Дружинник князя Афанасия

Скоро копье мое было изломано, щит оторван, шелом спал с головы, конь, раненный в ноздри, начал соваться в разные стороны. Я искал глазами отца – и наконец-то увидел его, но именно в этот миг он, окруженный стаей печенегов пал с коня.

Я стал пробиваться к нему. Волосы мои развевались, окровавленный меч не знал покоя.

Печенеги подались и стали медленно отходить, укрываясь в своем лагере, составленном из сотен дорожных кибиток, служащих кочевникам домом, в коем проходит вся их жизнь.

Затрубили трубы – Владимир дал отбой сраженью. Я спрыгнул с коня и вложил меч в ножны. Над полем битвы установилась тишина, только ветер завывал, гоняя былинки травы по степи.

Я подошел к отцу. Сквозь прорванную кольчугу сочилась кровь. Слезы навернулись на глаза мои. Я преклонился перед телом и застыл в молчании. Глаза отца неожиданно открылись, я вздрогнул.

– Батя, – я разорвал корзно и стал пытаться заткнуть рану отца.

– Не надо, – прохрипел он, – помираю я.

– Нет…

– Да. И прежде смерти должон сказать тебе…, -отец перевел дух и продолжал, – Когда ходил я в Печенежскую землю, то в полоне встретил красавицу печенежскую, полюбилась она мне и просил я ее у князя Владимира. У нас родился сын…

– Сын?! – удивился я.

– Ты, Лександр, родился, – отец замолчал.

– А мать? – в смятенье вопросил я. Отец говорил с трудом и поднял руку – чтобы я не торопил его.

– Жену свою законную – Марию я оставил. Два лета прожил с Рогнедою в Киеве, а жене писал, что в походах постоянно, времени не маю домой вертаться. По осени пошли мы супротив Мстислава, Рогнеда со мною была. Кровь в ней бежала горячая, сызмальства она на коне сидела, мечом лучше иного дружинника владела. Тебя с нянькой оставили. Три дня осаждали мы Бельз и когда взяли – отдан он был, за супротивство, дружине княжеской на разграбление. Мы с Рогнедой въехали в Бельз последними, дом у нас был полной чашей, да вот только калиги мои усмянные поизносились. Рогнеда мне и говорит: «Не доедешь ты, милый дружок, в таковой обувке до Киева, надоть найти тебе сапоги.» Тако молвила и поехала от меня вскачь. Сама хотела сапоги добыть – подарок сделать. Начал я милую свою искать – как сквозь землю она провалилась. В один дом захожу – все пограблено, да на оконце малая шкатулка стоит. Открыл я ее – а там всяки безделки женски – перстни, браслеты и жерелье зеленого бисера – чудная вещь, как раз о таком Рогнеда мечтала, да все найти не могла. Взял я эту диковинку, – отец замолк, закрыл на время глаза и продолжил, – Захожу я в следующий дом – тоже все пограблено, а коло самой печи лежит моя ненаглядная, стрелой пронзенная, а в руках сжимает сапоги зеленого сафьяна, заморской работы, каковые еще не каждый князь имеет… Похоронил я Рогнеду по православному обычаю, хоть и не крещеная была… И жирелье то ей на шею надел… А сам думаю – знать Господь меня покарал, что законную жену свою бросил. Вот и отпросился я от Владимира в Переяславль на службу ко князю Афанасию, до жены своей – Марии. Хоть и мачеха она тебе, но только добро для тебя делала…, – отец закрыл глаза.

– Батя! – я прислонился к его окровавленной груди – сердце не билось. Я встал, снял шелом и перекрестился.

Батя умер… Это казалось непостижимым, диким и неправильным. Для меня он был вечным. Если смерть отца и предполагалась, то не скоро, когда угодно, но не сейчас. Господи, почему ты так несправедлив?…

Вокруг стали собираться дружинники. Кмети подъезжали, спешивались, крестились, соболезновали мне. Подъехал князь Афанасий, по-отечески обнял меня, и я не выдержав разрыдался у него на плече. Князь гладил меня по голове и утешал:

– Он погиб в сражении – воином. Люди не забудут его.

