Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя

Там семья поселилась у одной из сестер матери, «бедной» Фелицаты Семеновны, в ее доме на берегу Иртыша. Мать работает прачкой у второй, «богатой» сестры Фиозы, муж которой, дядя Иванова, Василий Ефимович Петров, устроил племянника в сельскохозяйственную школу. Судя по упоминанию автора романа – «мне тринадцать лет» – произошло это в 1908 г., если считать его годом рождения 1895-й. При этом летом учащиеся жили и работали за городом: «Я пахал, боронил, сидел на косилке, гонял волов в город за лесом…» После окончания он должен был стать «сельскохозяйственным техником». Проучился, однако, в школе Иванов всего год, и в 1909-м его «пустили» из нее. Там же, видимо, и зародилась его мечта о путешествии в Индию морем. В том же году он летом работает приказчиком с Кузьмой Македоновым, «зав. лавкой купца Лыкошина в поселке Урлютюп», что вниз по Иртышу. Надо было возить лес, «менять мануфактуру и галантерею на киргизское масло». По словам писателя, ему в это время 15 лет, значит, работал он приказчиком также год, до 1910-го. Ибо вскоре он уходит от Македонова (инцидент с порчей кожи на купеческом складе), и все тот же Василий Ефимович устраивает его в павлодарскую типографию В. Владычкина. Сначала работает вертельщиком, затем учится профессии наборщика, с помощью г. Злобина.

Осенью 1910 г. в Павлодар приезжает цирк А. Коромыслова, Иванов учится канатоходству, борьбе, но останавливается на амплуа «факира и дервиша», берет имя Бен-Али-Бей, под которым хочет начать свою цирковую деятельность. Иванов прощается с домом в Лебяжьем и отплывает на пароходе из Павлодара в Омск, откуда хочет «добираться до Индии сухим путем» уже. Отсюда и начинается череда скитаний Иванова, у которых можно наметить только маршрут, но которые четко не датируешь. «Буфетный юноша» в «подворье» при церкви, наборщик в епархиальной типографии в Омске. В Петропавловске в здании школы состоялось первое выступление Бен-Али-Бея с глотанием шпаги, шпильками и проч. Здесь же складывается коллектив из четырех человек: Иванов и его сверстник Петька Захаров, Пашка Ковалев и Константин Филиппинский, взрослый сочинитель скучных анекдотов. Затем они пошли к Шадринску и Кургану через село Мокроусово, где попытались в помещении школы показать спектакль по пьесе Иванова. В Шадринске, уездном городе Курганской губернии, в театре Вольного пожарного общества он должен был выступить с «куплетами на злобу дня» под именем Всеволод Савицкий, но по вине конкурентов не выступил. По дороге из Шадринска в Челябинск Иванов поссорился с «труппой» и ушел один, «обратно в Сибирь», чуть не став «божьим нахлебником», богомольным странником-нищим. В Кургане поступил в типографию Кочешева набирать газету «Курганский вестник», сказав, что прибыл из Самары. В свободное время «придумывал фокусы»: «говорящая голова», «револьверный выстрел», «птица с магическим голосом» и т. д. Разрабатывал свою факирскую «систему». Здесь появляется первая полная дата – «16 /XII 1912», запись в дневнике. Можно сказать, что здесь, в Кургане, в 1912 г. закончился первый этап двухгодовых скитаний Иванова, больше похожих на испытания выносливости тела и духа, не зря затем мемуаристы постоянно отмечали, описывая внешность Иванова, плечистость его фигуры, плотной, крепко сбитой.

