно не беспокоился. В тюрьме ничто его жизни не угрожает. Власть скоро сменится, и все вопросы с ним будут положительно решены. Я подумал-подумал да и предложил ей, пока свободен, свою помощь, особенно в поездках. В деньгах я тогда не нуждался, армейское жалование мне должны были платить ещё в течение года, так что «ничего мне не надо, на жизнь хватает». Вот так приблизительно я ей сказал. Она на меня только посмотрела внимательно и головой кивнула. Так я превратился в нечто среднее между личным телохранителем и секретарём. Зачастую она днём где-нибудь выступала, а по ночам мы переезжали из города в город. Оратором она была прирождённым, так владела своим голосом, что даже я, уже хорошо её знавший, каждый раз удивлялся. Она с лёгкостью переходила с какого-то почти нежного, интимного говора на грубый, жёсткий язык толпы. Получалось это так непринуждённо и почти незаметно, что я только диву давался. Лично я всегда её заслушивался: она своей речью то сознание слушателей заволакивала, то как гвозди в снарядный ящик одним ударом вгоняла – редкий мастер слова. Никакой физической близости между нами не было и, что самое главное, быть не могло. Как женщина она меня совсем не интересовала, а ей это, по-моему, и не требовалось.

Тут он снова задумался, как бы соображая, продолжать рассказывать или сворачивать эту тему, уж больно скользкой она даже в 1990 году была. Но потом головой решительно мотнул и вновь заговорил:

– На одном из митингов Спиридонова выступала на пару с Троцким. Тогда я впервые увидел его и был буквально ошарашен: столько эмоций, столько логики и такая аргументированность! Так, как выступал Лев Давидович, не мог никто. Это я тебе вполне осознанно говорю. Оба оратора призывали к революционным изменениям, оба активно поддерживали позицию большевиков о необходимости немедленного выхода из войны, и я всё больше и больше понимал, что это действительно самый верный путь развития складывающейся в стране ситуации.

Как в Петрограде революция случилась, я не видел, в те дни я по поручению Спиридоновой в Екатеринославе находился. Там за день-другой никаких видимых изменений не произошло, и я в Петроград вернулся.

– Отца почти сразу же выпустили из тюрьмы, – почему-то вздохнув при этом, сказал дядя Никита, – вот я и попросил у Марии кратковременный отпуск, чтобы съездить в Москву и с ним повидаться. Он выглядел так же, как всегда: строгий, подтянутый, я бы даже сказал, молодцеватый. Встретил он меня очень хорошо, хвалил за успехи на военном поприще, но, когда я упомянул, что являюсь теперь членом партии эсеров, только головой покачал, но ничего говорить не стал.

И вновь пауза в рассказе, на этот раз довольно долгая, а на лице у дяди Никиты даже появилась гримаса, которой я прежде у него не видел. Похоже, последнее воспоминание было ему неприятно. Мы оба молчали. Я пытался осознать и как можно полней запомнить всё, о чём он мне рассказывал, а он всё свои воспоминания мысленно перебирал. Наконец дядька правой ладонью по подлокотнику кресла стукнул и заговорил:

– Вернулся я в Питер, а там творится что-то совсем непонятное. Ленин решил столицу в Москву вернуть. Правильное решение, отрицать это бессмысленно. Вся последующая жизнь нашей страны его правоту подтвердила. Не дело, чтобы столица так близко от границы располагалась.

И он даже головой покачал, как бы в подтверждение этой мысли, не прекращая между тем своё повествование.

– Я ровно в момент этого великого переселения прибыл и в первых числах января 1918 года по настоятельному требованию Спиридоновой тоже перебрался в Москву. Туда только что переехала созданная в декабре Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Одним из её руководителей являлся видный эсер Вячеслав Александрович Александрóвич. Был он заместителем председателя ВЧК Феликса Эдмундовича Дзержинского. Я протянул Александрóвичу письмо, подписанное Спиридоновой, он его мельком проглядел и только пару вопросов задал:

– Офицер? Непосредственное участие в войне принимали?

Когда узнал, что я награждён орденом Святого Георгия, очень воодушевился, вскочил со стула, обежал стол и крепко, по-мужски пожал мне руку.

