Дружинник князя Афанасия

Греческий язык, благодаря мудрому наставнику, дался мне быстро и передо мной открылся неведомый ранее мир. Библия, книги греческих философов, теологические труды… Все это засосало меня, хотелось знать все, прочитать все книги, грозно стоявшие на полках монастырской библиотеки. Но одно следовало за другим, другое за третьим, не скоро я понял тщетность своей цели – знаний было множество и полное познание невозможно, возможен был только бесконечный путь к нему…

Но я торопился, корпел над книгами, встречая неодобрительные взгляды отца и жалостливые вздохи матери. Но я уже чувствовал в себе играние молодой крови и не находил сил бороться с искушениями. Понимая это и стараясь отсрочить неминуемой я момлися со рвением, прося Господа об одном – обождать, коли жизнь не может пройти посторонь и понимал при этом всею тщету своих усилий.

Весной я уже замечал внимательный погляд отца Савватия. В это время и появилась Варя и мое былое житье закончилось.

Приметил я ее неожиданно, хотя и видел раньше, но не обращал внимания. Это случилось на Благовещенье. Все зимние дела закончились, потеплело, мы перебрались спать в клеть. Дни становились длиннее. Набухали на деревьях почки. Сошли остатки снега. Окончилась длинная и скучная зима. Посиделки по домам прекратились, все высыпали на улицу. Девушки песнями выкликали весну.

Варя бросилась в глаза веселостью, озорными голубыми глазами и пышной косой. Она была заводилой в кругу подруг. Отец ее был сотником, мать давно умерла. Она сама управлялась по дому с помощью старой холопки-печенежки. От отца-воина она получила сильные черты – смелось, находчивость, а от матери – красоту. Отец ничего не жалел для единственной дочери, она выделалась из подруг не только веселостью, но и нарядами с украшеньями. В праздники одевала она и бархатную накидку, и шейную гривну, узорные поршни6на ноги. Зимой носила беличью шубу.

Но на Благовещенья я Варю только приметил, да затем и забыл.

Второй раз я обратил на нее внимание летом, в Тихонов день. По поверью считалось, что если обнаженные девушки обегут огороды, то это сбережет посевы от всяких напастей. Мы с другом Кузьмой, погодком с соседнего двора вызнали, когда будет ночь обегания и тайком сбежав ночью из дому, спрятались на огородах за плетнем и бурьяном. Вдали ухали филины, пролетали в небе неведомые птицы, только привычный сверчок придавал уверенность в ночной тьме, да полная луна в черном небе.

Хотелось спать. Мы молча прижались друг к другу, вспомнились рассказы про лешего – хозяина леса, начинавшегося сразу за Трубежом. Обличье у него человечье, только козлиные рога, уши и ноги. Зовет он людей в лесу знакомыми голосами, почему они в лесу блуждают и заводит их леший в свою пещеру и там щекочет до смерти. Жена лешего – кикимора – молодица с длинными косами, белым лицом и черными глазами.

В Трубеже водились русалки, как раз в такие новолунья они выходят из воды, играют, качаются на деревьях, заманивают проходящих людей, чтобы их защекотать…

С таким мыслями я закрыл глаза и очнулся от толчков Кузьмы.

– Что началось? – прошептал я. Кузьма махнул рукой, как бы говоря – не мешай, сам смотри. Я раздвинул стебли полыни и остолбенел: как будто на хороводе русалок, около трех десятков обнаженных девушек стояли на огородной меже, меньше чем в десяти саженях от нас. Некоторые еще раздевались, ровно складывая цветастые платья, паневы, белели просторными сорочицами, остальные же – раздевшись, поеживались от холода, сожидая подруг.

Мы с Кузьмой застыли в зарослях, не обращая внимания на комаров с мошками, ни на ночную прохладу. Наконец все разделись, разбились по две на два-три-огорода и обегание началось. Варе с Феодорой выпал огород напротив нас.

Быстро-быстро забилось мое сердце, когда я на сажене от себя увиделВарю во всей ее красе, какой ее создал ее Господь – без покрова. Покатые плечи, высокие полные груди, мягко очерченный стан, бедра…Разгорелось тело мое и душа моя затрепетала до вида и тела Вариного.

Когда обегание закончилось, как потерянный пошел я домой невпопад отвечая Кузьме и так и не уснул в ту ночь. Не токмо похоть была причиной того… Полюбил я Варю.