1913 год оказывается самым оккультным, мистическим. Иванов продолжал собирать «Волшебную библиотеку», в позе «киргиза или индийца» размышлял или медитировал, обдумывал фокусы, голодал, гордясь своим воздержанием, вырабатывал «волю и терпение», пробовал «приучать себя к змеям». Часто все это происходило в лесу, на особой поляне, где его охватывало «серебряное очарование». Зимой выходил голый в ночь и в пургу на мороз до двадцати минут (иногда и до часу), чтобы достичь «просветленного состояния», проводил с другом сеансы телепатии. В мае 1914 г. Иванов с вновь обретенными друзьями едет на товарном поезде на Запад, по маршруту до Баку, но доехали только до Екатеринбурга. Точнее, до пригорода – Березовского завода, где на 25 мая назначили большое представление. Иванов там должен был выступить раусным антре-клоуном, т. е. разговаривающим с публикой перед очередным номером, также работал капельдинером и билетером. После провала предприятия и скитаний по окрестностям устраивается в екатеринбургский ресторан куплетистом, по сути, в «шантан» с девицами легкого поведения. Уйдя оттуда со скандалом (не понравились его куплеты), устраивается в типографию, откуда, тоже со скандалом (хозяин не выплачивал зарплату), перебирается в чаеразвесочную компанию сортировщиком чая. В эти же дни врач прописывает ему очки: «Вдруг из тумана предо мною всплыл очень четкий и ясный мир», и тут же покупает пенсне «на черной ленте». Покинув чайную компанию и столицу Урала, идет пешком в Ирбит: там 21 июля объявляет о своем выступлении – «факира и дервиша Бен-Али-Бея». Начало Первой мировой войны отменяет все выступления, их балаганная компания распадается, Иванов возвращается в Екатеринбург, откуда едет на поезде в Тюмень. После долгих поисков устраивается в типографию «верстать и корректировать экстренные выпуски телеграмм» с фронта. Вскоре был уволен за грубую ошибку при наборе. Пишет пьесу на тему начавшейся войны, но ее признают антипатриотичной, и полиция требует покинуть Тюмень «в 24 часа». В селе Преображенском неудачно выступил антре-клоуном на балаганном представлении. Ишим становится последним пунктом романного повествования, обрываясь зимой 1915 г., когда Иванов без работы и дома живет где-то в ночлежке, сочиняя план будущего романа.

Этот второй этап похождений Иванова (первый начался в 1912 г.) оказывается еще менее успешным, превращая мнимое путешествие в Индию из трагикомедии почти в трагедию. Ибо обнаруживается фатальная неспособность героя ловчить и обманывать, применять силу, наглость, беспринципность, чтобы выжить в мире социального дна. Эту пустоту непонятости, невостребованности, одиночества Иванову все чаще заполняет его отец, чьи письма настигают его почти во всех пунктах скитаний. Было ли так в реальности, неизвестно. А если нет, то учащающиеся воспоминания о нем, несомненно, обозначали тоску по своей малой родине, по Лебяжьему, Павлодару. И все-таки Иванов в родные места не вернулся. В отличие от отца, который, по сути, скитался постоянно, начиная с ранних лет работы на приисках. Но чаще у него были «скитания» духа, фантазии. Апофеоз его романтической фантазии, устремленной к путешествиям – история о «бессмертном» морском капитане Лянгасове и его попугае Худаке. Например, о плавании на остров Яву, когда Худак просит его передать «поклон» местным попугаям, и далее в таком же роде. Любил он в письмах пересказывать разные «истории» из газет – о политике, «техническом перевороте» (новые корабли, автомобили, аэропланы и т. д.) и прочую всякую всячину. Фигура отца во второй половине романа становится все ярче, колоритнее, самостоятельнее и оказывается способной конкурировать с главным автобиографическим героем. Это заметил учитель Иванова А. М. Горький, написав ему: «…очень хороши страницы, где Вы пишете отца, и, если б Вы отнеслись к этой фигуре более внимательно, – наша литература получила бы своего Тиля, Тартарена, Кола Брюньона. Именно так, я знаю, что не преувеличиваю».

Однако было еще одно «лицо», один «персонаж», не менее важный для Иванова, чем его уникальный отец. В отличие от отца, воплощавшего в себе все-таки не столько отдельного человека, личность, тип, сколько его малую родину – Лебяжье-Павлодар, в минуты огорчений, разочарований, бед, он вспоминал «о горькой участи бедного, несчастного Пима!». Или «Бедный Артур Гордон Пим! Несчастный Артур Гордон Пим!». Можно согласиться с комментатором романа Иванова Е. Краснощековой, что «мотив “бедного Пима”» возникает почти каждый раз, когда герой оказывается в тяжелом положении, испытывает страдания, становясь завуалированным призывом посочувствовать ему». Но, помимо этого, есть и другой, весьма важный смысл незримого присутствия произведения Э. По в «Похождениях факира», важность которого Иванов подчеркнул, сделав цитату из него эпиграфом к роману. Это попытки изобразить себя именно в биографическом романе. Но важно и то, какое произведение он цитирует. Второй эпиграф дает читателю подсказку, проясняя сопоставительный смысл цитаты – она из романа Ж. Верна «Ледяной сфинкс». В нем великий фантаст, весьма почитавший Э. По, решил продолжить внезапно обрывавшуюся «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима».