– Спасибо, княже, – я вытер слезы и отстранился от Афанасия, увидев мать, идущую через расступающихся перед ней ратных. Волосы ее выбились из-под повойника, дикий взгляд глаз вселял ужас, платье было в пыли.

Она кинулась на тело отца и завыла в голос, запричитала, забилась, словно в припадке. Ее горестный крик-плач далеко разносился по степи, возвращаясь еще более страшным эхом. Птицы в небе останавливали свой полет от звериного воя жены потерявшей мужа.

– И почто ж ты окинул мя! Сиротою оставивши-и! Касатик мой любезный-и! Почто ушел не воспрошавшись со мною, любовь моя вечная! Как же я любила тя! И да на кого ж ты меня и покинул-то! Зачем ворога лютого, басурмана проклятого, до груди своей допустил!…– князь Афанасий подтолкнул меня к матери. Я с каким-то страхом нагнулся над ней и взял ее за плечи.

– Мама, – она оглянулась и упала мне на грудь.

– Саша, – надорванным от причитаний голосом сказала она и забилась в рыданьях. Кмети тем временем положили тело на коня и повезли его в город. Я повел мать следом, поддерживая ее.

Горожане, услышав о смерти любимого воеводы, глубоко опечалились и траурной процессией шли за телом человека, столько доброго сделавшего для них и положившего свою жизнь в их защиту.

Город горел. Ветер нес запах гари, пожарища, запах отличный от запаха походного костра. В костре горят лесные ветви, сучья, – совершая свой неизменный кругооборот – на золе вырастут еще деревья, чтобы потом сгореть дотла для блага человека, да и для своего блага. На пожарище города – может вовсе ничего не взрасти, а если и вырастет город, то это будет новый город, а не тот город, с которым связано так много.

Жутко выглядит сожжённый город, ежели это город знакомый тебе с детства. Тем более старший тебя на какой-нибудь десяток лет. Рос ты и рос город. С этой колокольни прогоняли тебя мастера-кирпичники. А на эту ты уже сам подсоблял возить камни, поставленный отцом-воеводой.

Близ дома мать пала в обморок и я, взяв ее на руки, занес в терем, где жонки начали отхаживать ее, выгнав меня в клеть. А там соседские старушки уже разоблачали отца для обмывания. Князь Владимир до вечерни согласился на перемирие с печенегами и отца решили хоронить сегодня же. Тут я нечем не мог помочь, поэтому вскочил на коня и поскакал к Варе.

Пахло паленым пером. Конь подо мной начал уросить, привставал на дыбы, грыз удила и понадобилось несколько раз с силой огреть его ременною, с тяжким наконечником плетью, покамест жеребец, прижавши уши не взял наконец в опор.

Дом Варин стоял обгорелый, крыша рухнула. Я почувствовал недоброе.

Возле дома стоял седой ратный, опершись на щит одной рукой, а другой смахивая слезы, бежавшие по красным щекам. Отец Вари узнал меня и когда я спешившись подошел к нему, то он обнял меня и прижал к себе…

И не будет свадьбы на Покрова… Веселой и шумной свадьбы. С медами хмельными и песельниками. Когда столы ломятся от снеди: и мясо, и птица, и пироги, и чего только душа пожелает… И так ярко все мне возомнилось: и Варя живая за тем столом, рядом со мной, что когда с небес опустился на землю, то чуть сердце не разорвалось от безысходности. Мне казалось, что жизнь моя закончилась, нечего больше не связывало меня с этим миром. Мне хотелось умереть Слезы текли из глаз и я не в силах был их остановить…

Подъехал Вольга, положил руку на плечо и прошептал:

– Все от Бога. Поехали на погост. Народ собрался, тебя ждут, – Варин отец кивнул мне. Как во сне сел я на коня.

Все оставшиеся в живых горожане собрались почтить память воеводы, подвигом своим давшим название городу.

Ко мне подошел Михалыч, мы молча обнялись.

Все потерял я в жизни – всех, кого любил. Что делать мне, к чему стремиться? Ничего не ждет меня впереди. За что же Господи ты так сурово наказал меня? Что сделал я не так? Не дано это узнать тленному человеческому разуму.

