Тайна Вселенской Реликвии. Приключенческий, научно-фантастический роман в двух книгах. Книга первая

– Не огонь, реактивная сила движет им.

– Си-и-ила?.. Понятно! – деловито вымолвил дед. – Ну, что ж, молодцы-удальцы! Я так понимаю: что смолоду приобретёшь, того до старости не растрясёшь!.. Ну да ладно, успехов вам, значится, всяческих, а мне поспешать надобно, не-то самый покос прозеваю. На обратном пути, как уговор держали, подберу вас, а вы уж тут порезвитесь часика два…

Последующие дни были заполнены и насыщены доводкой и испытанием различных типов конструкций моделей, ещё не успевших пройти проверки на жизне- и дееспособность. Ребята с утра до вечера пропадали то в Митькиной мастерской, то в поле, то на речке. Родители начали уже проявлять некоторую обеспокоенность за их здоровье, связанную с чрезмерно бурной деятельностью, почти каждый день снабжая своих чад наставлениями и увесистыми авоськами с провизией, так, на всякий случай.

Июль месяц выдался жарким и знойным. Вот уже как вторую неделю погода стояла безоблачная и безветренная. Полный штиль окутал Крутогорск и его предместья. Используя благоприятные погодные условия, друзья, согласно предварительно составленного ими графика, проводили одно за другим испытания творений Сапожкова с сознанием, что и их посильная, скромная лепта внесена в талантливые разработки своего друга. Радиоаппаратура управления, построенная их руками, ещё ни разу не дала сбоя, а приёмник отлично вписывался и крепился в любую из Митькиных конструкций. Они прыгали-скакали, кувыркались-вертелись-крутились, летали-парили, ползали-скользили, плавали-ныряли, и Бог знает, что ещё делали. Но особенно впечатляющими были испытания, а затем уж и «общественный смотр» дископлана и глиссера под названием «Блин».

3. Встреча на набережной

Неописуемо живописен летний Крутогорск в вечернюю пору. А в этот тихий, безоблачный вечер нестерпимо знойного дня городская набережная будто впитала в себя, казалось, значительную часть населения, пытавшуюся на исходе дня окунуться в воздушную чашу свежести дыхания речной воды и стряхнуть с себя следы усталости от повседневных забот.

Набережная была красива: вымощенная массивными железобетонными плитами, украшенная множеством скамеек «под старину», прямоугольных цветочных клумб и фонтанов, она тянулась вдоль реки почти что на всю длину черты города. Ограниченная со стороны реки Неженки тяжеловесными, гранитными парапетами, соединёнными между собой чугунными ограждениями с мудрёными переплетениями витиеватых узоров, набережная с одного своего конца, вниз по течению реки, резко оканчивалась лесом, а с другого – городским пляжем, неподалеку от которого расположился речной вокзал, с причалом и плавучим рестораном, названным почему-то «Розой ветров». Позади, вдоль набережной, тянулся ряд ларьков, павильонов и беседок для отдыхающих, где собирались, в основном, любители игры в шашки и шахматы, а по средам, субботам и воскресеньям в одной из них играл любительский духовой оркестр, состоявший в основном из пенсионеров. В центральную часть набережной врезался городской спуск – Демидовский бульвар, – заканчивавшийся транспортно-пешеходным мостом через Неженку. А над самой набережной раскинулось украшение города – старинный, роскошный и великолепный Стручковский парк с различными развлекательными аттракционами и летним цирком «шапито».

Сегодня была среда, и оркестр играл старинный вальс «Амурские волны». На скамейках расположились преимущественно люди преклонного возраста, наслаждаясь видом на Неженку, речной прохладой и звуками музыки. Пространство набережной было заполнено шумными, неугомонными стайками молодёжи – студентов и учащихся, мамами и папами со своими щебечущими детишками. Одни непринуждённо прохаживались взад-вперёд вдоль набережной; другие, сбившись в кучки, обсуждали и решали свои жизненные проблемы; кто-то умостился на парапете, кто-то стоял, облокотившись на чугунную изгородь. Во всём чувствовались покой и обстоятельность, свидетельствовавшие о всеобщем благополучии в размеренной жизни местного населения.