– Такие люди, как вы, нам очень нужны: образованные, мужественные, имеющие опыт участия в боевых действиях, – разразился он целой речью.

Надо отметить, что все они, те, кто к власти стремился, были отменными болтунами. Их, как говорится, хлебом не корми, только дай собственными надуманными или от других таких же крикунов заимствованными идеями воздух сотрясти. Но умели они, и этого у них не отнять, своими проповедями почище, чем попы в церкви, народ баламутить. Александрóвич именно из таких был. Своих мыслей немного – по крайней мере, я их у него не шибко заметил, хотя почти полгода с ним регулярно встречался и наслушался его по самое горло. В основном он или черновскими лозунгами пользовался – был в то время такой главный идеолог эсеровский, – или у Спиридоновой их заимствовал.

В тот день, при знакомстве, он несколько минут письмом Марии, которое я ему дал, размахивал. Потом заметил, что в руке что-то держит, замолчал, ещё раз его перечитал, теперь уже не торопясь, и задумался. Смотрел в мою сторону, но меня, судя по всему, не видел. Затем спохватился и даже улыбнулся, видно, ему в голову любопытная мысль пришла:

– Слушайте, товарищ, а давайте мы вас в создаваемый военный отдел порекомендуем, а пока он ещё официально не организован, я вас в боевую группу товарища Попова направлю. Так…

Он взял со стола какую-то бумагу, оторвал от неё чистый, неисписанный кусок и начал на нём что-то писать.

– Вот, держите мандат, – протянул он мне неровно оторванный клок бумаги, – сейчас вас проводят к товарищу Попову, и вы временно поступите в его распоряжение. А как только мы с товарищами Дзержинским и Петерсом закончим создание военного отдела, вы в нём и начнёте трудиться, а то у нас прямо какое-то латышское засилье начинается, – и засмеялся даже, так ему самому, наверное, эта мысль понравилась.

Вот так я и оказался в ВЧК. С этого времени мою фамилию исключили из всех адресных и прочих книг. Я физически существовал, но по документам меня как бы не было.

Попов мне понравился. Крепкий такой, собранный, руками не размахивал. На мандат только взглянул, мне руку молча протянул и пожал. Я почувствовал, что силёнки у него хватает, но демонстрировать её он не собирается. Это мне тоже понравилось. Бескозырка на его голове сидела так, будто там ей и место. Из-под матросского бушлата виднелась тельняшка. Он был, может, ровесник мой, может, на пару-тройку лет постарше – в общем, примерно одного возраста. Деревенский, такой же, каким и я себя считал, хотя оба в городе достаточно пожили. Я, правда, в гимназии учился, а он на заводе вкалывал, но общего много было, что нас связывало. И в армии мы оба почти одновременно оказались, опять же с небольшим отличием: он во флоте, а я в артиллерии.

– Вот сейчас тебе рассказываю, – задумался дядя Никита и даже волосы свои рукой взлохматил, – и ничего общего не вижу, а тогда родственную душу почувствовал, что ли. Пришлись мы друг другу по душе, и я признателен был Александрóвичу, что он меня к такому хорошему командиру в подчинение послал. Жили все бойцы отряда Попова в реквизированной у кого-то из буржуев квартире, которую мы в коммуну превратили. Всё сообща делали: и готовили, и бельё стирали, и посуду мыли. Весело было, и тогда нам казалось, что вот о такой жизни все должны мечтать. Потом-то я стал понимать, что тогда меня юношеский максимализм захлёстывал.

– Отряд Попова почему боевым назвали? – продолжил после некоторого раздумья дядя Никита. – Нашей задачей было выявлять и ликвидировать контрреволюционные элементы, которых в Москве оставалось предостаточно. Запомнилось, как мы лихо разгромили хорошо вооружённую и сплочённую московскую организацию анархистов. Это была, пожалуй, последняя боевая операция отряда, в которой я принял участие. Случилось это в самом начале апреля 1918 года. Как раз тогда меня избрали делегатом на второй съезд партии левых эсеров. И вот за день до открытия съезда я после достаточно долгого перерыва нос к носу столкнулся со Спиридоновой.