Но познакомился я с Варей только на Ивана Купалу. Назвали этот праздник по христианскому святому, но народ по-прежнему чествовал языческого бога Ярилу-Солнце. Как всегда жгли костры, через которые прыгали, водили хороводы. Но не было мне того веселья, как раньше. Кузьма звал идти искать цветок папоротника, да я не пошел. Я никак не решался подойти к Варе, больно много было вокруг нее бойких подруг – как бы не засмеяли меня в чем. Понурый я ходил вокруг костровой поляны за деревьями, наблюдая за весельем и Варей.

Она неожиданно исчезла, когда начались прыжки через костер. Я бросился искать ее. Я уже отчаялся, когда увидел Варю на полянке. Сидя на корточках она собирала травы, которые за прошедший день приобрели от лучей Ярилы особенно целебные свойства.

Я внезапно вышел на поляну и Варя испуганно ойкнула и уронив собранные травы, вскочила.

– Не бойся, я не леший!

– Вижу, – улыбнулась она. Какая святая улыбка…

– Травы собираешь? – спросил я. Кровь от смущения прилила к моему лицу.

– Отцу шалфей рву от горловой скорби, – потупилась Варя и присев стала собирать просыпанную траву.

– Я помогу, – шалфея было рассыпано много, в лунном свете его было видно плохо, наши руки несколько раз касались и мне казалась дрожь в ее руках.

– А ты не папоротник ли искал? – спросила Варя и тут наши руки вновь коснулись и я задержал ее ладонь в своей. Она была горячая и мягкая, сладкое томление разлилось по всему телу, дыхание перехватило. Так прошло какое-то время, руки наши разжались и мы в молчании продолжили собирать шалфей.

Онемение мое вскоре спало и сменилось возбуждением – я стал рассказывать разные истории о поисках цветков папоротника, слушанные от Кузьмы. Шалфей был собран, я проводил Варю до самого ее дома, держа ее за руку и до первых петухов мы стояли и разговаривали у крыльца. С того времени не было ни дня, чтобы мы не встречались.

Дальше поцелуев наши отношения не шли, до случая на Ивана-росу.

В этот день роса обладает волшебными свойствами. Если обнажившись, поваляться в высокой утренней росистой траве, то очистишься от всякой скверны.

Я по поручению отца ехал на городской посад осмотреть место под новую каменоломню. Было ранее утро. Сонный, я ехал через заливной луг, покрытый сочной травой, ростом в пояс человека. Конь шел шагом, мягко ступая по росистой траве, оставляя за собой постепенно распрямляющуюся дорожку.

Тут я увидел под ногами Красавца женскую одежду, а чуть впереди обнаженное девичье тело. Всю сонливость как ветром сдуло – это была Варя! Заметив меня, она вскочила, я спрыгнул навстречу ей. Тело ее было мокрое, росинки в лучах восходящего солнца серебрились на нем.

– Лександр?! – растеряно сказала Варя…

– На Покрова ладил7 зашлю, – пообещал я Варе…

Охваченный воспоминаниями я чуть было не задавил старика, сидевшего посреди дороги. В белой рубахе, на груди крест, раздвинутые ноги в пыльных штанах вытянуты вперед, а руки он откинул назад, облакотясь на них. Я натянул пповодья и Красавец встал прямо перед дедом. Старик пристально смотрел на меня. На всякий случай я придвинул меч поближе и спрыгнул с коня:

– Здравствуй, дедушко!

– Здравствуй, добрый молодец! – проскрипел старик.

– Что на дороге сидишь, дедо? –вопросил я, не дождавшись от старика ничего более, кроме привествия.

– Жду пришествия господня! – И только тут я понял, что старик слеп, просто своим пристальным взором он ввел меня в заблуждение.

– И давно ждешь?

– Давно-о.

– Сколько? – усмехнулся я.

– Сорок сороков и еще столько же еще! – Ни поза деда, ни выражение лица не сколько не изменились. Мне и в самом деле подумалось – черт его знает, что за дед, колдун может какой. На всякий случай я перекрестился.

– Столько-то, дедо, люди не живут.

– А я и не живу, я жду!

– Ну прощевайте, дедо, не поминайте лихом, – я запрыгнул на коня.

– Погодь, добрый молодец, – взявшись обеими руками за мою руку, старик с трудом встал и облокотился на седло, – Дюже трудный путь предстоит тебе, добрый молодец! Большое горе ждет тебя в конце его. Возьми мой крест святой – он тебе счастье принесет. Нагнись до меня, – я нагнулся, старик дрожащими руками снял с себя крест и повесил его мне на шею. Перекрестив меня, он неожиданно рухнул наземь. Я соскочил с коня и нагнулся к груди старика – сердце его не билось.

