Жилины. История семейства. Книга 2

Не хотелось об этом думать, но мыслям не прикажешь, они сами в голову лезут, когда им это заблагорассудится, поэтому невольно тревожные мыслишки, как я их отгонять от себя ни пробовал, в голову проникали: «Возраст-то у них у всех какой – в любую минуту старуха с косой заявиться может и ту тоненькую ниточку, которая их с нами соединяет, своим хорошо наточенным инструментом одним неуловимым движением перерезать может. Вот тогда мы и ещё раз соберёмся, только в несколько поредевшем составе, и так будет продолжаться до тех пор, пока она не успокоится и от нашей семьи не отстанет, за других примется. Вот и надо мгновения, пока все ещё живы, беречь, холить и лелеять, слушать их мудрые разговоры, а уж воспоминания так просто на магнитофон записывать, поскольку никогда и нигде мы того, что знали эти люди, узнать больше не сможем».

Так я сидел и думал, ну а пока думал, часть разговора, который за столом завязался, прослушать успел. Пришлось срочно включаться. Речь шла о том, что прописали дяде Никите десять процедур каких-то, поэтому придётся ему целых две недели в район Битцевского лесопарка ездить – там новую клинику открыли.

– Мы, – это Лина говорила, – сегодня туда больше часа добирались, вначале на метро, а потом ещё на двух автобусах с пересадками.

Я на Любу посмотрел, а она уже мне головой кивает – согласна, мол. Вот ведь какое это счастье, когда тебя вот так, совсем без слов, с одного только взгляда понимают.

– Дорогие мои, – вклинился я в переговоры своих старших родственников, – дозвольте мне слово молвить. Мы с Любой живём сейчас вдвоём – это раз. Комнат у нас три, из них две спальни – это два. Ну а третье и главное: наш дом стоит в том самом Битцевском лесопарке, куда дяде Никите необходимо каждый день ездить. Так, может, он у нас поживёт? Ей-богу, ему у нас будет и спокойней, и чуток покомфортней, чем здесь, да и стеснять ему никогоне придётся. Ведь здесь он вынужден будет кого-то с насиженного места согнать, а у нас две кровати остались без дела. С тех пор как детишки подросли и по своим домам разбежались, их кроватям уж надоело без толку стоять. Мы бы сегодня, не откладывая всё это, на такси сели да к нам перебрались. Как вы все к этому относитесь?

Оказалось, что все всё поняли правильно и к нашему предложению отнеслись с пониманием. Можно было бы, если бы кто-нибудь протокол вёл, записать туда: «Постановили: переехать на время лечения Жилину Никите Фроловичу в квартиру Жилиных Ивана Александровича и Любови Михайловны».

Все старики сразу же успокоились, ближайшая судьба брата ихнего, Никиты, была решена, вот на меня они все и уставились.

– Слушай, Иван, – обратился ко мне их заводила, дядя Ефим, сразу же, как только все перестали головами кивать, что, мол, согласные они с моим предложением. – А вот ответь ты нам, племяш. Донеслось до наших ушей, что ты намерился роман про нашу семью писать. Правда ли это?

Я как привстал, за грибочками потянувшись, так и плюхнулся на досточку свою с размаху.

– Дядя Фима, откуда ты это взял? И мыслей у меня таких никогда не было. Рассказами своими меня папа действительно заинтересовал, и даже очень. Жду не дождусь продолжения. Но роман писать? Нет, не моё это дело. Никогда не писал и не собираюсь.

– Ну, статей ты написал немало, – перебил меня дядя Ефим. – Я тут любопытства ради пару твоих научно-популярных статеек, которые «Наука и жизнь» опубликовала, прочитал. Интересно и познавательно, вот что я тебе скажу. Так что берись за этот труд, наш дорогой племянник. Мы в тебя верим и тебе это поручить готовы. Как вы все считаете? – обратился он к сидящим за столом.

До меня донеслись одни только одобрительные голоса. Я плечами пожал и решил эту ерунду, что он наговорил, из головы своей выбросить. Да, написал я по просьбе редакции журнала две научно-популярные статьи, и, честно признаюсь, мне это дело даже понравилось, но роман… Нет, на это я своё согласие не дам.

Пока я всё это обдумывал да в голове своей крутил, за столом уже совсем другие разговоры пошли, и в основном о болячках всяческих. Ну, думаю, сейчас всё совсем в другую степь пойдёт, ведь старикам на темы здоровья разговаривать совершенно не следует. Заботиться о здоровье – это да, но разговоры разговаривать – вредно. Вот я и решил воспользоваться папиным советом и фразу ту, которую он меня записать заставил, огласить:

– Эй, господа хорошие, товарищи дорогие, на секундочку остановитесь, болячки ваши никуда не уйдут за это время, а вы меня послушайте.