Обходя живые препятствия и безотчётно постукивая ладонью по перилам ограды, вдоль набережной не спеша шагал Кузьма Малышев. Время от времени он нетерпеливо поглядывал куда-то в сторону реки, где она брала крутой поворот вправо.

– Эй, малыш! – донеслось откуда-то до Кузиного слуха, словно из-за ватной завесы. – Привет местным обывателям!

Кузя, словно очнувшись от забытья, посмотрел в сторону, откуда доносились приветствия. Развалившись в небрежной, независимой позе барина, посреди длинной, широкой скамейки раскинулся Пашка-Дантист в окружении двух своих приятелей и лениво полузгивал семечки, устилая всё пространство вокруг себя подсолнечной шелухой. Малышев в нерешительности остановился.

– Присоединяйся! – пригласил Пашка дружелюбно. – Не побрезгуй нашим обществом.

– Ну надо же как не вовремя, – с досадой подумалось Кузе. Но отказываться было неловко.

Он подошёл к компании, но здороваться не стал.

– Угощайся! – Пашка протянул бумажный кулёк с жареными семечками.

– Спасибо, не хочется, в горле за последнее время что-то першит.

– Ну, тогда присаживайся. Как-никак – свои! – подобострастно предложил Пашка, и тростью, с которой он теперь не расставался с памятной всем поры, слегка осадил распластавшегося по левую сторону от своего шефа Мишку-Клаксона, и добавил в его сторону: – А-ну, подвинься! Место надо уступать гостям, плебей!

– Давненько не виделись, – вновь обратился он к Малышеву, когда тот опустился рядом с ним на скамейку. – А я вот теперь с третьей ногой шмаляю, – указал он глазами на трость. – Да хрен с ним: что было, то быльём поросло. Кто старое помянет, тому глаз вон! Мы же с тобой интеллигентные, порядочные люди. Правильно я говорю?

– Без всяких сомнений. Порядочным человеком родиться никогда не поздно, – двусмысленно ответил Малышев.

Пашке, покорно проглотившему пилюлю, пришлось закусить удила и улыбнуться. Только улыбка эта была улыбкой человека, шагающего по раскалённым углям

– Променаж, значит, совершаем, так сказать – вечерний моцион? – осведомился он, скрывая раздражение. – Чем заниматься изволим? Какова «политика» на сегодня?

– Политика? – немного поразмыслив, переспросил Кузя. – Да что политика! Политика, Паша, производное нашей культуры! – Он многозначительно обвёл взглядом обширное покрывало из шелухи, устилавшее землю вокруг скамейки.

– Да-а, пальца тебе в рот не клади-и-и! – Пашка, будучи неглупым, проницательным парнем, сразу же оценил взгляд и намёк своего оппонента. – Клаксон!.. А ну-ка быстренько метёлку в руки, и чтоб как зеркало блестело…

– А почему это – я? – попытался было воспротивиться тот – Ты же и насорил…

– Ну! Кому говорю? – не дав тому договорить, тихо, с угрозой в голосе рявкнул Пашка, хватаясь за трость.

Мишку, как ветром сдуло со скамейки и унесло в сторону одного из павильонов, откуда он приволокся с какой-то общипанной метлой и ржавым, металлическим совком для мусора. Молча управившись с работой, он, недовольно пыхтя, уселся рядом с Кузей.

– А ты что всё молчишь, Интеллигент? – улыбаясь, по свойски поддал Пашка локтём под рёбра правого соседа. – Сказать нечего?

– Уж больно хитрый твой новый знакомый, – с ревнивой ноткой в голосе ответил тот, глянув в Кузину сторону с затаённой завистью и злобой.

– А что так?