– Да что же это, дедо, да что с тобой? – Я заметался вокруг тела. Откуда же он взялся тут – сорок сороков ждал – и не дождался… Раздумывать было некогда – мечом я вырыл могилу около дороги – земля была песчаная, мягкая. Засыпав старика землей, я пометил могилку палочкой. Ох ты, дедушко незнаемый, пусть земля тебе будет пухом. Перекрестившись, я вскочил на коня.

Я ехал под впечатлением произошедшего, как неожиданно из придорожных кустов вылетела стрела, пробила на груди моей кольчугу, скользнула по кресту с такой силой, что я чуть не выпал с седла. За стрелой выбежало человек десять мужиков, вооруженных ослопами8. Я выхватил меч и подняв щит, защитился от удара первого нападавшего, сам рубанул мужика мечом и пришпорил Красавца, привязанный за луку седла Быстрый рванул, сбил стоявшего на пути татя и мы понеслись. Вслед пронеслось несколько ослопов.

Преодолев несколько верст, я остановился и перевел дух. Крест, данный старцем, погнулся, с трудом выпрямив его и прочитав молитву, я продолжил путь.

Я перешел Днепр вброд под Витичевым, громадной дубовой крепостью с сигнальной башней на вершине горя, до Киева оставалось менее часа. Дорога лежала по долине Стугны, мимо Треполя, Тумаша и Василева. Сторожи, стоявшие посторонь, меня не задерживали, видя боярскую сряду.

Солнце уже спускалось к закату, когда я выехал на гору и мне открылся внушительный вид Киева – две близстоящие церкви, возвышающиеся над городом, множество домишек, где в два, где в один этаж, раскиданных в беспорядке, снующие словно мураши люди и все это обнесено земляным валом с крепостными стенами и высокими башнями на них, с правой стороны голубел Днепр и на нем несколько белых галочек – купеческие ладьи с товаром.

Я въехал в город через Софийские ворота и не спрашивая ни у кого дороги поехал по кривой улице, кое-где вымощенной бревнами, следуя рассказанному отцом путем ко дворцу великого князя Владимира.

Несмотря на беспорядочность застройки, все киевские улицы сходились в центре города близ Десятинной церкви. Перекрестившись на кресты, я повернул направо и поехал через Бабин торжок.

Уже издали доносился шум огромного торжища, одного из самых людных мест Киева. Кричали продавцы и покупатели, ржали кони, мычали коровы, блеяли овцы. Всюду стояли перекошенные разновесами железные весы, на каменных прилавках лежали пахучие кожи, серебряные чаши, украшения, сосуды различные, расписные греческие материи и множество иного добра.

Со всех сторон торг окружали обнесенные частоколом торговые дворы иноземных купцов. Среди торговых рядов стояли привезенные великим князем Владимиром из Корсунского похода капищи9и четверка медных коней. Я въехал в ворота широкого княжеского двора, там шло веселье…

В те времена жил еще похвальный обычай: тогда не было праздника для богатых без милостыни для бедных. Государь, яко истинный хозяин потчевал граждан и пил вместях с ними; бояре, тиуны и духовные смешивались с бесчисленными толпами гостей всякого состояния.

Восходя на высокое резное крыльцо хором великого киевского князи Владимира я немало струхнул. Ежели бы не обязанность выполнить поручение, то дернул бы в бега. Но убежать мне было не мочно. Чего мне так боязно стало и сам не пойму.

– Отколе? – вопросил выступивший мне навстречь дружинник.

– Гонец князя Афанасия Переяславского с грамотой! – торжественно сказал я и дружинник проводил меня в гридню.

Я споро глянул посторонь. Стены гридни были покрыты прихотливой резьбой по дереву. Освещение составляли многочисленные свечи в железных паникадилах под потолком. В просторной гридне пировала ближняя дружина великого князя.

Под высокие своды летят голоса, смех. Шумно и весело. Отроки едва успевают метать на столы тяжелые блюда с едой. Какого только кушанья не было на широком столе: поросята жаренные, лебеди запеченные, словно живые, даже с перьями, дичина всякая, пироги, осетры: вяленные и варенные, мед пиво, вина, множество и иных блюд, коим и названия не знаю. В руках у всех серебряные ложки. Бояре согласно чину в шитых золотом оплечьях.

