Запад-Восток

Глава 3

Огромный корпус «Ингерманланда» растворился в осенней ночи до единственной обитаемой в мире точки. Фонари, развешанные в ряд от бушприта до кормы, едва освещали тусклые, посиневшие от холодного северо-западного ветра лица вахтенных матросов, ежеминутно готовых броситься к своим парусам. На мостике капитан-лейтенант Граббе педантично, через каждую минуту, смотрел в подзорную трубу, но, убедившись в очередной раз в бесполезности своего занятия, откладывал ее, чтобы спустя некоторое время вернуться к нему вновь. Вахтенный, мичман Березников, меланхолично приговаривал при этом: «Ни зги не видно, господин капитан-лейтенант!» Затем он делал затяжку из своей трубочки и обреченно телячьим взглядом смотрел в спину новому лоцману Матти, который, стоя рядом с рулевым матросом, за штурвалом, негромко отдавал ему указания. Иногда Матти сам становился к штурвалу, и матрос обиженно на него косился. Затем, спустя некоторое время, когда опасный участок пути оставался позади, они менялись местами и Матти невозмутимо закуривал свою трубочку.

– Как же ты, мил человек, корабль-то ведешь? Темень така, что глаз выколи, – обратился мичман к огоньку трубки под мухомором.

– Кто мнокко раз ходит по отной торокке, тот отнаштты сможет пройти по ней, не открывая глаз, – ответил финн. – Я получу за работу пять рублей. О! – он ткнул трубкой в черноту неба. – Этто трутная работа!

Оба офицера переглянулись. Каждый миг ожидали они, как с треском дрогнет корпус корабля, послышатся крики падающих на палубу людей, закачаются фонари и зазвенят натягивающиеся, как тетива лука, ванты. И тогда раздастся страшный крик: «Мель! Мы сели на мель!» Однако время шло, а «Ингерманланд» так и скользил плавно и свободно по водам Невы, шурша черной волной. Снизу доносился шум. В каюте государя никто не спал. Там царило оживление и коромыслом стоял сизый табачный дым. Сам царь играл в шахматы с главой своей охраны майором Кульбицким. Петр любил шахматную игру, любил выигрывать, но было известно, что если царь видел, как противник умышленно ему поддавался, то вполне мог угостить того своей дубинкой, с которой никогда не расставался. Поэтому-то и играл майор расчетливо, не спеша, раздумывая, как поступить. По левую руку от государя клевал носом доблестный капитан Гесслер, проигравший очередную баталию Ивашке Хмельницкому. Иногда Мартин Петрович делал попытку выпрямиться и окидывал присутствующих мутным взглядом, но незримая рука злодея Ивашки снова пригибала его голову к столу, где перед ним стоял пустой штоф и торчала вилка, вогнанная в тушку жареного рябчика. Далее, за капитаном, сиротливо приютились два мичмана свободных от вахты и пойманных на палубе государем для компании. Они несколько уже освоились и, выпив, как следует, затянули хрипатыми кошачьими голосами песню. Справа от государя в яростном научном споре сцепились два немца: медикус царский Иоган Бреннер и рудознатец Отто Грауенфельд. Медикус яро отстаивал свою теорию о трех родах веществ для лечения человека, а именно: все вещества делятся на три класса – полезные, вредные и нейтральные. Рудознатец бил медикуса диалектикою, указывая, что укус пчелы иногда приносит пользу, а укус многих пчел бывает и погибельным. К какому же классу веществ тогда отнести яд пчелиный? Царь за игрой прислушивался к спору, всхрапывал коротким смешком, а иногда, в особо горячие моменты спора, ободрял медикуса кулаком промеж плеч так, что с парика Иогашки пудра сыпалась. Порой в каюту заглядывал повар государя – Фельтен; он озабоченно окидывал стол и государя вопросительным взглядом: всего ли хватает? Царь досадливо делал ему знак удалиться, де завтра все выкинуть придется. Куда уж больше? Вдруг как бревном ударило в борт, и на мгновение все застыли: что такое? Звякнула посуда на столе, качнулся пол под ногами. Снова и снова хлестануло по левому борту, так что бутылки на столе звякнули.

– Что за черт! – Петр вскочил со своего места и бросился к двери. Кульбицкий заспешил вслед своему государю, хитро, однако же, опрокинув фигуры на шахматной доске: пойди теперь разбери, как было дело. Мичманы, прервав свою заунывную песню, воспользовались моментом, чтобы опрокинуть по паре штофов смородиновой водки и, не утруждая себя закуской, гуськом потянулись к выходу. Одни немцы в споре не заметили ничего – они так и продолжали перебраниваться, пересыпая речь латинскими терминами. Гесслер мирно дремал. Петр с горящими глазами выскочил на палубу, и встречные матросы шарахнулись от него по сторонам.

– Что! Фонарь давай! – крикнул он ближайшему матросу. – Быстрее!

Схватив фонарь, он перегнулся через борт, пытаясь разглядеть, что там внизу? Разглядеть, однако, можно было лишь дубовую обшивку борта и смутно пену, как от шампанского там, внизу, где черная волна пыталась смести нежданно возникшую на ее пути преграду. Ветер, яростный западный ветер разогнал тучи, и первые тусклые звезды рассыпались по небу. Ветер трепал паруса, завывал в вантах, свистел и гудел низким тоном в щелях люков и под принайтованными шлюпками. Царь отвернулся от борта, подняв над головой фонарь.

