Полная версия:
Четыре предела свободы. На подступах к Иному. Стратегия и тактика становления личности
Итак, вкусив от плода, Адам и Ева действительно познают добро и зло. Но поскольку зло не самосущно (все творение было создано «хорошим, и хорошим весьма»), люди «знакомятся» не с подлинной онтологической реальностью, а с объективированным недостатком Блага в вещах и явлениях.
До такого познания человек жил в безусловном добре: все мироздание было добрым, а потому не было необходимости его расценивать как не-злое. Познав двойственность «к Благу или от Блага», люди начинают жить в мире, подчиненном диалектическим законам развития, и вынуждены непрестанно выбирать «между».
Теперь само добро следует понимать относительно: будучи отчужденным от субъекта, оно никогда не совпадает с Благом и не может выступить в качестве абсолютного Ориентира10. По этой причине ни разум, ни выбирающая гномическая воля сами по себе не достаточны для возвращения человеку его райского достоинства.
Данная ситуация напоминает блуждание в темном и бесконечно сложном подземном лабиринте, где знание об относительном добре можно сравнить с общим знанием о том, в каком направлении следует идти, в то время как знание Блага есть даже не карта, не освещение Лабиринта, а прямой способ быстро и навсегда его покинуть, вертикально поднявшись из любой его точки наружу, на поверхность земли – к свету.
Если до появления заповеди состояние свободы Адама может быть описано формулой: «Не могу не быть условно-свободным», то после ее появления: «Могу быть свободным». Между этими двумя состояниями пролегает лишь тонкая граница в виде принятия решения. После грехопадения это состояние меняет свой статус на «не могу быть свободным».
Человек оказывается в мире, где естественное знание Блага подменяется его изображениями – культурными и этическими нормами, религиозными заповедями и юридическими законами. Теперь к «природно-стимульной» обусловленности добавляется еще и обусловленность культурная.
Имея столь ненадежный ориентир, коим является культура, человек обречен вечно скитаться по лабиринтам в поисках Истины. Тем не менее, в отличие от слепого следования поврежденной природной воле, культурная обусловленность есть способ удержать падшего человека от еще большего разрушения, от окончательного впадения во зло.
Но нельзя расценивать последствия первородного греха как наказание. Появившееся зло является логичным следствием отдаления от Блага, причем следствием, о котором Адам был предупрежден. Падение не было неизбежным, но стало возможным благодаря свободе человека. В этом тайна и непостижимость свободы – свобода всегда является причиной достаточной.
«Личные существа – это апогей творения, потому что они могут по своему свободному выбору и по благодати стать богом. Сотворяя личность, Божественное всемогущество осуществляет некое радикальное «вторжение», нечто абсолютно новое: Бог создает существа, которые, как и Он могут решать и выбирать. Но эти существа могут принимать решения, направленные и против Бога. Не есть ли это для Бога риск уничтожить Свое создание? Мы должны ответить, что риск этот парадоксальным образом вписывается во всемогущество Божие. Творя «новое», Бог действительно вызывает к жизни «другого»: личное существо, способное отказаться от Того, Кто его создал. Вершина Божественного всемогущества таит в себе как бы бессилие Бога, некий Божественный риск. Личность есть высочайшее творение Божие именно потому, что Бог вкладывает в нее способность любви – следовательно, и отказа. Бог подвергает риску вечной гибели совершеннейшее Свое творение именно для того, чтобы оно стало совершеннейшим. Парадокс этот неустраним: в самом своем величии – в способности стать богом – человек способен к падению; но без этой способности пасть нет и величия. Поэтому, как утверждают отцы, человек должен пройти через испытание, peira, чтобы обрести сознание своей свободы, осознание той свободной любви, которой ждет от него Бог».
В.Н. Лосский, Догматическое богословие [6]Сознание модерна мыслит свободу гномически – как разумный и ответственный выбор между взаимоисключающими альтернативами. В христианстве же свобода понимается как отказ от гномического выбора между «добром и злом» в пользу безусловного Блага; как свободное соотнесение своей воли с волей Бога.
Такое смещение баланса от личного произвола в сторону того, что «предшествует» выбору, достигаемое в результате радикального кенозиса (самоопустошения) личности11, современным эмансипированным сознанием сходу расценивается как несвобода. Это происходит сразу, как только сознание сталкивается с таким триггером, как «отказ от свободного выбора», что воспринимается им как недопустимое покушение на индивидуальность, независимость и свободу «от чего-то», в том числе – от греха.