Чтобы не запутаться, надо отвлечься от того, что «Ледяной сфинкс» – роман фантастический. Потому что весь этот роман Ж. Верна построен на том, что произведение об Артуре Г. Пиме не фантастика, а записки реального человека, побывавшего в опасной антарктической экспедиции в районе Южного полюса. В плавании другой экспедиции по следам «пимовской» и выясняется, что Пим действительно существовал. Тем более что герои романа встретили спутников его плавания и, наконец, нашли его самого, вернее, его останки.

Калейдоскоп анкет. Карым

А теперь давайте посмотрим на роман Иванова сквозь двойную призму этих романов Э. По и Ж. Верна, являющихся, по сути, записками путешественников. Ведь если отождествить героя «Похождений факира» с Пимом, что он и сам частенько делает, то автор романа, тоже Иванов, хочет, пытается, подобно Ж. Верну из «Ледяного сфинкса», доказать, что Всеволод / Сиволот эпохи сибирских скитаний 1910–1915 гг. был действительно таким и все происшествия, в том числе невероятные, были, существовали! Но только хочет доказать, а вот получится у него это или нет, он и сам не может понять. Ибо в одном интервью эпохи создания романа Иванов говорит, что твердо намерен в нем «рассказать настоящую, биографическую правду», сбросив «груз беллетристических навыков», приобретенный в начале 1930-х гг. А в «Истории моих книг» (далее – также «История») уже пишет, что «наиболее биографичен» роман «только в первой своей части», и весь он лишь «слегка автобиографический». Да и как иначе, если сами «Похождения факира», по словам писателя, должны были составлять единую трилогию с предыдущими романами «Кремль» и «У», где правил бал В. Шкловский и почти футуристический эксперимент. И все-таки к роману «Похождения факира» надо отнестись и как к достаточно серьезному источнику биографических сведений об Иванове. Об этом говорит и весьма требовательно о себе заявляющий биографический дискурс (при всем своем «захлебе», захваченности событиями и людьми, писатель не забывает ставить даты этих событий, вплоть до месяца и дня), и почти очерковая манера изображения персонажей (В. Е. Петрова, К. К. Македонова, Г. Заботина, владельца цирка), сыгравших важную роль в жизни Иванова. Есть фигуры, чья реальность кажется неполной, но придумать которые трудно. Это, во-первых, П. Захаров, главное «алиби» которого в том, что он павлодарец, курчавый, то есть с признаками метиса. Как у Э. По и Ж. Верна, в произведениях которых решающую роль сыграл индейско-американский метис Дирк Петерс. Именно Захаров нашел письменное послание учащегося павлодарского сельхозучилища Всеволода Иванова и, поддерживая его «волшебную» идею хождения в Индию, в то же время вовлек его в авантюру с балаганными представлениями и факирским трюкачеством.

Известные к настоящему времени автобиографии и анкета должны рассматриваться в неразрывном единстве с автобиографической канвой «Похождений факира». Автобиографизм беллетризованный, порой не хуже какого-нибудь рассказа. Так произошло с автобиографией Иванова 1922 г. (далее – А-1922). Можно согласиться с С. Поварцовым, что «автобиографического здесь мало», зато «очень (…) увлекательно». И затем строго судит писателя, что он «жутко кровавую трагедию» превращает «в смешной фарс, в приключенческую пустяковину». В доказательство исследователь приводит мемуары друга Иванова Б. Четверикова. Подавая ему книгу или журнал с напечатанной там А-1922, Иванов говорит: «Почитай-ка на сон грядущий автобиографию. Я тут малость приврал, но, по-моему, иногда полезно приукрасить, а то читать не будут». Однако речь тут идет о самом сложном и, может быть, ключевом моменте в жизни Иванова – 1919 годе. Тогда сознание и саму личность писателя вдруг постиг хаос и сумбур всероссийский, в котором каждый, по сути, оказался щепкой в водовороте событий. И то, что он счастливо – волшебно, по манию Горького – избежал гибели и безвестности, вызвало в нем на какое-то время настоящую эйфорию, отразившуюся на его творчестве и автобиографиях. Нельзя сбрасывать со счетов и роковой «фактор Сорокина», человека близкого Иванову склада, способствовавшего перевороту в творчестве писателя.

