Порча

Нарезая круги по залу, восторженно представлял тот час, когда Вера встанет, и мы пройдемся с ней по заснеженной улице. Она возьмет меня под руку. Я почувствую ее слабый локоть, и будет так приятно осознавать себя сильным и уверенным! Она благодарна мне, а меня распирает при этом чувство благодарности судьбе.

Под утро звездная болезнь сменилась усталостью. Я вернулся в спальню. Вера, безмятежно отдавшись во власть времени, спала. Я притулился рядом и уснул вполне счастливый…

Звездочеты, звезды зажигая,

Забывают факел погасить.

Пламенея, поздно понимаем,

Где лежит спасительная нить.

Глава 17 Погружение

Столбик спирта в уличном термометре заметно присел. Удивленное солнце пересчитывало сугробы. Официально расписавшись в календаре, на дворе полноправно хозяйничала молодая зима. Полуденный свет из окна любопытно разглядывал блеклые обои.

Я проснулся, почуяв неладное. Первым делом посмотрел на Веру. Бледная до неузнаваемости она лежала на спине, не шелохнувшись. Губы подернулись пепельной дымкой. Отбросив одеяло, я заскочил на изголовье и протянул руки. Ладони приняли встречный поток, по плечам прокатился глухой разряд. В голове что-то щелкнуло, и вал эмоций швырнул меня в иную реальность. Паника. «Сохрани от скорбей, от болезни…» Я суматошно тараторил катавасию, тянулся к вискам, к темени, зависал надо лбом, водил над щеками и подбородком. На лице спящей не отозвалась ни единая морщинка.

Вспомнился старый фильм, в котором среди жутких сплетений паутины в мрачном подземелье от потолка до пола свисали коконы. Жестокие создания стерегли – королеву-матку. Наступил час икс, и коконы стали проклевываться. Я ничего не сопоставлял. Мне просто стало страшно. В нашей теплой кровати банковала холодная мерзость.

Вот ведь только что она была живехонькая! Метастазов в голове нет, значит… В сознании пульсировали зловещие сцены: таинственные коконы поочередно трескались. Центральный кокон слегка встрепенулся…

Старуха-Смерть подобралась к календарю, послюнявила пальцы и небрежно перелистнула последний лист ноября. Затем достала из торбочки костяную зеленую одежду. Надела ее и, повернув голову, прислушалась.

Несколько часов кряду я фокусировал биополе ладоней. Вибрация встречных полей оставалась неизменной, их потоки – нерушимыми. Вдруг Вера запрокинула голову. На меня исподлобья смотрели налитые жгучим холодом глаза. Не ее глаза. Я хотел было оторваться, но необъяснимая сила парализовала волю. Нервно замотал головой, окликнул сына. Не слышит. С трудом растопырил ладони. Почувствовал, как подрагивают предплечья. Пальцы одеревенели. Наваждение пошатнуло разум, и я захохотал.

Давным-давно я рассказывал Вере курьезную историю с однокурсниками. Дело было в общежитии. В одной из комнат, разморенные жарой студенты играли в карты и пили пиво. Единственная, существовавшая в то время марка напитка, называлась по обозначению, просто «пиво». Оно продавалось на розлив в ближнем киоске и, хотя не газировалось, было очень пенным. Посуда у покупателей была своя: канистры, трехлитровые банки. Пену никогда не сливали. С помощью нехитрого метода торговли воздухом прибыль оседала в кармане продавца. Фигура состоятельного пивника в округе равнялась по значимости таинственному истукану для язычников. О нем заботились, оберегали.

Пивника звали Жекой. Он заочно учился на Юрфаке и, в силу каких-то неурядиц с наемным жильем, пользуясь родственными отношениями с комендантшей, временно проживал в отдельной комнате на втором этаже. Худой, с курносым лицом Жека влюбился в студентку дневного отделения Ольгу Чеботареву. Настойчиво поджидал ее в проходном холле. Зазывал в ресторан, приглашал даже покататься на собственной машине. Машина считалась большой роскошью. Несмотря на всемерную популярность, Жека имел тайный бзик. У него наблюдалось редкое по тем временам явление – религиозная озабоченность. Поговаривали, что он ходил в церковь и даже молился. А студентка, девушка небогатая, симпатичная, частенько захаживала к парням. Те воспринимали ее как очередную наложницу покерного короля Игоря Черкасова и нисколько не чурались ее присутствия.