Подождал, пока все в полное недоумение придут и замолчат, да фразу ту начал на память читать, как будто я её всю жизнь знал. Вот ведь как меня отец тогда завёл своими разговорами. Медленно, чуть не по слогам говорил, так чтобы они все прониклись:

– Ну вот, вернулся я с Фроловской, со всеми расплатился, товар новый заказан был и в Жилицы привезён да в амбар загружен. Пришло время рассказать… – дошёл я до этого места и замолчал, с интересом на них всех глядючи.

Первой в себя тётка Муся пришла. Она подбоченилась так, глаза прикрыла и совершенно не своим голосом проговорила:

– …рассказать обо всех тех страшных…

А дальше они все, дядя Фима и обе тётки, хором продолжили:

– …событиях, что с весны, как я в Лапино ушёл, произошли.

Папа сидел, на меня ошарашенного смотрел и во всё своё лицо улыбался. Давненько не видел я такой улыбки своего родителя. А брат с сёстрами его тоже друг с другом попереглядывались, а затем как принялись смеяться. Дядя Ефим первым в себя пришёл:

– Ванятка, откуда ты это выкопал? Я уж забыл совсем, а тут из меня эти слова сами полезли неудержимо.

– А это вы, дядя Фима, у братца своего меньшего спросите. Он меня вынудил эту фразу запомнить и вам всем проверку устроить. Я с ним спорил, говорил, что невозможно через семьдесят лет такое вспомнить, а оказалось, что он, как всегда, прав, а я… – И я притворно свою голову вниз опустил.

– Ну, Шура, – напала на моего отца тётка Муся, – предупреждать надо, я бы промолчала. Самой удивительно, какие прилипчивые те слова. Ведь действительно, семь десятков годочков пролетело, да каких годочков, а они вспомнились в одну секундочку, даже никаких усилий прилагать не пришлось. Чудеса, да и только.

Все ей вторили, дядя Фима – тот с грустью, а тётя Аля – со смехом, ну а все остальные за столом замерли и не знали, что и говорить. Не понял ведь никто ничего. Пришлось разъяснения давать. Вот тут и все остальные засмеялись. Больше всего веселился дядя Никита. Вот уж кто смеялся так смеялся:

– Я, конечно, видел, что они в Ивана с Тихоном играют, но не думал, что это так далеко зайдёт. А они… – И он опять смеяться принялся. – Ну, учудил ты, Ваня. Вот старика порадовал.

Глава 2

На раут в дворянское собрание. 21 Февраля 1913 года

Тут мой папа, подняв, как в школе, руку, слово взял:

– Я вот что ещё хочу рассказать – то, что где-то очень глубоко у меня внутри сидит. Вот уж скоро восемьдесят лет будет, как событие то немаловажное произошло. Я о нём никому, даже жене своей, которой много чего наговорил, не рассказывал. Фимка с Марией да Алевтиной знают, конечно, как им не знать, они же мои родные, а больше ни одной живой души на всём белом свете не сохранилось, кому бы о том событии известно было.

Он помолчал немного – видно, с духом собирался, а затем продолжил:

– Я его всегда вспоминал, когда с фашистскими стервятниками в небе карусели крутил. Особенно когда я сверху, из поднебесья, почти в пике на немца падал, как сокол на добычу.

Таким воодушевлённым отец в последнее время нечасто бывал, годы своё брали потихоньку, всё-таки ему восемьдесят вот-вот стукнет, а тут разошёлся, со стула даже, на котором сидел, вскочил и начал на руках показывать, как он с немцами в небе воевал.

– Так вот, я к нему приближаюсь на расстояние пушечного выстрела и почти в голос кричу: «Врёшь, не возьмёшь, меня тот поцелуй хранит».

Я чуть не подскочил от удивления: неужто у моего отца-однолюба, как я всегда полагал, ещё какая-то пассия в молодости была? А он моё движение уловил и даже засмеялся:

– Да это совсем не тот поцелуй, о котором ты, Иван, подумал. Слушай лучше да помалкивай. И не дёргайся так. Я о поцелуе государыни императрицы говорю.