На великом князе Владимире – синего сукна корзно, подбитое алым шелком, застегнутое на левом плече серебрянной фибулой. Рукава на запястьях застегнуты запонами крупного жемчуга.

Владимир, пировавший с дружиной, царил над ней, в отличии от более поздних князей – зачастую опускавшихся до уровня дружины.

Рядом с Владимиром – его дядя Добрыня Никитич, старый дед со слезящимися глазами.

Из других бояр узнался мне Илья Муромец, большой и тяжелый, сидевший уронив огромные руки на стол. Руки воина-богатыря, коими боронит он и до сей поры землю русскую, ибо жив богатырь до той поры, пока помнит его народ и не будет нам прощенья, если забудем мы тех, кто взрастил и оберег, усилил и увеличил нашу Родину. Потому и сидит так гордо Илья, прямо смотрят глаза его, ибо дожил он до седых волос, а незачем и не за что ему стыдиться прожитого.

На Илье праздничная сряда: зипун, шитый жемчугом, поверх него шелковый летник. Но даже роскошное платье не перебивает простоту лица Ильи из Мурома, крестьянского сына.

В углу гридницы сидел старый слепец гусляр и перебирал струны, сожидая когда князь дозволит ему спеть.

– Откулешный ты, дородный добрый молодец, каким именем зовут, как по отчеству величат? – спросил Владимир, когда я ступил через порог, снял шапку и перекрестившись поклонился всем, а великому князю Владимиру в особину.

– Лександр я, Яна Усмовича сын, из Переяславля привез грамоту от князя Афанасия, – ответствовал я, неловко достал грамоту из-под брони и с поясным поклоном подал князю, держа на двух вытянутых руках.

Владимир принял грамоту. Указав мне на кресло, неспешно освободил свиток от шелка, снял серебряную вислую печать, замыкавшую в себе оба конца крученой алой тесьмы, связующей свиток и принялся читать.

– Господи, Усмовича сынок, – Илья Муромец выскочил из-за стола и простирая широко раскрытые длани подошел ко мне и обнял так, что у меня хрустнули кости. Выпустив из своих объятий и слегка отшатнув от себя Илья полюбовался на меня, – Добрый парень, добрый! Чашу сыну Яна Усмовича, мово крестного брата! – зычно крикнул Илья отрокам. В нутре моем чего-то перевернулось. А Илья уже протягивал мне невесть откуда взявшуюся братину в добрых полведра. В глубине моей души шевельнулось сожаление о том, что я доехал. Но чашу пришлось принять. Едва я отпил несколько глотков, как Владимир, дочитав грамоту сказал:

– Печенеги у Переяславля! – и подал свиток Добрыне Никитичу. Я воспользовался всеобщей заминкой и запихнул братину поглубже под стол. Владимир обозрел напряженные, повернутые к нему лица и молвил негромко, но твердо:

– Скакать в ночь… Вольга, проводи молодца, скажи, чтоб покормили, – Вольга, высокий дюжий боярин отвел меня в молодечную избу. Скоро я уже хлебал щи, ел кашу, пил квас и отвалившись от чашек упал на попону, едва стащив и сунув под голову сапоги.

III глава.

По улицам спящего Киева молча, сплошным потоком, шла кованная рать. Редко взоржет конь, брякнет железо, и только дробный, весе покрывающий топот копыт глухо прокатывается, отдаваясь в закоулках.

Ратники идут походным строем, брони на себе, оружие в тороках, подрагивают копья, притороченные к седлам, у каждого рядом – заводной конь. Тысячи лошадей – рыжих, сивых соврасых – всяких. Густой конский дух перекрывает все другие запахи, и в его волне проходит кованная киевская рать. Вьется над рядами воев стяг великого князя Владимира.

Я скакал рядом с Вольгой в передних рядах войска, еще не пришедший в себя после недолгого сна и невпопад отвечал на Вольгины вопросы.

В долине Стугны хлеба наливались и кланялись проезжающей рати. Лето отходило и уже осеннее золото проглядывало в зелени дремлющих деревьев.

– Добрый будет хлеб, – заметил Вольга и на мой недоуменный взгляд добавил, – Люблю я землицу, ежли б жисть по-иному склалась бы, я был бы зараз простым мужиком. Да видать не судьба была, – Вольга нахмурился и замолк.

Серый в яблоках конь Вольги перебирая ногами и выгибая шею, забирался боком на береговую кручу и ветер развевал его белую гриву. Длинный меч бряцал о позолоченное стремя.