Игорь не то, чтобы не разрешал Ольге встречаться с пивником, но как-то так повелось, что закрывал глаза на побочный флирт своей спутницы. Демонстрировал непринужденность. Ольга, по простоте душевной, кокетничала: ни вашим, ни нашим. В конце концов, треугольник разрешился самым беспардонным образом. Игорь заманил пивника на игру. В покер тот играть не умел, разыграли ази в три карты. В присутствии многочисленных наблюдателей молодой шулер раздел гостя до нитки. В буквальном смысле худющий Жека остался в одних трусах. Мало того, проигравший в счет долга, должен был бесплатно поить Игоря до окончания сессии пивом.

В условиях расплаты за проигрыш пропустили оговорить принципиальный нюанс: количество пития. Пивник, видимо полагал, что одному человеку достаточно трех литров в день: не ущербно, на пене спишется. А студент пить пиво один не умел, подключалась вся честна̀я компания. Когда Жека бунтовал против несоразмерного потребления, тогда на разборки посылали Ольгу. Ей давалось ценное указание, что-то вроде партийного поручения. Насмешкам не было предела. Дошло до того, что кумир округи в отчаянии спрыгнул с окна второго этажа и сломал себе палец.

Студенты принялись воспитывать страдальца. Вечером вчетвером зашли к нему в комнату:

– Ты что натворил? Понимаешь, что засветил всех? Теперь нас могут выселить… И тебя, кстати тоже, – смущенный таким вниманием, Жека послал пришедших, как мог, подальше. Те, конечно, обиделись, хотели сломать ему второй палец, но вовремя приехала милиция и подобру-поздорову увезла бузотеров в каталажку. Наутро всех выпустили. Друзья – антагонисты исподтишка принялись безжалостно раскрывать упертому слепцу глаза на правду.

– Да ты знаешь, кто она? Знаешь сколько таких, как ты, у нее? – Жека не верил, тогда друзья догадались пригласить церковника: того-то пивник точно не пошлет. Дело оставалось за малым: где церковника взять? Лояльный поп в СССР был экзотикой.

Подговорили студента младшего курса, известного хохмача Андрея Малыгина, по прозвищу «Малыга», который жил на верхнем этаже и с Жекой не встречался. Каким-то образом выторговали напрокат рясу. Нарядили в нее своего артиста, надели поверх рясы деревянный крест и смело подошли к Жекиной комнате. Решительно постучались.

Хозяин, открыв дверь, остолбенел. Сообразив, что предстоит не банальная отповедь, а нечто более существенное, принял делегацию по-дружески, уважительно и заботливо. Те, после внушительного промоушена усадили послушника на стул, зажгли свечку. Батюшка расправил скатерку, раскрыл толстенную книгу и залепетал что-то басистой скороговоркой. А потом, сурово посмотрел на виновника торжества и да как воскликнет:

– Покайся, сын мой! – гости переглянулись. После непродолжительного чтения оратор наставительно ляпнул: – Не сотвори греха во гневе! – И вновь укоризненно посмотрел на заблудшего. Тот нахмурился, исподлобья взирая на происходящее. Батюшка, скороговоркой пробубнив очередной абзац книги, произнес нечто невразумительное: – Да, николи же будет тыби! – Слегка запнулся и повысил голос. – Отныне и присно и во веки веком, аминь! – Артист входил в роль. – Отыди! – Сотрясая полами арендованной рясы, он нес околесицу, студенты с серьезными лицами умирали со смеху.

Жеку повело. Во избежание непредвиденных травм на духовнике, «еретик» остервенело хрястнул кулаком себя по колену и потянулся, чтобы ухватить «липовую» бороду. Кто-то из присутствующих водрузил нервному хозяину на плечи цепкие руки. А поп, не взирая на суровость ситуации, продолжал. – Пошто чертей приютил? – Худого пивника, не то от наглости наезда, не то от перепитого накануне, выворотило вдруг. Картина была печальной.

Привязанность к повсеместной красавице как-то само собой поутихла. Пивника выселили, а студенты, вспоминая тот случай, подтрунивали над Малыгой: «Какой голос! Тебе бы арии на сцене петь, а ты тут пиво хлещешь». Когда я рассказывал Вере эту историю, она хохотала до упаду.

И вот теперь, на закате лет, сидя на изголовье кровати, я представил, как буду рассказывать друзьям об изгнании бесов из Веры. И покатывался со смеху. Надо же? Странно, наверное, видеть со стороны седого мужчину, смеющегося на смертном одре жены.