Он снова к кружке с водой потянулся, сделал глоток и вновь заговорил:

– Этот момент оказался переломным в моей судьбе. Тогда-то я это осознать не мог, потом только, по прошествии многих лет, когда в японском плену всю свою предшествующую жизнь в голове прокручивал, понял.

Он ещё водички отпил и продолжил:

– Спиридонова меня за рукав схватила:

– Это хорошо, Никита, что ты мне на глаза попался. Ты сейчас всё ещё в ВЧК?

Узнав, что я в отряде Попова, она даже поморщилась:

– Не люблю я таких задирак, как этот твой Попов. Им лишь бы с шашкой наголо по степи скакать. Этим и кончают они, если не одумываются. Но Попову это не грозит. Ему думать нечем.

Она замолчала было, но быстро встрепенулась:

– Пойдём со мной, а то я уже опаздываю, меня ждут, – и направилась на улицу.

Там её коляска ждала. Мы уселись и поехали к зданию, где ВЧК располагалась. Это было бывшее здание страхового общества «Россия» – огромный восьми- или девятиэтажный дом на Лубянке. Спиридонову там хорошо знали, и мы быстро добрались до приёмной председателя ВЧК. Секретарь открыл перед нами дверь.

В кабинете находились два человека. Одного я уже не раз видел. Это был Феликс Дзержинский. Второй был мне незнаком.

Спиридонова решительно подошла к ним и пожала руки:

– Феликс, Яков. Это хорошо, что вы вместе, повторять не придётся. Завтра на съезде я поддержу позицию большевиков по миру с Германией. Знаю, что сторонников у меня будет немного, но надеюсь кое-кого прямо там перетянуть на свою сторону.

Она проговорила всё это практически на одном выдохе и замолкла на секунду, чтобы перевести дыхание.

– Яков, не смотри ты так вопросительно. Это мой помощник, Никита Жилин. Он настоящий и верный товарищ. Когда я из Читы прошлым летом в Петроград приехала, он мне очень помог. Сейчас он у Попова в отряде. Это же ваше подчинение, вот я вас и прошу: пусть он снова со мной поработает. А Попов этот мне не нравится. У меня хорошая интуиция, и она мне подсказывает, что он очень ненадёжный человек.

Петерс, а это был именно он, засмеялся:

– Ну, Мария. Тебя же можно вместо тарана использовать. Ты стены одним своим решительным видом ломать можешь. Товарищ Никита – твоя рекомендация, член вашей фракции, так что хочешь забрать его в качестве помощника – забирай, конечно, мы возражать не будем, даже права такого не имеем.

Дядя Никита задумался, а потом произнёс фразу, которую впоследствии я не раз вспоминал:

– Вот так я первый раз видел Дзержинского не на трибуне, а в его рабочем кабинете. Не думаю, что он меня тогда запомнил, а там кто знает, кто знает, – повторил дядя. – Память у него была удивительная… Ладно, гляди, за окном светать начинает, давай отдыхать, а то завтра квёлыми будем.

Глава 4

Иван и Тихон. Август 1752 года

Проснулся я, как обычно, рано. Ещё шести не было, когда я встал. Встал и задумался: «Сколько же я сегодня спал? Когда мы с дядей Никитой решили ложиться, на улице уже светать вроде бы собиралось. Получается, что не больше трёх часов, а выспался, как будто всю ночь без задних ног дрых». Меня до сих пор такая моя способность высыпаться за столь небольшое время удивляла. Всем требуется чем больше, тем лучше, а мне четыре часа – самое то.