* * * *Подводя итоги сказанному выше, вкратце перечислим главные последствия произошедшей катастрофы, отразившиеся на человеческой природе, воле и свободе.
1. Потеря природной волей своего сверхъестественного Ориентира и благодатного способа осуществления природной активности. Как следствие – появление гномической воли, вынужденной выбирать между относительными добром и злом. Подчиненность человека культуре.
2. Онтологическое замыкание человека в пределах антропологического горизонта бытия, присвоение воли индивидуумом. Возникновение отчужденности от Бога, другого человека и мира, противопоставление им себя и своей воли. Появление смертности.
3. Облачение человека в «ризы кожаные» – появление новой материальной телесности. Изгнание человека из рая, попадание в мир плотных и неподатливых форм12. Мир возможности сменяется миром необходимости. Сопротивление непластичных сред любым попыткам их преобразования. Творческий акт осуществляется через «муки рождения» и может быть воплощен лишь ограниченными средствами.
Эти последствия приводят, в свою очередь, к тому, что частное и общее, дискретное и континуальное, причины и следствия в человеческом бытии меняются местами. Происходит серия так называемых онтико-онтологических переворотов, примеры которых будут рассмотрены нами в следующей главе.
Глава III
Три переворота
Онтическое и онтологическое
Целое, общее, континуальное (онтологическое) всегда «стремится» существовать через частное, конкретное, дискретное (онтическое). Онтическое есть способ существования, проявления онтологического. Так, например, мир идей у Платона есть онтологическое, воплощающее себя посредством неистинных «вещей-теней», т. е. онтического. Можно сказать, что онтологическое разворачивается в онтическое в процессе формирования феноменального мира: непрерывное в дискретное, общее в конкретное, единое во множественное, вечное в конечное, а самодостаточное в зависимое. Важное допущение делает основатель метафизики тотальности д. ф. н. В.В. Кизима, утверждая неразрывность онтики и онтологии вопреки исторической традиции их противопоставления:
«Не существует онтического вне онтологического, а онтологическое не может существовать иначе, как через онтические формы своего проявления. Сущее как Бытие дуально, оно есть единство многообразия, в котором единство означает сохранение идентичности Бытия, несмотря на его развертывающуюся множественность».
В.В. Кизима, «Социум и Бытие» [8]Говоря о причинных отношениях между этими двумя аспектами, автор «Социума и Бытия» также пишет:
«Онтологическое есть достаточное основание в отношении к своему онтическому, и выступает как его условие. Онтическое же находится с другими онтическими проявлениями в причинных условиях».
там же [8]Это заключение нам понадобится в дальнейшем. Пока же остановимся на следующем моменте. Многие проявленные аспекты феноменального мира существуют как разворачивающееся в определенной среде Целое. Такое разворачивание можно представить, как творческий акт, в процессе которого происходит последовательность разделений и различений.
Онтологическая причина множественного и конкретного неделима, но проявлена в конечной среде развертки как нечто дифференцированное. Причем это проявленное реально и составляет нераздельное единство со своим онтологическим началом (такое единство онтического и онтологического В.В. Кизима предложил называть тотальностью). Результат разворачивания не замещает собой причину и не отрывается от нее, но един с ней.
Наблюдая за различными явлениями в нашей жизни, мы можем обнаружить довольно странное положение дел, которое точно описывается известным выражением: «за деревьями леса не видеть». Конечное, конкретное и частное как будто существует само по себе. Эти проявления становятся обособленными, а тотальность бытия подменяется дискретным множеством «сущих».
Данную ситуацию можно объяснить смещением нашей субъектной позиции: меняется не сам мир, а то, из какого пласта реальности мы на него «смотрим». По некоторой причине, не имея возможности охватить тотальность во всем ее многообразии, человек начинает отождествлять Целое с конкретными его проявлениями. Если представить связку «онтологическое – онтическое» как некий вектор, то превращение онтического в условно-независимое начало можно описать как переворачивание такого вектора. Теперь онтологическое «уходит в тень», а если и просматривается, то его функция как бы подчинена онтическому, в том числе и каузально: оно становится второстепенным и, по большей части, умозрительным дополнением к нашей жизни. Феномены объявляются эпифеноменами (и наоборот), а общее начинает выводиться из частного, что, в общем-то, абсурдно.
Можно привести множество примеров таких переворотов и подмен, но мы выделим и подробно рассмотрим лишь три из них, как имеющие непосредственное отношение к проблематике книги13.