Вошел сын.

– Пап, что с тобой? – я опомнился.

– Не обращай внимания.

– Маме стало хуже? – спросил он.

– Видишь, как побелела?

– Почему? – переспросил сын.

– Да, их там уйма! – Алеша промолчал. – Не уходи отсюда, – попросил я его. Сын согласно кивнул.

Мы с полуслова понимали друг друга, находясь на одной эмоциональной волне. Однако мне показалось, что сын чего-то недоговаривает. Впоследствии выяснилось, что он, в отличие от меня, все же предвидел роковой исход. Его загодя уведомила об этом синица. На вахте пташка залетела через форточку строительного вагончика и села ему на плечо. Друг сфотографировал этот уникальный случай. Птица, залетевшая в окно – примета скорой смерти близкого человека. Сын верил в приметы.

Вера потусторонним осознанием, отрывочными порциями внимания фиксировала, как с ее головой проделывают какие-то манипуляции. Это ощущение сродни звуку морских волн. Рокота далекого и неугомонного. В мозгу заворачивается что-то беспорядочным вихрем, давление проникает в шею, пронизывает грудь, подпирает из живота. И все это на фоне полнейшей беспомощности и непокорной власти внутреннего чудовища.

Она поняла, как к горлу подкатил комок. Тут же туловище подхватили чьи-то руки, повернули, голова свесилась. У нее хватило сил машинально засунуть два пальца в рот, глубоко к горлу. Освобождение… Затем ее положили на спину, дышать стало легче. И вновь, как будто с порывами ветра, доносятся басистые слова сына, а муж над головой зажигает до кипения. Она знала, что так не должно быть, но этого «не должного быть» накопилось столь много, что смирилась…

Время гостило в нашей комнате, как короста. С тех пор, как зашел биополем Вере в голову, меня неотступно преследовала химера бесовской сущности. Где он, чертов очаг? Убирал один слой напряжения, следом – другой, третий. Запредельная фокусировка внимания выявила определенную особенность. Каждый последующий слой напряжения, как капустный лист, располагался глубже предыдущего. После очередного разряжения Веру рвало. Выполнив санитарные процедуры, мы, не сговариваясь, погружались в свои дела: сын читал, я выжигал следующую засаду. Догадка о том, что логово зла таится в недрах мозга, возникла у меня, когда заход в голову казался еще кощунством. Теперь эта догадка трансформировалась в леденящий душу вывод. После двухдневных истязаний понял, что яростное сопротивления шло от ствола мозга, от коренной ипостаси человеческого организма. Но как подсунуть руку под затылок, если Вера припечатана спиной к постели?

С изголовья я перебрался на табурет. Одной рукой сжимал мякиш подушки, другую протискивал под шею. Однако держать мышечный и ментальный тонус одновременно не получалось. Изворачивался, как карась на сковородке. «Врешь – не уйдешь!» – так гова́ривал мой дед, фронтовик, кузнец, натужно вынимая цепкими, стальными руками сломанный черенок из лопаты. Свернул полотенце в рулон, подозвал сына.

– Сейчас приподниму маму, а ты подложи это под лопатки, – незамысловатая уловка помогла. Голова у Веры запрокинулась, открыв подступ к затылку. Левую руку я подсунул в образовавшуюся щель под шеей, экранируя поле, а правой кружил над подбородком.

Старуха остановилась у порога спальни. Насторожилась. Окуляры бездонных глаз уставились в дверной проем. В складчатом зеленом платье с веерными фалдами, в наручных крагах с клешнями, терпеливая и хладнокровная, она признала женщину, к которой пришла. Длинные усики засучили на спине. Со знанием дела, подобно модельеру, Смерть разглядывала тело, которое, по долгу службы, предстоит упаковать в мизерной ямке планеты Земля.

Она видела символ человеческой слабости – постель. Рядом на табурете притулился лысоватый мужик. Утомленная жизнью пациентка обнажила перед ним свою отравленную голову. Солнечные лучи по-мародерски бесцеремонно обшаривали снежно-белое постельное белье. На тумбочке беспомощно пузырилось перышко свечи. Молодой человек, стоя у тумбочки, читал черную книгу. Мужик, восседавший на табурете, смотрел на свою протянутую руку. Старуха усмехнулась, заглянув в лысину заблудшего дурня: «Как он надеется! На…» – и положила под порог зеленый сверток.