Мать лежала в жару и на погосте ее не было. Я один подошел в лежащему в домовине отцу и поцеловал его. Крышку заколотили и опустили гроб в могилу.

Вспомнился старый монах грек Савватий – учивший меня в младости. Он говорил, что Господь посылает испытания и добродетельным людям, дабы испытать веру их… А потом награждает тех, кто и в тяжких обстоятельствах не утратил веры своей. Но слишком великой чашей горя наградил ты меня Господи, нет сил ее выдержать, нет на земле и небе награды за это…

Одно осталось мне – погибнуть, сложить голову молодую за Русь-матушку, чтобы душа моя вновь повстречалась с теми , кого любил я…

Михалыч оперся на меня и застонал, не слезинки не вышло из его глаз, но белое от волнения лицо выражало муку великую.

Я наклонился и зачерпнув ладонью землю кинул ее в яму.

Все стояли молча, пока Степан и Старко засыпали могилу, только священник-грек бормотал какие-то молитвы.

Когда могила была засыпана, вперед выступил Вольга:

– Хватит добры-молодцы горевать, хватит пыль степную глотать! Пора за дело приниматься, то что было – то прошло и не будет больше. Время не плакать о мертвых, а боронить тех, кто в живых остался. Деревни окрест горят и нет нам иной дороги, окромя ратной. Вперед братушки – двум смертям не бывать – одной не миновать. Спасем если не себя, то честь земли нашей. Положим головы свои, ежели победить нам не суждено…, – Вольга покачнулся, печенежская стрела с ядовито-зеленым опереньем хана Арнаула вошла в живот. Перемирие закончилось…

Эпилог

Меня часто с кем-нибудь сравнивают (то ли пытаясь сказать комплимент, или скорее пытаясь подколоть) – с политиками прошлого и настоящего, известными писателями, поэтами и художниками, даже с Иисусом Христом, хотя общее у меня с ними только борода. А я знаю одно – мне хотелось бы быть похожим на простого дружинника князя Афанасия…

Ложась спать, я сжимаю в руке крестик, данный мне неведомым стариком, единственное доказательство совершившегося со мной и долго не могу уснуть, думая о произошедших событиях…

А бороду я сбрею. Ведь Варя сказала, что она мне не идет…

А усы оставлю. Они погустели и если завить их концы вверх я стану походить на некоего корнета лейб-гвардии гусарского полка…

P.S. Это ль копье мурмазецкое стонет,

Солнце бронею, нам в очи хлещет,

Это земля, кровью исходит,

Топотом диким, коней печенежских.

Битва идет за любимую матерь,

За обессиленных, ветром забитых,

За околдованных грохотом сабель,

Жен и детей, за воротами скрытых.

Жены и дети – молитвы возносят,

Молят прощения – как воздаяния,

Просят долгов позабыть своих бремя,

И не отдать их – на поругание!

«Силою грозной, скрытой до срока,

Ты помоги нам, святитель Георгий,

Ты помоги победить нам дракона,

Что нависает пастью над Русью.

Он победить, наших воев желает

И по бокам матерь-Русь обгрызает.

Нашей молитвою будешь довольна,

Мать-богородица, дева святая,

Вспомни, как ты с Иисусом скрывалась

Средь раскаленных степей Палестины!»

А за воротами – громче сраженье,

Сколько мужей и отцов погибает.

Даст ли народу Господь воздаяние –

Гибель нас ждет или спасение?

Сколько же будет народ наш молиться,

Скоро ль получит он – воздаяние,

Будет Россия – единой и сильной,

Иль отдадут ее – на поругание?!

Примечания

1

Вымолы – пристани

2

Корзно (старослав.) – плащ,

3

Еловец (старослав.) – флажок.

4

Тул (старослав.) – колчан,

5

Усмович – Кожемяка, от усма (древнерус.) – кожа.

6

Поршни – старинная женская обувь из сыромятной кожи, полусапожки

7

Ладилы – сваты

8

Ослоп – дубина.

9

Капищи – идолы, так называли привезенные Владимиром из Корсуни статуи греческих богинь.