Самой первой по времени является анкета, датируемая июлем-августом 1920 г. Об интересующих нас годах здесь совсем мало. Но каждый пункт примечателен. В пункте «Возраст или год рождения» Иванов записывает кратко: «1895». Столь же кратко, но неверно указано место рождения: «г. Семипалатинск». Сознательная неточность. Возможно, Иванову просто не хотелось длинно писать: губерния, уезд, село Лебяжье. Комментаторы выдвигают правдоподобную версию, что Иванов устраивался на работу в омскую газету «Рабочий путь», редактор которой А. Оленич-Гнененко хорошо его знал и не придавал этой анкете серьезного значения. Далее Иванов ставит прочерк в пункте об отце, матери, сестре, брате и т. д. Но ведь мать-то была жива! Возможно, Ирина Семеновна не была столь привязана к сыну, как Вячеслав Алексеевич, который, по сути, задал «матрицу» жизни сына на долгие годы вперед, передал ему свой горячий темперамент, стал ориентиром в предпочтениях умственных и творческих. Со слов сына Вс. Иванова – Вячеслава Всеволодовича – известно, что они совместно переводили Коран и весьма преуспели в этом. Потому и путь в Индию как вектор географический и духовный мог быть плодом совместных дум и чаяний.

В пункте об образовании Иванов пишет, отвечая на подпункт: «С(ельско) – Х(озяйственная) школа». «Где и когда» и на кого учили – пропущено. Владеет только русским языком и является «литератором». Но из «Похождений факира» мы знаем, что Иванов знал казахский язык (см. в романе казахский стих для дочки султана), и основной профессией его до 1920 г. была «наборщик», «типографский рабочий». Крайняя скупость ответов по дореволюционному периоду несет на себе отпечаток тех лет, когда новая власть могла придраться к любой детали биографии. Но вряд ли кто тогда мог так глубоко копать. Другое дело, репутация монархиста у отца в годы Гражданской войны. Тут Иванов имел основание молчать. Через два года, в 1922 г., появляется первая автобиография, где отец уже «Из приисковых рабочих», с «пролетарским происхождением»; «самоучкой сдал на учителя сельской школы». Подчеркнул его талантливость, самородность – все пока в «плюс». А вот и «минус»: «Но учил, особенно меня, мало, все больше по монастырям и по бабам ходил. От водки сошел с ума, немного оправился», а через семь лет, когда после разлуки, в 1918 г. «приехал повидать» его, был «нечаянно» застрелен младшим братом Всеволода Палладием из дробовика. Пройдя через мытарства, герой, согласно «Истории», не возвращается в Курган, Омск или Павлодар, а направляется в Индию и почти добирается до нее. Но через границу его не пустили: необходим был заграничный паспорт.

В автобиографии 1925 г. (далее – А-1925) Иванов только добавляет подробности: из Павлодарского училища ушел из-за воровства заведующего, из приказчиков «хозяин прогнал» его за то, что не умел «надувать степных киргизов», а учителем в цирке был не курганец Галимов, а итальянец. Другая деталь: у него не все получалось в цирковых делах, потому что в раннем детстве он сломал руку. Есть и другие дополнения: оказывается, он мечтал стать еще и астрономом и выписал «из Германии трубу за двадцать пять рублей» – огромные для него деньги! А цирк был для него работой сезонной, т. е. служил там только летом, когда «в типографии работать трудно». Получается, что основной работой Иванов считал для себя все-таки типографскую, а цирк и факирство были чем-то вроде хобби. Кажется, что биография Иванова, сколько мы о ней ни говорили, все еще только в самом начале, и никак не может сдвинуться с места. Настолько неисчерпаем кладезь каких-то взаимоисключающих, противоречащих друг другу событий. А позже он принимал несбывшиеся планы, проекты, вымыслы за свершившийся факт. Не для того, чтобы улучшить биографию, а просто показать лучшие, желаемые ее варианты и возможности. Будь по-другому, не явился бы в автобиографии 1927 г. (далее – А-1927) китаец Син-Бин-У, который «научил (…) искусству факира». Вариант № 3, после предпринимателя из Кургана и итальянца, китаец с фамилией персонажа из «Бронепоезда 14–69» и «Иприта».