Наступила третья ночь того злополучного декабря. В комнате было тепло и тихо. Свечка нахально дразнила ночной светильник, а где-то за окном мерзла одинокая береза. Все было так же, как вчера, только Вера была далеко. Обезболивающие уколы ей я уже не ставил. Она и не нуждалась, потому что ничего не чувствовала. И только глаза… Эти невероятно ясные глаза, когда открывались, они свидетельствовали о чем-то непостижимом. Опасаясь уснуть, мы с сыном поглядывали друг на друга.

В недрах головы, на стыке головного и спинного мозга, в исконной области человеческого организма, клещом присосался последний оплот сопротивления. Крохотное пятнышко комариком покусывало кончики моих пальцев. Все попытки поддеть его были напрасны. Там таилась алмазная твердыня. Эх, если бы Вера могла бороться! Но она покидала нас, оставляя в созерцание гнетущую пустоту.

Я снял с себя серебряный крестик с цепочкой и вложил его в пальцы правой Вериной руки.

– Верочка, – это крестик, держи его, это твое спасение. Держи, не отпускай. – Вера уцепилась за крестик. Сын, заметив обнадеживающий жест, тотчас отложил чтение и, взяв старинную деревянную иконку, положил матери на грудь. Левой рукой она медленно столкнула иконку с груди. Сын положил иконку обратно, наблюдая, что будет. Вера вновь столкнула иконку. Так повторялось несколько раз. Иконку сталкивала, а крестик держала. Странно.

– Верочка, это же иконка. Не надо ее скидывать, – я упрашивал ее, выковыривая из-под затылка ершистый шарик. Высохшая дощечка с затертыми образами непременно свергалась на простыню. Поняв, что упрашивать бесполезно, сын попросту стал удерживать Верину ладонь с иконкой на груди.

Старуха занесла свою костлявую ногу над порогом, но в нерешительности замерла. Прищурившись, она заметила кого-то. И, споткнувшись, чертыхнулась в тихой злобе. Ее извечная соперница – Жизнь, не желала покидать свои владения.

Сна не было. Каким-то непостижимым внутренним знанием Вера улавливала рядом присутствие родных ей людей. А в дверях – гнетущая темнота. Она легко и свободно вознеслась над всем этим и летит на огонь, и нет остановки… Тягучие трубки света заполоняют пространство. Черные пузыри наплывают друг на друга. Водоворот света и тьмы искажается раструбом, затем исчезает. Беспамятство.

Она почувствовал, как нижняя часть туловища слилась с пространством и растворилась. Вера находилась между мирами и ничем не руководила. Только почему-то знала, что нельзя разжимать пальцы правой руки. Там крестик. Он – спасение! И Вера держала серебряный крестик, судорожно сцепив пальцы. А в голове что-то время от времени подрагивало.

Старуха перешагнула за порог. Остановилась, насторожено прислушалась.

Крохотное пламя свечи по-прежнему состязалось в неравном забеге с домашним светильником. Воздух наполнился флюидами угара. Вера дышала, а наши слова, похоже, уже не воспринимала.

В очередной раз, когда сын вернулся с пустым ведром из туалета, он показал мне мой серебряный крестик. Я глянул на Верину руку и похолодел. Крестика там не было.

– Как он у тебя оказался?

– Мама уронила, – я посмотрел на Веру. На меня в ответ уставились ее завидно молодые глаза. Неосознанно я еще продолжал чего-то делать, не помню, как уснул. Уснул и сын.

Старухе потребовалась миллионная доля мгновения. Она аппетитно засучила усиками, подняла клешню и клацнула ею.

Просела крыша в сером доме.

Былинка в доме том жила.

Гуляет ветер по соломе,

Дуреет сорная трава…

Глава 18 Душа

Это случилось, как провал. Утром третьего дня календарной зимы, повинуясь непреложному закону, Душа вышла из тела. Хлебнув последнюю каплю воздуха, тело замерло и уже не могло задерживать ее. Невидимым дуновением она отделилась от плоти. Лишилась физических оков и… Потерялась.

Вскоре очнулась. Посмотрела на стену и увидела другую комнату в овальном блестящем окне. То было зеркало. Она, несмышленая, с размаху заглянула туда и очутилась… Нигде… Не было ни верха, ни низа. Невесомость. Сознание полного одиночества в окружающей бесконечности вызвало ледяной ужас…

Свет появился не сразу… Он возник как защита, как эхо, как отзыв на обуявшую жуть. Он прибывал отовсюду и разрастался все больше и больше, укутывал, сжимал ореол темноты вокруг. Душа чувствовала, что растворяется в приливах света. Оттаивала. Это было похоже на прозрение. Возникли очертания вещей. Душа различила вдруг саму себя.