– А то, что заставляет он тебя расстилаться перед собой ковриком.

Такой грубой выходки со стороны своего младшего компаньона Пашка ну никак не ожидал и поэтому от удивления даже разинул рот, однако сдержался.

– Где только тебя такому учили, Жорик? Ты – грубиян! У тебя крыша, видать, поехала… К чему такая невоспитанность? – Рот Пашки был растянут в улыбке удава. – Если уж кто хитрый, так это не он, а ты. А хитрый – это ещё не значит, что умный: и дурак дремучий может быть хитрым. А вот Малыш – умный, не чета тебе…

Кузе уже начинали надоедать словесные перепалки своих невольных собеседников. Он понимал: или в их стане очередной, временный разлад, или же Пашка просто решил поиграть в демократию. Но зачем, спрашивается? Делать им что ли нечего?

– Закурим, приятель? – Пашка вытянул из кармана брюк помятую пачку «Примы» и протянул Кузе.

– Он же такие не курит, шеф, – с ухмылкой поспешил напомнить Мишка. – Ему ведь «Ма-а-арльборо» подавай. Ты что, не помнишь? Он ещё в тот раз сообщил…

– Ну вот и сходи, купи в таком разе, – повелительно произнёс Пашка, небрежным движением руки вытаскивая из бокового кармана рубашки помятую пятидесятирублёвую купюру, и добавил, узрев как сморщился тот: – Нечего складываться гармошкой-то, сам напросился: язык мой – палач мой. Да прихвати с собой что-нибудь эдакое бодряще-веселящее, а то что-то уж больно скучно тут с вами. Ну, двигай.

– За что он его так? – невольно подумалось Кузе, и ему стало как-то жалко Мишку.

Тот в скором времени вернулся, довольный, с бутылкой в руках, завёрнутой в газету, и с пачкой «Марльборо».

– Подпольные, наверное, – прикурив от Пашкиной зажигалки и закашлявшись с непривычки, выдавил из себя Малышев. – Крепкие уж больно что-то.

– А ты привыкай, – криво усмехнулся Пашка. – У нас теперь на дворе перестройка заодно с ускорением.

Кузя сидел, откинувшись на спинку скамейки и неумело попыхивал сигаретой, с необычайной осторожностью производя неглубокие затяжки.

– И не стыдно тебе, мальчик? – послышался женский голос: перед компанией остановилась давно уже немолодая, супружеская чета. – В такие-то годы!.. Знали бы родители!..

Братва приутихла, с интересом выжидая, что ответит Кузя.

– Они знают, тётенька, – словно не своим голосом ответил Малышев, – знают! Они у меня понятливые.

Женщина, склонив набок голову, с сожалением и укором, пристально посмотрела на Кузю: больше она ничего не сказала.

– Пойдём, Лёша! – вздохнув и горько улыбнувшись, обратилась она к мужу, и супружеская пара продолжила свой путь.

А Малышеву стало жутко стыдно за свою дерзость и обидно за стариков.

– Молодец, Малыш! – похвалил Пашка. – Культурно, вежливо отшил ты этих старых пней. Учитесь дипломатии, орлы! – бросил он в сторону своих напарников.

Кузя, будто вспомнив о чём-то, приподнялся со скамейки, обводя взглядом окрестности набережной. Он пристально посмотрел куда-то вдоль по течению реки, потом в сторону Стручковского парка, и вновь опустился на скамейку.

– И чего только они медлят? – неотступной мыслью сверлило в его голове.

– Кого это ты там высматриваешь? – насторожился Пашка. – Своих что ли?

– Ага, их самых. Задерживаются что-то, проказники.

– Ну, и нам скоро пора двигать отсюда, – немного погодя заявил Пашка, невольно заёрзав на скамейке: его ничуть не прельщала перспектива получить удовольствие от встречи со своим грозным соперником и кровным обидчиком.