Но тут его неожиданно дядя Никита прервал:

– Ну, Шурка, ты даёшь. Как это больше ни одна живая душа не знает? А про меня ты забыл? Вот уж кто всё помнит, так это я, вы-то все совсем маленькими были. Фимка старший, и то ему восьми лет ещё не исполнилось – день рождения только через месяц справляли. А уж ты молчал бы совсем – ничего ты помнить не можешь, тебе лишь два года было. В таком возрасте ничего нельзя запомнить.

Его тут же тётя Аля перебила:

– Никита, я тебе как врач могу возразить: сильные впечатления у детей младшего возраста могут так в память врезаться, что ты их оттуда ничем выковырять не сумеешь.

– Ладно, ладно. Спорить не буду, но сами поймите, мне ведь тогда уже семнадцать было, конечно, я лучше всё запомнил. Вот кто мне скажет, как всё это началось? Ефим, ты помнишь?

– Помню, конечно. Приехали мы туда, отец бумагу какую-то протянул, нас пропустили.

– Туда… какую-то… – передразнил его дядя Никита. – Вот у вас у всех именно такие воспоминания. Где хоть это всё происходило, помните?

Ответом ему было молчание.

– Сидите и вспоминайте. Я на минутку отлучусь, вернусь – доложите, – приказал старший брат и побрёл потихоньку в сторону туалета.

Начался шум и гам. Старики стали друг друга перебивать, особенно тётя Муся шумела, а вот папа сидел молча.

Вернулся дядя Никита, уселся поудобнее на своё место, требовательно посмотрел на всех и нахмурил брови. Они у него были совершенно седые, очень густые и сросшиеся на переносице.

– Ну, кто к доске пойдёт? Ты, Ефим, или ты, Матрёна? А может, ты, Марфа, готова? Никто ответить не может. Вот видите? А говорили: «Помним, помним». Ничего вы, голубчики, не помните и помнить не можете. Так, от мамы с бабушкой разговоров наслушались, вот и вся ваша память. А вот я действительно помню. Ну, не так, чтобы мог сказать как вчера, возможно, что-то и подзабыл, всё-таки действительно скоро восемьдесят лет будет, как то событие произошло, но всё же. А дело было так…

Всё это ещё в декабре двенадцатого года началось. Зима снежная наступила, дворники не успевали с тротуаров и проезжей части снег сгребать. Сугробы высоченные выросли, чуть ли не по пояс. Мы все тогда и дома, и в гимназии думали и гадали, что же дальше-то будет. Опасались, что засыпет нас совсем. Я помню, что в шинели на ватной подкладке ходил, такой длиннющей, что она почти по снегу волочилась. Но, что меня до сих пор удивляет, в фуражке. Все вокруг меховые шапки надевают, а мы, гимназисты, в фуражках форсим. И ведь не по нашему желанию или, скорее, глупости так было, а по высочайшему повелению: форма у нас была, государем одобренная, где шапку меховую не предусмотрели вовсе. Если уж очень сильные холода наступали, то уши специальными фетровыми наушниками закрывали, но я их не любил и, как из дома выходил, где мама мне их на голову прилаживала, и из её поля зрения исчезал, тут же снимал, а коли уши замерзали, растирал их руками или грел ладошками. Фуражка моей гордостью была. Я научился так её гнуть, что она издали на офицерскую становилась похожа.

В тот день я после занятий домой вернулся в мундире. Куда-то нас водили, сейчас не помню – в музей какой-то, по-моему, – вот в мундире и велено было прийти. Я ещё не успел переодеться в домашнюю одежду, как батюшка приехал. Обычно он поздно приходил, обстановка была тревожная, и работы в полиции хватало. Но в тот день он вернулся рано. Меня удивило, что он мимо меня прошёл и даже по голове не потрепал, как это обычно делал. Вы все в гостиную выбежали, но и вас он тоже не заметил, или, скорее всего, ему не до нас всех было. Зато, когда на шум мама с бабушкой вышли, он к ним чуть не бросился:

– Палаша, матушка, пойдёмте скорее, что я вам сказать должен. – И они в его кабинет пошли, а мы все к двери приникли, чтобы услышать, что это он им сообщить хочет.

– Дословно, конечно, я не помню, – сказал дядя Никита и даже по голове своей рукой провёл, – но смысл был такой. Получил отец из царской канцелярии приглашение на присутствие в Санкт-Петербурге вместе с супругой на императорском приёме, а затем и на балу по случаю трёхсотлетия дома Романовых. Он был несказанно удивлён. Это было необычно. Когда государь в Москву приезжал, то отца на приёмы, в честь царя устраиваемые, приглашали, но в столицу не звали никогда. А тут позвали, да не только с мамой, а и с младшим сыном, с Шуркой то есть.