Она лежала внизу, на кровати, в ночной сорочке, в белой косынке, была бледная и неподвижная. Сбоку от нее лежал муж. Он спал. С другой стороны тахты, притулившись на краю, спал сын. Душа помнила, как муж избавлял ее от умопомрачительной боли. «Так было? – вдруг спросила она себя. – А теперь боли нет. Почему?» Она помнила свои страдания, отчаянный порыв, потом – забытье… Произошло нечто чрезвычайно важное! Душа вглядывалась в происходящее.

«Где я? – она пока не знала. – Что я? – Душа пыталась рассмотреть себя вне тела и увидела нечто невообразимо отвлеченное. – Почему нас двое?» И не могла оторваться от ощущения привязанности к той, что лежит на кровати.

Свет усиливался. Яркое облако залило, затуманило все вокруг. Оно отвлекает, не дает понять, что случилось. Душа, видит: муж проснулся, заглядывает ей в лицо. Окликнул сына. Сын соскочил с кровати.

– Папа, что с ней? – муж молча глядит на нее. Потом произносит:

– Она умерла.

– Не может быть! – закричал сын. Давай сделаем искусственное дыхание.

– Не поможет, Алеша. Она умерла.

– Папа, давай делай искусственное дыхание! Что это такое?! – сын заплакал. Муж положил ей на рот снятую с головы косынку и стал вдыхать туда воздух. Сын плакал, стоя рядом.

Душа удивилась: «Почему он плачет?» Ей вдруг захотелось приблизиться, слиться с ним. А не ладится что-то, мешает какой-то густой ореол. Они двигаются, говорят. Медленно как-то. Как в заторможенной съемке. Не видят ее. «Зачем так? Кому что надо?» – Душа недоумевает. Смотрит и не может оторваться от созерцания самой себя, такой близкой, родной. И неподвижной.

И эти двое самых родных. «Почему муж говорит, что я умерла? – Душа не может отделить себя от этой женской фигуры, где знакома каждая мельчайшая черточка, известно каждое тончайшее ощущение. «Она только что была во мне. Или я была в ней? Мое… ее… это… – Душа путалась в определениях. – Тело… Теперь это предмет?» «Что со мной? Куда надо?» – Душу что-то зовет, тянет, а она не хочет отстать от теплой постели, оторваться от созерцания её, но уже и не её тела…

«Ей, наверно, холодно, – почему-то подумала Душа. – Без меня…» – И осеклась. Что-то не укладывалось в понимании Души, что-то было не так.

«Смерть пришла?.. Вот как!.. А я жива: вот она, я». – Душа снова попыталась оглядеть себя: очертания ног, и рук, и туловища прояснились, стали похожими и знакомыми. Но не было четких линий. Какие-то бесформенные зыбкие образы вплетаются в окружающий свет.

«Ах, а где воздух?.. Ах-ах! Воздух мне не нужен?.. Я – душа?.. – спрашивала себя Душа. – А она – кто?» И чувствовала снова, как что-то в прибывающем ярком свете настойчиво манит куда-то, отвлекает. А кто-то из темноты уцепился, держит. И боязно отдалиться. И непостижимо… И трепетно…

Светлое облако сжимается в шар, густеет. Яркий свет ослепляет, замывает все вокруг, подмывает Душу с места. Душа не дается: ей хочется быть ближе к своему телу. Так надежнее. Но что-то все настойчивее подталкивает ее отсюда.

«Зачем? Куда? – недоумевает Душа. «Вот муж рядом с моим телом», – Душа видит, как он закрывает пальцами веки. Веки сомкнулись, застыли. «У нее глаза закрытые, – Душа попыталась отделиться от неподвижной женщины. – А я вижу». Душа видит, что ее сын стоит у постели. Вытирает кулаком слезы. Спрашивает:

– Папа, почему она умерла? – муж вгорячах срывается в ответ:

– Откуда я знаю!? Наверно, потому что Бог оказался на стороне дьявола, – муж тоже заплакал.

«Почему я никогда не видела, как они плачут? Они обо мне плачут? Потеряли? Так я тут. Вот она, я. А что я? Они видят только тело? Во-от как?!..» – Душа, наконец, прозрела: «Мое тело мне ни к чему? Я не буду теперь с ним вместе? Как легко! А где у них душа? Почему ничего не видно?» И вдруг Душу осенило: ореол вокруг мужа!.. «Он – его душа?» – ответа не было.