А набережная жила своей жизнью. Отовсюду неслись оживлённые голоса, слышалась весёлая речь и смех. Из беседки доносились звуки какого-то кавалергардского марша петровских времён.

Однако, скоро в стане «крутых парней» почувствовалось некоторое оживление.

– О-о-ой, о-о-ой! – паясничая, с нескрываемой иронией в голосе, прогундосил Клаксон. – Ты только глянь, шеф! А вот, кажись, и наш бычок-производитель тащится со своей тёлкой-раскладушкой.

Малышев тоже посмотрел в сторону, куда были устремлены взоры честной гоп-стоп компании. Метрах в пятидесяти маячили приметные фигуры Шишкина и Ставицкой. Гришка, словно павлин распушивший хвост, с претензией на светскую вульгарность, шествовал поручь со своей подругой, совершенствовавшей очередной кокетливый эпатаж.

– Ишь, а гарцует-то, как гарцует! – подал свой голос Жора-Интеллигент, – словно жеребец.

Клара, привлекая внимание то и дело оборачивающейся вслед ей публики своим горделивым, невозмутимым видом, шла вся в белом. Её довольно-таки красивое и очень смуглое, загорелое лицо выгодно контрастировало на фоне белоснежного, длинного до пят платья с двойным передним разрезом, и долгополой, белой шляпки. В одной руке она держала красивый китайский веер, томно обмахиваясь им, а в другой – мороженое с накладными вафлями, мило облизывая его по краям. Гришка, в такого же цвета брюках и ковбойке, по-хозяйски заложив руки за спину, то следовал со своей спутницей «ноздря в ноздрю», как говорят на скачках, то оказывался на добрых полкорпуса впереди.

– А Клархен-то: не Клархен, а прям – парусное судно! – с ехидной усмешкой подметил Интеллигент. – Да ещё и при какой шляпе: «а ля аэроплан».

– И походка у неё, что «дунайские волны». Хе-хе! – мелко, тонким голосом рассмеялся, что прострочил, Клаксон, оставшись чрезвычайно довольным от своей «острой» шутки.

– Э-эй, Каливаш! – снисходительно окликнул Пашка приятеля, когда парочка почти что поравнялась с чертой, пересекавшей месторасположение компании.

Те словно и не слышали призыва-оклика, продолжая праздное шествие.

– Каливаш! – уже настойчиво, с жёсткой интонацией в голосе, повторил Пашка.

Шишкин, словно невзначай, оглянулся в сторону, откуда исходил призыв, и изобразил на своём лице нечто подобное неподдельному, радостному изумлению.

– Привет! – поприветствовал он собравшихся, помахав пятернёй.

– Да ты не маши своей лапкой-то, не маши. Подойди лучше, побеседуем о том, о сём.

Гришка нехотя, вразвалочку, с напускной независимостью и улыбкой на лице, подошёл к скамейке. За ним подошла и Клара.

– Ну чего тебе? – справился он. – Зря ты всё это, Пашка.

– Это ты о чём?

– Каливаш, да Каливаш! Что – у меня имени нету? Народ ведь кругом, неудобно как-то.

– А-а, ну я больше не буду, Гриша, извини… А ты всё-таки протяни руку дружбы хотя бы одному из СОМов, если с нами не желаешь поздороваться.

Шишкин протянул руку, а Малышев раздумывал.

– Да не подаст он тебе руки, фрайер, если бы в твоей даже миллион был, – не упустил случая съязвить Интеллигент.

Кузя, дабы не поставить Шишкина в глупое положение, протянул ему руку, получив неприятное ощущение при пожатии от рыхлой, влажной Гришкиной ладони.

– Ты чего, козёл, позавчера не явился, как договаривались? – вспомнив о чём-то, спросил Пашка.

– А у меня аллергия на понедельники, – нашёлся Шишкин.

– Аллергия, говоришь? Ну так я тебе живо лекарство пропишу! Ха-ха! Щютка!.. А это ктой-то с тобой? – Пашка изобразил на лице крайнее удивление. – А-а, пупсик! Какими судьбами? Что это нонче мы такие распуши-и-имшиеся?