– Я в твои годы о деле ратном и не помышлял, – начал сказывать Вольга, – крестьянствовал вместях с отцом. Хутор малой был у нас – о пяти дворах… Женился на любе своей – Авдотье, красавица была – писанная. Уже избу начали ставить свою… Да прошли через хутор наш, войной на Киев, ратные мадьярского королевича Бэлы. Избы попалили, посевы вытоптали, зерно пожгли, людей всех в полон угнали. Со всего хутора только я, отец, мать, да братишка осьми годов сховаться успели, бо наша изба с краю стояла, близ самого леса. А жонку мою ненаглядную в полон увели – тот час она по воду ходила.

Как мадьяры уехали, вышли мы из леса на пепелище родное. Тоскливо мне стало и говорил я родителям своим: «Уж вы простите меня, отец, да матушка, не люб мне свет белый без Авдотьюшки, поеду я ладу свою выручать из полона мадьярского». Секиру взял, на коня вскочил и поскакал вослед мадьярам. С единой секирой супротив дюже оружного мадьярского войска, – видно словно живые вставали картины минувшего перед Вольгой, таким невидящим взором смотрел он перед собой, – Ночью догнал я тех ратных, что Авдотьюшку мою в полон увели. Стойно змее прополз я между шатрами мадьярскими и сыскал кибитку, в коей они полонников держали. Караульного секирой пристукнул, во внутрь вошел, а Автодьюшки средь людей нет! «Она воеводу мадьярского окрутила, зараз у него в шатре живет», – сказали мне. Подумалось попутали видно – брешут невесть что. Сказал, чтоб сидели тихо, а сам прокрался до шатра воеводского, дырку малую секирой в шатре том проделал… И лучше б глаза мои не видали – Авдотьюшка моя воеводу мадьярского обихаживат, целует, ласкует. Озверел я тута… Порубал сторожу коло шатра, воеводу на части порубил. Жонку в одной сорочице схватил, посадил на добра коня впереди себя и погнал его куда глаза глядят.

А по стану уж тревога пошла, огнями светят, стрелами стрелят… Версты три отъехал я, погоню попутал, остановился близ ручья и говорю таковы речи: «Уж ты душенька, Авдотья, лебедь белая, сойдика со добра коня, разуйко у меня сафьян сапог, захотелось мне напитеся». Догадалась Авдотья, расплакалась: «Не пить ты хочешь – кровь пролить!» – Сошла она с коня, я вослед махнул секирой и отсек ей голову…, – Тут Вольга с силой махнул рукой, вновь рубя голову изменнице, ударил коня промеж ушей, тот рванулся и тем привел Вольгу в себя. Когда я нагнал Вольгу, то он спросил меня:

– А ты –то любу завел себя, аль нет ищо?

– Завел, – сознался я.

– Вот и мотай на ус, Лександр. У них волос долог, да ум короток. Бо для единой потреби мужу жонка сотворена бысть – детородства ради, – надо было что-то ответить Вольге, но что мог сказать я, отрок, старшему меня на добрый десяток лет, да и против такого… Я знаю одно – я люблю Варю и она любит меня…

Князь Владимир дал команду ускорить ход. Сразу после Витечева мы выехали на простор и помчались пересаживаясь с коня на коня. С железных удил на землю падала хлопьями желтоватая пена, конские бока стали темными от пота. У кого-то захрипела и пала лошадь. Ратник отстал, снимая седло. Привал сделали на деннице. Вываживали лошадей, не пуская сразу к воде. Ноги плохо слушались после седла, хотелось все бросить и повалиться наземь.

Вольга, не сумев разговорить меня, разговорился сам и на привале рассказал в числе прочих одну запомнившуюся мне историю:

– Раз печенеги приступил к малому граду Василеву. Наша дружина устоять не смогла и отступила. Владимир обратился с молитвой к богу и обещался построить в Василеве храм празднику того дня – Святому Преображению. Нежданно печенеги отступили, Владимир вышел к нам и сказал об обете, данном им и возблагодарил бога за его милость. Тристо варь меду сварили по приказу Владимира. Восемь ден шел пир в Василеве, были на нем и бояре и посадники, и старцы градские. Токмо убогим раздал Владимир триста гривен из казны. В Киеве был дан пир всему русскому народу. С той-то поры Владимир всякую неделю в своей гриднице угощает бояр, гридней, сотников и всех людей нарочитых. Раз, упившись меду стоялого, пожалились мы Владимиру, что ложки нам дают деревянны. Владимир велел сделать серебряные ложки, сказав: «Сребром и золотом не добудешь доброй дружины, а с нею добуду много серебра и золота, стойно отцу моему и деду»…

Дали команду и мы продолжили свой путь. На подъезде к Переяславлю передние дозоры наткнулись на печенежскую сторожу, возможно ту самую, что полонила Юлашку. Оба всадника спали в седлах, как видно с большого устатку. От них дознались, что Переяславль осажден, но еще не взят. Пленников казнили тут же, посторонь Днепра. В глубине души мне даже было жалко их. Немногим старше меня, как бесславно закончился их поход.