Его тут же дядя Фима перебил:

– Погодь, Никита, но мы же тоже все там были вместе с маман и бабушкой. Я это хорошо помню. И царя помню, и царицу.

– Не перебивай старших, Ефим, вечно ты вперёд лезешь, – приструнил его дядя Никита. – Мы все действительно ходили и царя с царицей лицезрели воочию, но это потом, в Москве, было, а тогда батюшку с матушкой и Шуркой в столицу призвали. А с нами всё это позднее произошло, хотя наряды сразу на всех шить стали да нас шпынять, как там себя вести следует. Но… – Он задумался, а затем повторил врастяжку так: – Но это всё позже было. Хотя приглашение на приём в Москве, скорее всего, тогда же пришло, однако я это утверждать не берусь.

Он ещё подумал немного, но, по-видимому, так и не смог ничего вспомнить, поскольку оставил эту тему и продолжил рассказ:

– Помню, матушка сразу же причитать принялась, что ей и надеть нечего, да и на балах она никогда не бывала и как там себя вести не знает. Но бабушка сказала, что ничего страшного не случится: народа, небось, полным-полно будет, мол, в уголочке где-нибудь постоишь да посмотришь, как знать веселится.

Готовиться к торжеству начали загодя. В доме всё чаще стали появляться портные. Девочкам шили настоящие бальные платья, а мальчикам – я имею в виду вас, Фима с Шурой, – нарядные матросские костюмчики. Тогда в моду вошли такие мальчиковые костюмы, вот и вам их решили сшить. Шили на вырост, понимали, что не на один день, а детишки быстро растут. Ну и для бабушки с мамой тоже наряды готовили. Маме так целых два. В одном она должна была на приём идти, ну а второе – для бала. Только нам с тятей ничего шить не требовалось. Нам в мундирах своих идти следовало. Тятенька ордена все свои надеть обязан был, а их у него немало, один Георгиевский крест чего стоил.

В том году я седьмой класс в гимназии оканчивал, да и семнадцать лет мне как раз исполниться весной должно было. Вот отец и посоветовал мне вольноопределяющимся в армию пойти. Так он мне сказал, я смысл тех его слов до сих пор помню:

– Война, сын, назревает. По моему мнению, она чуть ли не к следующему лету на нас обрушится. Проклятые германцы никак успокоиться не могут. И жизненного пространства им маловато, и угля с железом не хватает, и с рабочими руками худо. Но самое главное, что очень их беспокоит, – народа у них всё больше становится, и прокормить его скоро будет нечем. Сейчас они на своих ближайших соседей посматривают, но мы-то должны понимать, что там того, в чём они нуждаются, всего ничего, а основные богатства в России находятся. Им бы колоний в Африке или Азии поиметь, но тут они опоздали. Почти всё уже без них разобрали. Значит, выход один – воевать. Не они первые так решили, человечество в непрерывных войнах погрязло, вся мировая история только о войнах и помнит.

– Вот я и думаю, – продолжал он, – в университете тебе, как мне кажется, делать нечего. Ты вон какой вымахал здоровый, на тебе пахать можно. Я бы посоветовал с дальнейшим обучением погодить. Настанет мирная пора – не поздно будет и к учебникам вернуться, а сейчас я бы на твоём месте в армию пошёл – вольноопределяющимся. Сейчас самое время. Ну сам подумай, пойдёшь ты в восьмой класс – что это тебе даст? Единственно, там спокойней и легче, чем в армии служить, особенно в роли нижнего чина. Но война начнётся – тебя тут же тем же нижним чином призовут, и ты всё одно в окопах окажешься. А ежели ты сейчас в вольноопределяющиеся запишешься, то к началу войны офицером успеешь стать. А это, поверь, совсем другая жизнь.

Вот, выслушав все батюшкины наставления, я и надумал в армию записаться, а там приём лишь раз в году – с 15 по 30 июня. До той поры ещё почти полгода оставалось, тысячу раз всё перерешить можно было бы.

– Никита, Никита, – тут уж тётя Муся вмешалась, – тебя куда-то не туда понесло. Ты нам о приёмах царских рассказать собрался, а талдычишь о приёме в армию.

Дядя Никита рассмеялся даже. Обычно я его всегда серьёзным видел, а в тот день он и улыбался часто, да и в голос смеялся не один раз:

– Ладно тебе, Матрёна, достала уж. Давайте я вам эту историйку расскажу, а уж затем к приёмам вернёмся.