Первый переворот
Православная антропология рассматривает человека как триединство «дух-душа-тело», где дух есть высшее начало в человеке: животворящая душу «энергия» или «дыхание жизни»; душа – духовно-психическая сущность, являющаяся квинтэссенций человека и «суверен» личного бытия; а тело – материальный «носитель» души, и вместе с тем ее «орудие». Благодаря такой сложносоставности, человек как бы пронзает собой все уровни мироздания: мир духовный, чувственный и материальный, соединяя их в себе в нераздельное целое.
До грехопадения дух животворил душу от Древа жизни, душа «питалась» от духа, а тело – от души. В результате случившейся катастрофы эта вертикальная связь нарушается: дух начинает паразитировать на душе, питаясь искаженными чувствами и эмоциями; душа через тело «питается» страстными состояниями, а тело отбирает ресурсы у других существ, чтобы жить самому.
Происходит так называемый «антропологический переворот», прекрасно иллюстрируемый получившей широкую известность в современной мире «пирамидой потребностей Маслоу». (Хотя сам Абрахам Маслоу, возможно, и не согласился бы со столь упрощенным изображением его идей.) Триединство «дух → душа → тело» переворачивается, превращаясь в цепочку «тело → душа → дух».
Антропологический переворот обозначил разрыв между Духом и материей, между Царством Небесным и земным. Дух человека теряет непосредственную связь с Творцом, а приоритетной задачей теперь является удовлетворение телесных нужд и желаний. Тело приобретает статус самодостаточности, а ценности определяются всем тем, что доставляет удовольствие. Но с христианской позиции невозможно подойти к Духу через удовлетворение базовых потребностей (их попросту невозможно удовлетворить). В этом смысле характерно парадоксальное высказывание Спасителя: «Ищите же прежде Царства Божия и правды его, и это всё приложится вам» (Мф. 6:33).
Второй переворот
В раю Адам осуществлял необусловленную смыслопорождающую деятельность. Обладая полнотой творящей способности и проникая в самую сущность нарекаемого, он осуществлял в его отношении первичные творческие акты осмысления, соучаствуя в творении феноменального мира, нарекал творению имена, соответствующие именуемому настолько, что В.Н. Лосский пишет: «Тогда язык совпадал с самой сущностью вещей» [6].
Мы можем предполагать, что мир Адама представлял собой предельно пластичную реальность, обладающую преимущественно смысловой природой: мир, подразумевающий почти неограниченную свободу творчества.
Но после отказа от свободы в пользу внешних принудительных факторов Адам с Евой обнаруживают себя «одетыми в кожаные ризы» во враждебном мире жестко заданных форм; мире, который своей принудительностью теперь сам начинает «творить» человека. Так в результате антропологического переворота действие ничем не обусловленной воли человека ограничивается телом и законами физического мира, а ее творческий потенциал становится второстепенным и чем-то несущественным.
Теперь воля служит потребностям души и тела и в этом подчиненном статусе вынуждена следовать за целым спектром обусловливающих факторов и стимулов. К ним следует относить желания, привычки и зависимости, гормональные механизмы, культуру, этические нормы и многое другое.
Очередная триада «Воля → смысл/значение → слово/знак» переворачивается в цепочку «знак → смысл → воля».
Смыслы (безмолвное знание, предшествующее появлению чувственных форм), в условиях «спящей воли» или даже в отрыве от нее, теперь не порождают язык, а обслуживают его, подчиняясь его законам и логике. Смысловой слой сознания все более виртуализируется и приобретает характер некоторой «невидимости» для своего носителя: его как бы и не существует. Очень сложно объяснить человеку, не имеющему опыта произвольных смысловых операций, не только то, что смысл может предшествовать слову (либо же иной форме), но также и то, чтò он, вообще говоря, из себя представляет.
Слова в процессе своего «падения» отчуждаются от своих первоначальных значений и соответствующих им смыслов, становясь все более независимой реальностью. В этих условиях язык начинает занимать в сознании господствующее положение и формирует новые алгоритмы его функционирования. Он навязывает сознанию дискретную логику мышления и берет на себя функцию конструирования смыслов, являющихся теперь генетически вторичными по отношению к словам.
Слова и их значения определяются другими словами за счет чего появляются искусственные смысловые образования – симулякры, не имеющие под собой реальной основы.
Вследствие этого начинаются подмены: носитель языка принимает «пустое» (или «падшее» слово) за ту реальность, которую оно призвано обозначать. В первую очередь это касается таких «предельных» понятий, как «свобода», «смысл», «воля» и т. п. Подобно тому, как ДНК накапливает мутации, так и слова в своем «падшем» состоянии лишаются своих изначальных значений и приобретают новые, почти случайные смыслы, весьма далекие от исходных.