Нет, не хотел Иванов заурядной жизни, банальной биографии с самого ее начала. Хотя земля, почва, на которой он родился, казалось бы, склоняла к этому. А край этот, что с. Лебяжье, что Павлодар или Омск, был краем особым – «Горькой линией», славным местом сибирского казачества, взросшего, укрепившегося, создавшего свое войско, традиции, целые станицы и города в течение почти трех веков. Росло и крепло это казачество, от Тобольска и Оренбурга до Семипалатинска и Кузнецка в противостоянии кочевым народам – джунгарам и особенно казахам-«киргизам». Причем вражда эта не затихала вплоть до революции, и часто именно казаки, кичившиеся своей «цивилизованностью» перед «дикими» и «немаканными» «инородцами», были источником непрекращавшихся стычек, перераставших в восстания против завоевателей и колонизаторов, пришедших на исконные земли, помешавших их свободной, вольной жизни, занявших их угодья и кочевья. Иванов с юных лет все это видел и понимал и потому в казаки явно не стремился, хотя отца и мать числил по казачеству.

Но не лучше ли было бы, если бы Вячеслав Алексеевич происходил от П. Семенова-Тяншанского или Н. Пржевальского, чтобы бредить не военными доблестями, а славой землепроходца? Отец Иванова, несомненно, был одержим и этой сибирско-азиатской темой путешествий-открытий. Иначе не назвал бы своих сыновей столь экзотическими для того времени именами, схожими с именами известных ученых-путешественников. Так, имя Палладий, помимо уже упомянутого нами Э. По, его стихотворения «Ворон» и звучащего там имени Паллады, с той же вероятностью он мог взять и у видного исследователя-китаеведа Палладия Кафарова. Тот составил грандиозный китайско-русский словарь, где «было приведено и объяснено 11. 868 иероглифов». Не чуждый словарям (вспомним о его штудировании учебника арабского языка), отец Иванова вполне мог знать этот труд, изданный в 1888 г., т. е. незадолго до рождения его сыновей. И еще интереснейшая деталь, совпадение с Э. По: П. Кафаров «установил, что маньчжуры “почитают воронов, видя в них предков”». «Подобный культ воронов, как известно, существовал у индейцев Аляски» (С. Марков). У Э. По, правда, ворон – «птица, предвещающая зло» и смерть, но у всех этих представлений корень один – мифология. Как в некотором смысле мифологична и наша версия источника имен для сыновей Иванова-старшего.

Есть кое-что и по поводу «Всеволода». Неужто тоже взято у какого-нибудь известного китаеведа? Все-таки Сибирью, Азией и Евразией Вячеслав Алексеевич интересовался больше, чем американскими писателями. Имя же у Иванова-младшего достаточно редкое и уж явно не казачье. Откроем, например, роман И. Шухова «Горькая линия» о тех же примерно временах, в которые проходили детство и юность Всеволода. Спирька, Кирька, Трошка, Архип – то и дело встречаем мы на страницах романа. Знаменитого Н. Пржевальского знали тогда все и, наверное, знали имя его ученика и сподвижника Всеволода Роборовского. После смерти Н. Пржевальского он совершил большое путешествие-экспедицию в Восточный Тянь-Шань и прилегающие местности Тибета и Китая. Он прошел «шестнадцать тысяч верст, истратив на это тринадцать месяцев, собрал (в 1893 г.) огромную коллекцию животных, растений и их семян, образцов полезных ископаемых» (С. Марков). Так, предполагаем мы, назвав своего первенца именем славного землепроходца, не мечтал ли отец, что его Всеволод станет похожим на Роборовского, прославит и его, отца, и себя? Но Иванов избрал другой путь, и его путешествия по казачьим местам «Горькой линии» были не ради «огромных коллекций» и географических открытий, а странствием в поисках себя. Не зря он менял свои имя и фамилию, называл себя Бен-Али-Беем, Бедным Пимом, Савицким и, наконец, через несколько лет – Таракановым («Тараканов» – так он подписал свою первую книгу «Рогульки»). А простые люди звали его на свой лад – «Сиволот». Так что стать новым Потаниным, Пржевальским или Роборовским ему не было суждено. Да и маршрут его гипотетический лежал не в «Мекку» великих географов – Китай, а в Индию, страну факиров и чудес.