И он продолжил:

– По батюшкиному совету я решил в артиллерию записаться, она дальше всего от реальных боевых стычек должна быть. Время подошло, и я точнёхонько 15 июня требуемые документы подал. Мне сразу же сказали, что к первому июля я должен в часть прибыть, которая под Малыми Вязёмами расквартирована, так что у меня даже почти две недели на отдых получилось. Вот 16 июня с самого раннего утра мы все и отправились в деревню. До Владимира поездом ехали, а уж дальше на лошадях. Всё получилось славно, и к вечеру мы уже были на месте. Я сразу же по знакомым побежал – у меня там много деревенских в приятелях числилось.

Первого июля я с утра уже был в части. Пошёл представиться командиру полка. Тот документы посмотрели в подразделение меня определил. Ну, я ему в разговоре вскользь, как бы ненароком упомянул насчёт того, что присутствовал на рауте по случаю трёхсотлетия дома Романовых. Он передо мной чуть ли не по стойке смирно вытянулся, бормоча при этом что-то типа: «Слушаюсь, ваше высокородие». Мне так смешно было. Потом я ту историю не раз вспоминал, особенно когда после японского плена меня в новую часть служить направили и там я тоже вскользь сказал, что за одним столом с Будённым и Ворошиловым сидел да чокался с ними. Тогда реакция начальства примерно такой же была. Всё же чинопочитание в нас настолько глубоко сидит, что никакими революциями его оттуда не вышибешь.

– Что ты в какие-то дальние воспоминания пустился? – опять перебила дядю Никиту тётя Муся. – Ты нам о рауте том свои впечатления рассказывай.

– Не сбивай меня с мыслей, Матрёна. Я и сам собьюсь.

– Никита, ну сколько тебе повторять: я уже шестьдесят лет как Мария, а ты меня всё тем дурацким именем обзываешь, которым меня при крещении назвали.

– А я тебе уже сколько лет заявляю, что для меня ты как была Матрёной, так ей и останешься, а на то, что вы с Марфой сотворили, мне наплевать. Тебя, ежели ты запамятовала, Матрёной собственные твои родители назвали в честь бабушки. Вот и нечего было их волю нарушать. Вон Владька – я же к нему не пристаю. Он тоже своё имя, данное ему родителями, поменял – и правильно сделал. Оно у него было какое-то языческое, а стало нормальное, православное – Владислав, «владеющий славой», красиво, честное слово. А на вас тьфу!

Все терпеливо молчали, ждали, когда брату с сестрой надоест их вечная перепалка по любому поводу, а иногда, как сейчас, и вовсе, казалось бы, без повода.

Наконец дядя Никита набрал побольше воздуха в лёгкие и задержал дыхание, приходя в себя после перепалки с сестрой.

– Чуть ли не за неделю до назначенного срока тятенька с матушкой и Шуркой в Санкт-Петербург поездом отправились. На вокзал нас, детей, с собой не взяли, прощались мы с ними дома. Вернулись когда, матушка бабуле и мне всё в красках рассказывала. Подробности я, разумеется, забыл, да мне это и не очень интересно тогда было, но кое-что помню.

Жить они устроились в каких-то меблированных комнатах на Невском, неподалёку от Дворцовой площади. В первый же день отец по делам в департамент отправился, а затем они вместе по городу поездили. Матушке нечасто удавалось в столицу выбраться, вот они и покатались. В день высочайшего приёма они к назначенному сроку в наёмной карете во дворец направились. Кареты подъезжали одна за другой. На въезде стояла полиция и проверяла по спискам, можно ли их пропустить ко дворцу. Матушка охала и ахала, когда рассказывала, какая красота во дворце и сколько же там народа собралось. Лакеи еле-еле успевали мужские пальто и женские шубы с меховыми салопами принимать.

В три часа наступило время принесения поздравлений. Вначале шли высшие сановники страны, придворная знать, министры, генералитет. Затем очередь и до всех остальных приглашённых дошла. Вот и нашу фамилию назвали. Отец поправил мундир, взял Сашу за руку, и они пошли в парадную залу. Государь в полковничьем мундире расположился в кресле, рядом с ним сидела государыня. В зале находились и другие члены императорской семьи. Отец произнёс небольшое поздравление, а затем представил матушку и Александра.

Государь головой покачал и вопрос задал:

– А что, Фрол Иванович, признайся: с умыслом ты своего отпрыска Александром назвал или так уж произошло?