Утро было солнечное, но прохладное и над полянами лежал туман, по обоим сторонам дороги далеко простирались несжатые нивы, кое-где паслись отары овец. Утомленные и усталые мы подъезжали к Переяславлю.

Я скакал по родимым местам и думалось мне о Родине…

Как красива ты, русская земля; еще не раз прославят тебя сыны твои, и еще не раз… оплюют. Но ты будешь ко всем одинаково добра и доверчива. Что ж, разные сыны возмогут вырасти у одной матери, но всем она мать. Кто-то не возлюбит тебя, но эта нелюбовь из того же источника, что и любовь. И если сын твой срубит голову у другого сына (брата своего), то голова его упадет на родную землю, из коей Родина-мать взрастит еще и еще своих сыновей, чрез недовольство и ненависть которых будет сквозить любовь к ней. И будут Минин и Пожарский, Сусанин, Деникин и множество других. Непреодолимой тоской ты будешь звать своих сыновей, не своей воле покинувших тебя и принуждены они будут отдавать за тебя жизни на чужбине. Ибо вспомним заповедь божью: «Возлюби родителей своих», а Родина – первейший родитель всего народа.

И чтобы не говорили о Родине моей, я люблю ее – и правнуки правнуков – далекое семя мое через девять с половиной веков, обопрутся на Родину, и постигнув божественную сущность ее, сокрушат врага. Пусть живет она вечно, ибо тот, кто обманул ее – того нет, а Родина была, есть и будет.

Сейчас в моде космополитизм, но нет Родины у космополита, негде приклонить ему голову свою, и не полюбит его никто, за исключением нескольких эстетов, ибо он сам отверг Родину свою, доверчивую и добрую, взрастившую-воспитавшую его, она всегда примет его, но он не хочет к ней – он говорит и думает на нескольких языках. Он предатель, не имея корней в большом, не может вырасти ничего значительного. И если потерял ты корни свои – Родину, ищи их, несмотря ни на кого и ни на что, ибо только Родина – тот единственный друг, которого ты можешь предать, но он не предаст тебя никогда. Только не путай Родину с властью в любой форме, ибо Родина – это… Родина!

IV глава.

Наше войско подошло к Переяславлю перестроенное полукругом в виде серпа, чтобы по возможности обхватить печенегов. Я был в середине серпа в Вольговом полку. По левую руку вел рать Илья Муромец, по правую – Алеша Попович. Престарелый дядя князя Владимир – Добрыня Никитич позади всех встал с запасным полком и держал свежих лошадей для ратников.

Затрубили по знаку Владимира трубы воинские, коих звук ободрял еще героев Святославовых в жарких битвах.

Печенеги, завидев наше приближение начали перегруппировываться. В это время городские ворота открылись и из города выехала переяславская дружина во главе с князем Афанасием и отцом.

– Ян, Ян! – послышались крики из печенежских рядов. Отца печенеги знали, за голову его ханом Арнаулом была обещана награда – стадо лошадей в десять сотен голов. Отец знал об этом и не раз в шутку говаривал: «Пойтить что ль хану Арнаулу свою голову отнесть?»

Батя ехал впереди головной сотни, обоерукий – он как косой срубал своими долгомерными мечами, чуть не в полторы сажени длиной, печенежские головы, выкраивая проулки и улицы в гущи врага.

Печенежские ряды смешались. Не было даже стрельбы из луков, сразу пошли на мечи да копья.

Красавец вынес меня в первые ряды Вольгиной рати, и я прежде всех столкнулся с врагом. Рубанул одного печенега, второго, увернулся от третьего, вражьи лица замелькали.

Вой, визг, храп конский, да шелест железный стояли округ. Хмель боя опустился на людей, заблистал саблями печенегов и мечами русичей. Опьянели люди от пролитой крови, криков смерти и восторга и уже без всякого напряжения рубили врага и сами падали в степную пыль, легко и спокойно уходя из жизни.