Вместо проторенных путей на выбор – стать линейным казаком, сельхозработником, учителем или все же знаменитым географом-этнографом и т. д. – Иванов вступил на стезю человека искусства, художника слова, пройдя через тернии балаганного циркачества и переступив через связанную с ней профессию типографского наборщика. А вместо волшебной Индии с ее экзотическими индийцами он получил бесценный опыт общения с казахскими аулами и казахами-«киргизами». Народ этот имел свои достоинства и свою историю, свой особый уклад жизни, характер, нрав, вид. В толстом томе из «Полного географического описания нашего Отечества», посвященного Туркестану и изданного в Санкт-Петербурге в 1913 г., как раз в год странствий Иванова, дано описание антропологических признаков «киргиз-казаков»: «Роста среднего (164 см), с хорошо развитой грудью; руки и ноги небольшие, телосложение крепкое, в старости склонные к ожирению; цвет кожи желтоватый; голова почти круглая, брахицефальная; волосы черные, прямые и жесткие, седеющие поздно; лицо широкое, скуластое (…); нос широкий, слегка приплюснутый». А вот признаки уже нетелесные: «Киргизы одарены хорошими умственными способностями, и учение дается им нетрудно (…). Способность к восприятию внешних впечатлений, в особенности же к запоминанию событий, людей и природы у киргизов весьма значительна, усвоение же отвлеченных понятий дается им гораздо труднее. Киргиз отличается живым, общительным и веселым характером; он находчив, сообразителен и сравнительно честен, но лукав и хитер». Он добр, гостеприимен, уважает стариков, но с другой стороны, ему присущи «любопытство, беспечность и склонность к лени, бражничеству и сплетням». Да и как иначе, если слово «казак» обозначает «бесприютных, вольных людей», и стали они отдельным народом, откочевав от родственных им «узбекских народов» (есть даже предание о происхождении казахов от узбеков).

Выходит, что «казак», «киргиз-казак» («кайсак») отличается от русского казака только своим тюркским происхождением и внешностью. По характеру же и ментальности казах и русский – оба казаки, только казахи еще не отвыкли кочевать, «их еще мало коснулась цивилизация, они ближе к природе – степи и небу и населяющим их живым и вымышленным их фантазией существам». Существует даже легенда о происхождении названия их народа от белой гусыни Каз-Ак, которая напоила и воскресила к жизни смертельно раненого героя Колчан Кадыра, и от их брака произошло «великое потомство», названное в честь нее казахами. Причем персонаж романа И. Шухова «Горькая линия» пастух Сеимбет настаивает на том, что они именно казахи, а не киргизы, как называют их русские. Поэтому, читаем далее в книге 1913 г., «дикость и безграмотность не отменяют поэтичности казахов. Отличительной чертой казаха является любовь к поэзии и умение излагать свои мысли не только ясно и изящно, но и красноречиво. Отсюда развитие устной народной литературы, отличающейся богатством и разнообразием и слагающейся из пословиц, загадок, поучений в стихах, песен различного характера (…), заклинаний, легенд, сказок. Сказки чрезвычайно многочисленны и разнообразны по содержанию; обычными действующими лицами в них являются ханы, их приближенные, ведьмы, оборотни, змеи, медведи, лисицы, волки и другие животные, обладающие сверхъестественными свойствами». При этом фольклорные произведения, «как правило, не рассказываются, а поются», они «просты и безыскуственны».

Случайно ли поэтому, что Иванов начал именно со сказок и стихов. И, если верить роману «Похождения факира», одним из первых стихов, сложенных пятнадцатилетним Всеволодом, были стихи на казахском языке, посвященные казахской красавице Нюр-Таш, дочери степного султана. В таком вот виде, в оригинале, они и приведены в романе: «Кыздарай учун Юртуп нан базарнан…» и т. д. То есть: «Ради девушки ездил я в Урлютюп на ярмарку…». Причем девушка эта, как мы помним, первая призналась в любви, а сам он отметил их сходство, почти антропологическое: «лунообразное лицо, коротенькие ручки, серые глаза, окаймленные припухшими веками; впрочем, на киргизский вкус я тогда был красив». Но если у Иванова было чувство сходства с казахами физическое, то должно было быть и ментальное. Вспомним: «хорошие умственные способности», «общительный, веселый характер», находчивость, сообразительность при «сравнительной честности», лукавстве и хитрости. И еще доброта, любопытство, беспечность, лень, готовность к передвижению на любые расстояния. Разве все это нельзя отнести и к Иванову и разве все это не отражено в «Похождениях факира», отчего мы, несмотря ни на что, верим в автобиографичность этого произведения?