– Так священник решил, который сына крестил, ваше императорское величество. Александр родился в день именин святого Александра Солунского.

Государь попросил Сашу подойти к нему и погладил его по голове, а государыня одной рукой обняла его, а другой дала ему конфетку. Затем поцеловала и сказала:

– Пусть этот поцелуй хранит тебя в лихие годины.

…Тут папа прекратил молчать и задумчиво произнёс:

– Вот ты, Никита, всё это рассказываешь с чужих слов, а я эту сцену часто вспоминаю сейчас, причём чем старше становлюсь, тем чаще вспоминается мне тот день. Ты говоришь, что я ничего не мог запомнить, мол, маленьким совсем был. А я помню, и даже голос государыни как будто слышу, и понимаю прекрасно, что не погиб ещё в сорок первом, когда меня сбили, лишь поскольку меня тот поцелуй хранил.

Дядя Никита только головой в знак согласия кивнул и свой рассказ продолжил:

– Там же, в зале приёмов, уже на выходе, им каждому по памятному подарку преподнесли. Шурке матросская бескозырка досталась. Размера на три или четыре больше, чем надо, правда, оказалась, но хороша была. Российский герб, вышитый посерёдке околыша, золотом горел, а с двух сторон от него надпись, и тоже золотистого цвета, нитками шёлковыми вышита: «Память Азова». Ленточки длинные, чуть ли не до поясницы доставали, а на них золотые якоря вышиты. Маме – отрез из чёрного натурального бархата, а папе – саблю арабской работы.

А затем к ним подошла великая княгиня Ольга Александровна и ещё на секунду их задержала.

– Фрол Иванович, – обратилась она к отцу, – мой брат Михаил очень сожалеет, что не смог приехать сюда, и просил меня от его имени ещё раз поблагодарить вас за чудесное своё спасение.

Она милостиво протянула свою руку, отец поцеловал её, а затем достал из кармана металлический болт:

– Ваше высочество, за этот болт зацепилась одежда их высочества великого князя Михаила Александровича. Болт шатался, но их высочество никак отцепиться не мог. Я болт выдрал и вынес Михаила Александровича из вагона. Передал его вашему отцу, а болт у меня остался. Я его захватил с собой в надежде, что смогу увидеть их высочество и вручить ему на память эту безделицу. Если вас не затруднит, передайте при случае эту вещицу своему брату. – Он низко поклонился, и они вышли из залы.

– Вероника до сих пор донашивает жилетку, сшитую из остатков того бархата, – задумчиво вклинилась в рассказ брата тётя Аля, а он тем временем продолжал:

– Так вот кому я обязан этой аудиенцией, – сказал папа. – Не ожидал, что великий князь Михаил Александрович вспомнит обо мне по прошествии стольких лет.

– Ну, ты же помнил, – произнесла маменька, – вон даже с собой эту штуковину принёс…

– Милые мои родители, а также дяди и тёти, – взмолился я, – будьте добры, если я сплю и мне всё это снится, ущипните меня, пожалуйста, чтобы я проснулся и понял, что всё по-прежнему: отец мой родом из крестьян Владимирской губернии, из славной деревни Жилицы, где мне пришлось недавно впервые побывать, а всё, о чём я сейчас услышал, мне просто-напросто почудилось. Владик, – обернулся я к брату, – ты раньше слышал об этом? А ты, Тамара?

Оба отрицательно покрутили головой.

– Я если не в шоке, то в состоянии «грогги», выражаясь боксёрским сленгом, – сказал Владислав.

– Мы все это знали, – задумчиво произнесла Лина, – но с нас папа взял слово, что мы никому об этом рассказывать не будем. Нет, конечно, до таких подробностей с царскими поцелуями дело не доходило, но…

– Да и мы не скрывали, – сказала тётя Аля. – Да и как скрыть, если Вероника с бабушкой до её смерти жила, та ничего скрывать не собиралась. А Юлик в архиве Октябрьской революции работает, он кое-какие документы об отце нашем раскопал.

– Значит, только мы с Валентином да детишки дяди Ефима ничего не знали, – пробормотал я как бы про себя, но в то же время достаточно громко, чтобы все услышать могли.

– Ваня, – обратился ко мне Игорь, – вот начнёшь дальше копаться в истории своей семьи – много чего ещё найдёшь такого, чему даже поверить трудно. Ну а если в истории моих предков замыслишь покопаться, то вообще с ума сдвинуться недолго.