– Не твоё дело! Пошляк!.. Фу!.. – отрезала Клара своим превосходным, грудным контральто, как бы между прочим, поглощённая облизыванием мороженого.

– Эка невинность! Не корчь из себя шурочку-то, знаем мы таких.

– Каких это ещё – таких? – Самолюбие Ставицкой было сильно задето. Она потеряла всякий интерес к мороженому и дерзко уставилась на Пашку.

– А таких, о которых я нечто подобное как-то прочёл у Ильфа и Петрова: а то – великие люди, знали, что писали.

– И что же они писали?

– Да вот спрашивают у одной такой, как ты, об её отношении к мужскому полу, а она отвечает:

– Мужчины? Фу, какая мерзость! Это что-то неприличное, пошлое!

– Что ж тут неприличного и пошлого? – удивляются собеседники. – Они же одетыми ходят.

– Ну и что? – настаивает та на своём. – А под одеждой-то они всё равно – голые!..

Раздалось зычное ржание блатной троицы. Клара обиженно закусила нижнюю губку сложенного полурозочкой рта.

– Пойдём отсюда, Шишкин.

– Да пошла ты знаешь куда?! – зло бросил тот в её сторону.

Резко развернувшись на тоненьких каблучках, она быстро удалилась.

– И в их отношениях наступила осень, – с нескрываемым удовлетворением прокомментировал Интеллигент.

– Копай глубже: у них психологическая несовместимость, – философски заметил Пашка и продекламировал: «Жизнь – одни лишь сплошные маневры: перебежки, засады, броски…». Произведение – моё, – добавил он, – дарю, бесплатно.

Несмотря на всю порочность своей натуры, Пашка был умным, начитанным парнем. Он читал всё подряд, что попадалось под руки, с каким-то упоением черпая все житейские сведения в основном из книг. Он стоял на целый ряд ступенек выше своих собутыльников как в умственном, так и в духовном отношениях и, чувствуя это, презирал в душе их и им подобных за тупость и невежество. Просто ему в жизни не повезло. Горькие пьяницы – отец и мать, умерли, когда Пашке не исполнилось ещё и десяти лет. Вечные неурядицы и домашние разборки легли тяжким грузом на неокрепшую психику ребёнка, превратив его в озлобленного на весь мир зверька. Таким он и остался по сей день. Но подобных СОМам, он уважал, чувствуя в них достойных соперников.

Гришка присел рядом с Интеллигентом и закурил. Некоторое время компания безмолвствовала, разглядывая окружающую публику.

– Ну, а как насчёт рекорда Гиннесса? – вспомнив о чём-то своём, обратился Пашка к вновь прибывшему.

– Да никак! Можешь считать, что я проиграл.

Малышев насторожился: Шишкин и Гиннесс – это было что-то несозвучно-несовместимое и звучало явным диссонансом.

– Слышь, Малыш? – обратился к нему Пашка. – У твоего Каливаша фантазии – кот наплакал.

– Почему – у моего?

– Ну, как-никак вместе учитесь…

– А в чём дело-то?

– Да вот, как-то недавно, отважился он поспорить со мной, что до конца года попадёт в эту самую книгу, уж больно прославиться хочет. А как сделать это, сообразить не может. Вроде бы и женилка уже подросла, да и сам собой видный, солидный, а все свои мысли по дороге в сортир подрастерял, – явно издевался Пашка. – Ну а ты, Гриня, коли считаешь, что проиграл, гони должок.

– Нет у меня сейчас бабок, – буркнул себе под нос Шишкин. – Тридцать первого декабря и отдам.

– Ну, как знаешь! Мы не гордые, могём и подождать.

– А на какую сумму спор-то был? – поинтересовался Малышев.

– На тыщу рублей.

– Ого! – Кузя аж присвистнул.