Этот процесс, как правило, никак не рефлексируется пользователем языка, а потому новые значения старых слов по привычке «натягиваются» на прежние способы смыслополаганий. Теперь уже происходит не подмена реальности словами, а подмена одних значений другими.
Проблемой здесь является даже не сама ошибка подмены, а возникающая в результате ее удовлетворенность: человек начинает считать, что, обладая словами, он владеет и тем, что они призваны обозначать.
«Желание свести значение к чему бы то ни было представляется абсурдным, поскольку то, что служит основанием такого сведения, само должно прежде обладать неким значением. В лучшем случае мы можем свести одно значение к другому, которое считаем более твердо установленным или понятным, но вовсе не к чему-либо за пределами самого значения»
А.В. Смирнов, «Сознание. Логика. Язык. Культура. Смысл» [9]Предположим, нам необходимо разъяснить смысл некоторого слова. Понятия, с помощью которых мы попытаемся это сделать, обладают значениями, которые, в свою очередь, также потребуют разъяснения через апелляцию к другим словам. В результате такого «раскрытия смысла» мы начнем последовательно упираться в нагромождение синтаксических конструкций, определяемых очередными значениями, а значит – и словами.
Продолжая двигаться в этом направлении, будучи не в силах преодолеть замкнутость слов на самих себя, мы получим повторяющийся рекурсивный цикл и регрессию в дурную бесконечность.
Разорвать герметичность языкового пространства можно, либо обозначив «предельным» словом некий «артефакт», не принадлежащий языковому миру, либо апофатически «назначить» предельное слово, договорившись не определять его через другие слова. Это тот самый случай, когда можно воскликнуть, подобно Архимеду Сиракузскому: «Дайте мне слово – и я переверну мир!» и … перевернуть перевернувшееся.
По большому счету, такое слово, не определяемое другими словами и не сводимое к иным значениям, равное лишь собственному смыслу, могло бы стать одним из условий восстановления падшего языкового мира. А стало быть, в какой-то степени – и мира феноменального (вспомним здесь про язык Адама, который «совпадал с самой сущностью вещей»).
Слово, рожденное от смысла (но не наоборот), может стать для других слов семантическим началом, на который те могли бы опираться в своем «бытии». В частности, таким «краеугольным» словом-камнем для нас мог бы стать воплощенный в языке, переживаемый в предельных состояниях, личный опыт базовых оснований (собственного бытия, необусловленной воли, свободы, благодати и многого другого).
Метафизической иллюстраций данного подхода может служить понятие Божественных Имен, выражающих Божественную сущность (но не исчерпывающих Ее) и являющихся «излияниями Божественной жизни» [6].
Византийское богословие называет такие Имена нетварными энергиями, посредством которых Бог открывает Себя миру14. Имен бесчисленное множество, и к ним относятся такие, как: Сущий, Единое, Бытие, Жизнь, Мудрость, Любовь, Истина, Благо, Тишина, Творец15…
Благодаря тому, что Божественные энергии «пронзают» собой тварный мир, становится возможным их непосредственное созерцание. Созерцаемые Имена открываются человеку как непосредственное и прямое знание инобытийной Реальности. Через такое опытное познание может произойти восстановление «имен вещей» до их неповрежденных значений.
Другой иллюстрацией может служить понимание и роль символа в таинстве Литургии.
«Слово “символ” происходит от греческого symballo, что означает совпадение, соединение, слияние. Но, несмотря на приведенную дефиницию, “символ” на деле не поддается определению. Его можно понять больше на уровне интуитивном. В нем соединяются две реальности. Символ указывает на то, что одна реальность может не только означать другую реальность, но являть и передавать ее нам, и поэтому символ – больше чем знак. Символ не просто умозрителен и воображаем, он – онтологичен и экзистенциален. Это – реальность, которая во всей полноте выражается, является и сообщается через другую реальность. Символ – это не просто указание на нечто иное. Это – присутствие этого иного, которое не может присутствовать иным образом»
Протопресвитер А. Шмеман, «Литургия, символ и таинство» [11]Здесь следует добавить, что в соответствии с платоновской парадигмой становления, вообще все вещи материального мира являются «воплощением» иного (Идей, логосов) в мир форм. Соединяя в себе два плана бытия, они выполняют функцию символов (подробней со значением символов у неоплатоников можно ознакомиться в работе Ямвлиха «Египетские мистерии») и могут быть использованы в качестве «проводников» для обратного «восхождения» (возвращения) к своим первопричинам. Более того, к такого рода символам можно отнести не только вещи, но также слова, действия и даже самого человека [cм. прим.1]. Данное замечание нам понадобится в дальнейшем для понимания некоторых аспектов работы с иным.