«Что же. Так надо? А что я могу?» Душа не успела задуматься, как что-то ее подхватило. Она тут же оказалась в другой комнате: «Это, коридор, это кухня, окно. А что там?» – Душа вмиг очутилась за окном и испугалась. Испугалась не от увиденного за окном (она как будто уже давно все знала), а от своего бездумного поступка. Как она так внезапно решилась оторваться от тела? Вновь вернулась в квартиру. Впрочем, квартиры, как таковой не было. Было чувство, что тут все знакомо. Стены казались почему-то кривыми и полыми. И все как-то скованно, слишком неподвижно. Снова удивилась. Ей стало весело.

«Я могу через стены. А они не могут?.. Ой, как мне жаль их! Они не могут через стены». Душа еще была совершенно наивна в своем новом измерении. Увидела, как муж разговаривает с кем-то. Это другой сын, старший. Он только что пришел.

Старший сын не плачет, а младший плачет. Отвернулся. «Зачем? Чтобы не показывать слезы старшему брату?..» Душе стало жаль младшего, захотелось снова утешить: «Не плачь, я тут», – она произносила слова, но не слышала своего звука. Тишина. Вакуум. «Он не слышит меня!.. – Душа вновь воскликнула: – Алеша, я здесь, я живу, не умерла! Не плачь!» Но звучания нет. Душа поняла, что не может разговаривать с людьми, потому что они – в другом мире. И никогда не сможет этого сделать. «Они – твердые, а я мягкая! Милые мои! Как же так!? Мы расстались навечно? И никто не поможет тебе, Алеша, чтобы ты не плакал?» – Душа растерялась. Навалилась тоска. Бездонная, безответная тоска и ледяной ужас, какого никогда не было…

Свет озарял все вокруг, ослеплял все больше и больше. Проникал в Душу, пропитывал ее своим искрящимся потоком. Душа была жива и видела все, происходящее в физическом земном мире. Но видение это было настолько новым и не привычным, что она не умела распоряжаться им, не знала еще, как существовать вне тела. «Иной мир», бесконечный и непостижимый, принимал ее в свои владения, приглашал стать его составной частью. Она созерцала. Предметы обретали порой странную форму. Они распадались, теряя очертания. Но потом снова становились собранными воедино. Тахта, белая постель, одеяло, тумбочки, иконки, шифоньер – все это было так знакомо! И призрачно… Она отпрянула от висящего на стене зеркала, будто кто-то оттолкнул.

В сфере охватившего ее света вырастал бесформенный шар. От него веяло успокоением. Душа не пугалась этой необычности. Но что-то раздваивало ее, разрывало на части… Отвлекало от чего-то важного. Еще не остыла память, как содрогался от обжигающей боли желудок, как тяжело было дышать. Желание осмыслить произошедшее спотыкалось о ее новое состояние, соскальзывало, терялось. Оставалась не то догадка, не то явь. Она беспокойно вглядывалась и стремилась понять свою новую роль в этом необычном мире.

Пришла женщина. Это двоюродная сестра… Разговаривает с мужем… Душа слышит и понимает слова. Но словно сквозь набат, все кажется тут каким-то заколдованным. Особенно манера разговаривать. «Почему они так медленно говорят? Неужели не могут говорить быстрее?» недоумевает Душа. Сестра причитает:

– Ай-ай– ай, Верочка! – ее слова раздаются, как назойливое эхо. – Разве я такой хотела тебя увидеть? Я пришла к тебе в гости! Что ты натворила? – Муж сквозь слезы произносит:

– Надо что-то делать!

– Надо одеть ее, – догадывается сестра. – Есть, во что одеть? Белье есть? – Спрашивает она.

– Должно быть, – отвечает муж. – Она говорила про какое-то белье, которое приготовила, но я не знаю, где оно находится. Может, в шифоньере? – Муж раскрывает дверки, переворачивает вещи на полках. Ищет беспорядочно. Душе не по себе. «Они хотят переодеть мое тело? Но зачем ворошить вещи? Вот же оно, белье, в пакете. Вот, на полочке. Почему, Вова, не знаешь?» – Душа, как всякий новорожденный, была непосредственна и импульсивна. Она не всегда осознавала еще, что ее не видят. Хотелось помочь.