Пошёл я в свой кабинет, уселся за стол и к первой главе нашей с директором монографии приступил. Хорошо так работалось, столько новых мыслей в голову пришло, что впору было всё написанное в корзину бросить и заново к писанине приступить. Если бы я единственным автором был, то, скорее всего, так и поступил бы, но, во-первых, у меня соавтор имелся и все существенные изменения пришлось бы с ним согласовывать, а во-вторых, нас сроки поджимали. Рукопись следовало в издательство представить не позднее конца декабря, а сейчас уже сентябрь заканчивался. Времени на переделку не оставалось. Поэтому я все свои новые ценные мысли коротко, почти стенографически записал и в дальний ящик стола засунул, а сам к правке первой главы вернулся. Она с самого начала тяжело нам давалась. И это не только моё мнение, Пётр с этим тоже согласен. Дело в том, что в ней столько отсылочного материала, что можно за голову схватиться: где ж сил набраться, чтобы каждую ссылку проверить? Ведь о многих источниках мы с Петром вместе из чужих работ узнали. Пришлось каждую поднять да понять, всё ли в ней так написано, как некто в своей головке трансформировал. В общем, нудная и тяжёлая работа, но необходимая. Без неё половину неизвестных ссылок можно было сразу выбросить, а ведь в них умные мысли могли быть изложены. Вот и пришлось рукава засучить да в библиотеке обоим засесть на пару-тройку дней. Главу мы пополам поделили. Там примерно семьдесят страниц оказалось, вот мы их на глазок и распределили. Я потом прикинул: Петру больше ссылок досталось, но с этим ничего не поделаешь, так уж получилось. Зато теперь мне приходится всё то, что мы тогда раздобыли, причесать да макияж навести.

Вот на это я пару утренних часов и потратил, почти всю первую главу в порядок привёл. А если даже и не привёл полностью, то там только кое-какая мелочь осталась, ещё на пару часов от силы. И всё. Точку в этой главе ставить можно будет. Кое-что пришлось, конечно, удалить, а что-то и добавить, но это всё ей на пользу пошло. Она приобрела вид весьма серьёзной, даже, позволю себе такое выражение, фундаментальной работы.

Но времени уже не было. Я услышал, что Люба встала и на кухне начала тихонько шебуршиться, ну и решил небольшой перерывчик сделать да на другие дела отвлечься, чтобы некий туман, начинавший в моей голове скапливаться, рассеяться успел. Тут же оказалось, что я есть хочу. Пока сидел за столом и бумажки перекладывал, совершенно этого не замечал, но стоило к жене на кухню зайти, как почувствовал сильный голод. Интересно, отчего так бывает?

Люба уже сидела за столом. В одной руке она держала кусок белого хлеба, а другой черпала чайной ложкой из стакана сметану. Я давно этому поражался: каждый день вот так завтракать! Ну как ей это не надоест? Да и как можно этим наесться? Сто грамм сметаны, кусок хлеба и стакан чая. И это весь завтрак? Пусть даже вместе с чаем она сложный бутерброд съест: на хлебе с маслом кусок ветчины, прикрытый сверху тоненькой пластинкой сыра, лежит. Мне кажется, что этого явно мало, но Любе видней, наверное, ведь она так несколько лет питается, и ничего, даже не похудела нисколечко, значит, организму хватает.

А я живу по поговорке, которую моя бабушка, Александра Илларионовна, любила частенько повторять: «Завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу». Мудрая поговорка, слов нет, только иногда, к сожалению, трудноосуществимая. Особенно когда вечером в гости или на банкет какой идти приходится.

Я, питаясь, как моя жена, со стакана сметаны давно бы уже ноги протянул. Мне по утрам тарелку каши подавай, или макарон каких-нибудь с сосиской, да пару бутербродов с чем-нибудь мясным вдобавок и со стаканом цикория растворимого, молоком забелённого.

Люба, меня увидев, сметану свою забросила тут же и вскочила к плите – кашку любимому мужу сварить, ну а я ей мешать не стал, на стул уселся и её мнением насчёт всего, о чём вчера речь шла, попросил поделиться. Жена мне деятельная и весьма разумная попалась. Давненько, правда, та встреча случайная произошла, но я до сих пор за неё судьбу благодарю. Умеет моя Любовь Михайловна всё по полочкам разложить и даже в совсем вроде бы запутанных ситуациях разобраться, но здесь и она лишь руками развела:

– Многое я в жизни слышала, но такое… – И она только головой покачала как бы в недоумении и на стол для меня продолжила собирать.

Уже потом, когда и я поел, и Люба полностью готова была и у двери стояла, чтобы на работу идти, она такое завернула, что я, если бы не сидел, точно упал бы:

– А ведь прав Ефим Фролович, попробуй ты на основе всех этих разговоров – и тех, что мы с тобой уже слышали, и тех, которые ещё услышать предстоит, – роман о жизни семьи вашей жилинской написать. Я точно уверена, что у тебя это получиться должно. Уж больно интересная и с такими крутыми поворотами история получилась, что читателей она тоже должна заинтересовать.