Наблюдательный Интеллигент бережно снял с одной из штанин Гришкиных брюк два прилепившихся к ней репейника.

– Где это ты ошивался со своей шалавой?

– Не твоего ума дело! – огрызнулся Шишкин и тут же добавил: – На лужку, Жорик, на лужку. Устраивает?

– Ну, хватит! – Предваряя назревающий конфликт, Пашка решил поставить точку. – Поехали… Будь здоров, Малыш! Привет родителям! Некогда нам рассиживаться, сам понимаешь – дела.

Малышев с Шишкиным остались сидеть в одиночестве. На Гришку жалко было смотреть. Он молчал понурый и униженный, «стёртый с лица земли», ожидая, по-видимому, когда дружки его скроются с глаз.

– Пойду-ка, пожалуй, и я, – поднимаясь, со вздохом промолвил он. – Счастливо оставаться.

Кузя заметил ещё один репейник на его штанах.

– Послушай, Шишкин! А это всё правда насчёт книги рекордов Гиннесса?

– Сущая правда. Подпили мы как-то раз слегка и меня словно чёрт за язык потянул…

– Слушай: не всё ещё потеряно, можно попытаться кое-что попробовать.

– Всё шутишь.

– Чтоб мне на этом месте провалиться! Мысль одна интересная только что в голову пришла. Хочешь поделюсь?

– Валяй! – неуверенно вымолвил Гришка и недоверчиво покосился на Малышева.

– Тогда слушай…

Минут через десять Кузя остался один.

4. Не дайте пропасть своему таланту!

Не успела ещё скрыться в толпе Гришкина фигура, как набережная пришла в какое-то странное движение. Люди почему-то, сначала как-то медленно, а затем всё быстрее и быстрее, засуетились, устремляясь к ограде и показывая куда-то вниз по течению реки. Кузя вмиг ожил: кому, как не ему было знать в чём дело. Метрах в трёхстах от набережной, из-за речного поворота, показался дископлан. Летел он, что плыл, низко, на уровне человеческого роста от поверхности воды, издавая громкое, осиное жужжание и быстро приближаясь к месту своего назначения, расположенному напротив набережной, посреди реки. Достигнув его, он застыл на месте и тут же вертикально взмыл вверх, зависнув в воздухе напротив озадаченной и изумлённой публики. Всем своим видом – внушительными размерами, плавными обводами, сияющими и переливающимися серебристой краской в лучах вечернего солнца, дископлан был фантастически красив и на все сто процентов походил на «летающую тарелку».

Музыка, доносившаяся из беседки, как-то сама собой разладилась, а затем и вовсе смолкла. Какой-то мальчуган-шалунишка, резвившийся на узкой галечной полоске между рекой и набережной, схватил плоский камень и пульнул в непонятный для него объект, но промазал. Дископлан слегка вздрогнул, воспарив вверх, а, затем, по снижающейся траектории, устремился прямо на своего обидчика.

– Ой!.. Ма-а-ама!.. – испуганно заверещал тот тоненьким голоском, низко присев и закрыв голову ладонями ручонок.

Публика, стоявшая на краю набережной, непосредственно за мальчонкой, ахнула и шарахнулась в разные стороны, полагая, что летающий объект вот-вот врежется в её плотную, стройную цепочку. Но, не долетев до набережной, он резко взял вверх и медленно, будто обозревая собравшихся, воротился на прежнее место.

Первыми от неожиданности оправились музыканты. В попытке снять всеобщее нервное напряжение и вселить в души отдыхающих надежду в благоприятный исход необычного явления, они энергично заиграли быстрый фокстрот – утёсовскую «У самовара я и моя Маша». И тут, к всеобщему изумлению, объект, сначала робко, а затем уже более уверенно, смешно запрыгал на месте в такт музыке, переходя то на мелкие, маятниковые раскачивания, то в частые, небольшие покручивания вокруг своей оси, то в подскоки, то в кувыркания на все триста шестьдесят градусов. Дископлан творил чудеса: он танцевал. Даже Малышев не ожидал подобного. Да – а, Сапожков был мастер-виртуоз в своём деле: он был чертовски талантлив.