Третий переворот
Рассмотрим третий переворот, который происходит с очередной триадой: «Имена → Ценности → “ценники”».
Божественные Имена сообщают творению образы Божественной природы и внутритроичной жизни. Пронизывая собой традиционную Культуру, они обнаруживаются в среде человеческого в виде фундаментальных Ценностей.
Так, например, Ценности, являющиеся отражением Любви, содержат в себе общий ценностный принцип «бытия для другого», жертвенности. Другие Ценности несут в себе образы таких Имен-энергий, как Благо, Свобода, Красота и многих других16. Они неконъюктурны, безусловны и естественны, точнее – сверхъестественны. Ценности не являются ни застывшими формами, ни внешними требованиями. Они обладают свойством радикальной имманентности человеку, созданному по «образу и подобию».
В условиях разворачивающегося исторического процесса секуляризации роль сакральных институтов на себя принимает Культура, которая начинает транслировать в общество уже не сами Ценности, но их «изображения», обезличивая и адаптируя их к широким массам вне зависимости от принадлежности этих масс к соответствующей Традиции. Эти образы все еще наследуют сакральному, несут в себе его «гены»; они вполне узнаваемы. Ярким примером такого перехода является эпоха Ренессанса.
Этот процесс логично завершается окончательным отделением профанного от сакрального, а Ценностей – от участвующей прежде в их порождении Традиции17. В эпоху модерна в Культуре накапливается неустранимая «генная мутация»: в секулярном и постсекулярном сознании ключевые ценности приобретают новые, нетрадиционные звучания. Теперь они определяются лишь степенью своей утилитарности и выделяются из распадающейся целостности в автономные директивы (этические, юридические и культурные нормы), в такие навязанные господствующей культурой цели, как успех, власть, обогащение и т. п. (В терминологии Николая Лосского это «служебные ценности», «субъективные отрицательные ценности», «относительные ценности».)
В результате такой объективации они становятся внешней и доминирующий в отношении человека силой, инструментом подчинения сознания.
Теперь целеполагание и смыслопорождение Культура осуществляет в условиях полной дезориентации. В результате описанного выше процесса «падения слова», лишенная возможности восстановления и оздоровления искаженных целей Культура, подобно поврежденной природной воле Адама, начинает следовать за появляющимися в ее «поле зрения» соблазнами. Они берут начало в запросах, связанных с обслуживанием власти, капитала или массового потребителя.
В этом случае Культура либо адаптирует под них уже существующие ценности, либо создает удовлетворяющие их культурные нормативы. (Отсюда берет свое начало релятивистская теория ценностей, объявляющая их природу относительной и субъективной.)
Ценности превращаются в «ценник».
В свою очередь общество, подчиненное господствующим корпоративным и идеологическим директивам, трансформируется в массы18.
Если в слове «общество» (в его идеальном прочтении) можно видеть указание на литургическую соборность и единство, обеспечиваемое общением, то «массы» являют собой множество индивидов, предельно отчужденных друг от друга, чье «общение» сведено к коммуникации, призванной заместить зияющую онтологическую пустоту и утрату качества количеством горизонтальных, ни к чему не обязывающих социально-сетевых связей.
Массы загоняются в «единство» господствующей идеологией и новыми «ценниками». Теперь задача культуры – поддерживать устойчивое состояние разобщенности, примитизировать или вовсе не допускать мышление, обеспечивать безсубъектность общества, что позволяет в разы повысить его управляемость.
Это вполне естественное для неживого мира следствие общего принципа роста энтропии. Неживому невыгодно уменьшать энтропию и совершать восстановление первичного состояния триады: такое восстановление не может произойти естественным или случайным образом.
* * * *Как можно убедиться, переворачивание триад есть процесс деградации от Целого к частям, от организма к механизму, от Бытия к вещам. Мы видим эту деградацию на всех уровнях общества.
Эпифеноменалисты и редукционисты отказывают человеку в свободной воле, а природа чувств объясняется ими исключительно механизмом действия гормонов; потребности тела выходят на первое место; смыслы не порождаются, а потребляются; мемы управляют мышлением и поведением; Церковь принимается за набор догм и ритуалов, а «религиозное чувство» считается верой; художественная ценность произведений искусств определяется их стоимостью, а исихастская молитва, ведущая к соединению ума и сердца, превращается в изощренную нью-эйдж-технологию, применяемую теми, кто не обладает ни умом, ни сердцем.