Люба дверь входную открыла и чуть на моего отца, который только руку к звонку протянул, не наткнулась.

– Ой, – прощебетала она радостно, – Александр Фролович, заходите. А я на работу побежала, как бы не опоздать, – и к лифту устремилась.

Папа, ещё в квартиру не зайдя, сразу к расспросам приступил:

– Добрались-то вчера как? А Никита где? – и ещё кучу всяких таких вот необязательных вопросов назадавал.

Ну, я ему на все эти вопросы обстоятельные ответы предоставил. Только начал рассказывать, что дядя Никита ещё спит, поскольку мы с ним до утра самого проговорили, как дверь в детскую открылась и в ней самолично возник Никита Фролович:

– О, Шура, привет! Что, тоже не спится? – В голосе дяди Никиты прозвучал явный сарказм.

– Спится, и очень даже хорошо спится, – буркнул папа, – только вот что я подумал. В своём рассказе я подошёл к самому ключевому вопросу. К передаче Тихоном Ивану всех прав на землю и дом. С товаром всё значительно проще. Во-первых, Иван компаньон, или партнёр – я не знаю точно, как тогда это называлось. Причём в равных долях. Во-вторых, а кто его, товар этот, учесть мог, кроме самих хозяев. А вот с недвижимостью, которая и тогда точно так же называлась, проблем гора. И прежде всего, её из семьи постороннему человеку передавать было запрещено. А Иван каким-то образом всем добром завладел. Вот я и подумал: может, ты что-нибудь подсказать сможешь. Ты ведь сам во всех тетрадях и Тихона, и Ивана разбирался, а мы маленькие ещё были и только с маменькиных да бабушкиных слов всё воспринимали.

– Пойдём на кухню, чайку попьём, там до сути дойдём. – Дядя Никита ему рукой махнул, мол, следуй за мной, и тихонько на кухню побрёл.

Я тем временем чайник на огонь поставил и бутерброды сооружать принялся. Знал уже хорошо, что ни отец, ни его старший брат с утра ничего, кроме чашки чая с бутербродом, есть не будут.

Дядя Никита в одной руке чашку с чаем держал, а в другой бутерброд с колбасой, но даже ко рту их не поднёс, а сразу же вопрос задал:

– На чём ты там остановился?

Папа объяснил, что последнее, о чём он рассказать успел, это как в дверях появился лекарь со словами: «Больному легче стало. Просит послать за отцом Рафаилом и всеми остальными, волю свою объявить хочет».

– Ясно, – сказал дядя Никита и чуточку откусил от бутерброда.

Затем он сделал глоток чая, прожевал и начал рассказывать:

– Иван сидел ближе всех ко входу в трактир, поэтому и вбежал туда первым. Тихон полулежал на лавке. Издали казалось, что он выглядит точно так же, как и до удара, но стоило подойти поближе, как стало понятно, что это иллюзия, и она тут же начала рассеиваться. Правый глаз у него затёк и опух. Ясно было, он им ничего видеть не мог. Лицо было всё перекошено, и если левый уголок рта задрался чуть ли не к носу, то правый, наоборот, очень сильно опустился. Увидев Ивана, застывшего в дверях, и толпящихся за ним своих друзей, Тихон явно с трудом приподнял левую руку и попытался приветливо махнуть им, чтобы они входили поскорее, но рука его не послушалась и упала вниз. Правая рука вообще висела как плеть. Раздалось какое-то мычание. Это Тихон попытался что-то произнести, но у него ничего похожего на человеческую речь не получилось. Он осознал, что никто ничего не понял, и попытался начать говорить медленно, почти по складам. Сидор Иванович, привыкший за свою долгую лекарскую жизнь возиться с подобными больными, подошёл поближе и начал переводить на русский язык каждое слово, сказанное Тихоном. А чтобы ошибки не вышло, все внимательно следили за его глазами. Если он никак не реагировал, значит, лекарь понял его правильно. Если же левый глаз начинал дёргаться, что означало «Ты меня неправильно понял», он второй раз повторял то же самое слово, и так до тех пор, пока всем не становилось ясно, что же Тихон имел в виду.