Музыканты, приняв игру «пришельца», сменили фокстрот на вальс-бостон из кинофильма «Мост Ватерлоо». Зрелище было впечатляющим. Набережная утонула в людском безголосьи с разинутыми от удивления ртами, нарушаемом лишь звуком работающего двигателя, трамвайными звонками, да гудками автомобилей, сбавивших ход и скопившихся по этой причине на мосту.

С окончанием звучания музыкального произведения набережная взорвалась бурей аплодисментов, смехом и восклицаниями: «Браво! Браво! Повторить!», правда, неясно, кому адресуемыми.

Дископлан опустился посреди реки на уровень глаз наблюдателей и стал раскланиваться, покачиваясь вдоль своей продольной оси. Музыканты аплодировали тоже, стоя. Неожиданно аппарат сорвался с места и, пролетев с большой скоростью под мостом, описал вокруг него «мёртвую петлю», потом ещё полпетли и, сделав «полубочку», направился прямым, равномерно снижающимся курсом в ту сторону, откуда и появился. Оркестр, хоть и с некоторым запозданием, заиграл тушь. Через полминуты дископлан исчез за речным поворотом.

Набережная ожила и зашумела. Зрители обменивались впечатлениями от невиданного доселе представления и терялись в догадках. Кто-то шутил и смеялся, кто-то спорил и кому-то что-то доказывал, а кто-то просто, в недоумении пожимая плечами, резюмировал: «Это чёрт-т-ти знает что!» Вот какой-то средних лет мужчина подозвал к себе сорванца, пульнувшего камнем в дископлан, и, поймав его за руку, отвесил звучный подзатыльник.

– Ты что же это, Яшка-поганец, родителей-то срамишь, а? Я тебя спрашиваю!.. Чуть такую диковину не загубил! У-у-у, – и он сделал вид, что ещё раз собирается повторить акт возмездия. Но Яшка испуганно увернулся и тут же заныл.

Прибрежная кромка набережной, разметав во все стороны большую часть невольных свидетелей необычного представления, приняла свой прежний, обыденный вид. Размеренная жизнь отдыхающих постепенно стала входить в своё русло и, спустя какое-то время, всё пошло своим чередом.

И когда, казалось, что всё уже позади и «приятный инцидент» исчерпан, со стороны речного поворота вдруг вновь послышалось знакомое всем жужжание, к которому примешивался какой-то странный, тарахтяще-свистящий звук. Набережная вмиг опустела, прижав к своей кромке плотную, живую цепочку отдыхающих.

Посреди водной глади Неженки, оставляя за собой еле заметную, прозрачную завесу брызг, мчалась знакомая Кузе модель глиссера. «Блин» легко и стремительно приближался к предназначенному для него месту, делая невысокие, но длинные прыжки, описывая синусоиду. Глядя на лица столпившихся, можно было с определённой долей уверенности констатировать тот факт, что заключительная сцена из Гоголевского «Ревизора» повторилась вновь. Достигнув предписанных ему координат, «Блин» резко затормозил и остановился посреди реки, напротив зрителей, делая реверансы и отвешивая поклоны покачиванием взад-вперёд.

Своими очертаниями «Блин» чем-то напоминал «Дископлан»: те же размеры, те же формы и обводы. Только над плексигласовым кожухом кабины пилота расположился сигарообразный корпус прямоточно-пульсирующего реактивного двигателя, установленного на верхней кромке низкого, длинного киля со стабилизаторами. Слегка покачиваясь и создавая вокруг себя мелкую водную зыбь, он будто приветствовал глазеющую на него публику. Камней в его сторону никто уже не бросал. Такой же удивительно необычный, как и его предшественник, «Блин» резко выделялся на зеленовато-голубом фоне водной поверхности своей белоснежной окраской.