– Виват, Ладога! А хороша матушка! Неприветливо нас встретила! – и сыпанул коротким хриплым смешком. – Черти, там, на мостике! Не видите, что паруса заполаскивает? Ставьте стакселя! Бизань ставьте!

– Ваше величество! – подскочил Кульбицкий, накидывая Петру на плечи офицерский плащ. – Не ровен час, простудитесь!

– Ладно! – хлопнул Петр майора по плечу. – Пойдем, брат! Я мнил, что на мель наскочили. А оказалось, в Ладогу вошли. Шторм зело силен, не хуже моря Балтийского!

* * *

Когда они вернулись, то в каюте, кроме спящего Гесслера, уже никого не застали. Гости, пользуясь отсутствием государя, разошлись, чтобы лечь спать.

– Эх, скучно с вами! – рассмеялся царь прямо с порога. – Разбежались дьяволы!

– Ваше Величество! – забормотал из-за плеча Кульбицкий. – Время уже позднее, а завтра путь нелегкий предстоит. Ложитесь почивать.

– И то верно! – заметил Петр. – Буди Мартышку! Конец света, дьявол, рожею в тарелке, проспит!

Кульбицкий энергично затряс капитана за плечи, попытался приподнять голову, но сумел приподнять только парик – капитанская голова осталась лежать возле рябчика.

– Уши ему потри, вмиг прочухается! – посоветовал весело Петр. – С таким капитаном и в кругосветное путешествие не страшно плыть!

Через пару минут Гесслер мутным взглядом озирался вкруг себя и неразборчиво мычал.

– Ступай спать, Мартын, – сказал ему Петр. – Поутру приходи. Дубинкой тебя от похмелья буду лечить, господин капитан!

Почуяв недоброе, Мартин Петрович часто заморгал и вдруг неожиданно, припомнив нечто важное, решил выложить последний козырь в надежде избегнуть лечения государевой дубиной.

– Ва-ваше Величество! Я, я… мы вам подарок пре-по-подносим! В ознаменование ве-великих дел!

– Что ты там бормочешь, дурак! – хмыкнул Петр. – Иди, уж проспись! Майор, помоги ему.

Два преображенца поволокли капитана в его каюту. Корабль заметно бросало на волнах. Небо совершенно расчистилось, и царь, выглянув в окно, мог видеть огромные, горбатые валы, несущие своим одним им известным путем, мутную пену на гребнях и легкую дымку тумана над волнами. «Ингерманланд» стрелой летел по ладожскому простору. Петр отвернулся от окна и сел на свое место перед шахматной доской. Лежащие на доске фигурки подрагивали и перекатывались при ударе волны в борт корабля. В дверь осторожно постучали.

– Что? Что там? – Петр вскочил с места.

– Разрешите, Ваше Величество? – в дверях появился Кульбицкий. – Петр Алексеич, капитан правду сказал.

– Ты о чем? – прервал его Петр. – Уложили спать Мартышку?

– Уложили. Однако капитан велел вам непременно передать… Давай сюда, ребята!

Усатые преображенцы внесли в каюту небольшой деревянный ящик, и царь, одолеваемый любопытством, подсел к нему.

– Сейчас, Петр Алексеич! – сказал Кульбицкий и снял крышку с ящика. Петр в нетерпении вытащил из него часы и, отставив на вытянутых руках, некоторое время озирал их восхищенным взглядом.

– Ай да Петрович! Зело хороши! А, майор? – он оглянулся, окинув взглядом стены каюты, как будто ища подходящего места для подарка. – За сие сегодняшнюю ретираду[106] от Ивашки Хмельницкого придется капитану простить.

Он локтем сдвинул посуду на столе в сторону и положил часы на освободившееся место.

– Посмотрим, однако же, способны ли сии часы к ходу?

Маленький ключ был привязан тесемкой к хвосту золотого змея, который вил кольца внизу часов. Петр, горя глазами, азартно сорвал ключ и некоторое время отыскивал отверстие для завода часов.

– Смотри, камарад, как мастера добро все измыслили – под лист виноградный отверстие спрятали! – заметил Петр. – Однако мы, чай, не лыком шиты! – проговорил он, вращая ключ в отверстии. – Ну!

Часы стояли. Царь и майор переглянулись.

– Ах и сукин сын, Гесслер! – произнес наконец царь. – Шкуру сниму с черта!

– Стоят часы, Петр Алексеевич! – поддакнул майор.

– Вот что, – подумав некоторое время, сказал Петр. – Ступай к вахтенному офицеру, пусть изыщет судового слесаря Лодыгина с инструментом. Неужели мы русские, часы в ход привести не сможем?

Из дневника Отто Грауенфельда.

«…Я только что вернулся с пирушки, которую устроил его царское Величество в своей каюте. Он любит веселые застолья и приглашает, точнее, тащит на них всех, кто попадется под руку. Поэтому и компания его Величества была весьма разнородна. Мы очень легко отделались на этот раз, за что надо благодарить Всевышнего. Царь не успел споить нас до положения риз, как говорят русские. Он играл в шахматы, а затем побежал смотреть шторм на Ладоге, в воды коей мы вошли час назад и которая встретила нас сильным ветром и волною. Я воспользовался отсутствием Петра и удалился в свою каюту. То же сделали и все остальные, кто держался на ногах. Я часто размышляю о государе, которого Бог дал этой стране, и не могу прийти к какому-то определенному мнению. Полубог ли это, которого судьба шлет иным народам для выполнения какой-то великой миссии, великого дела? Или сумасброд, оригинальный тиран, подобный кровавому извергу прежней Московии – Ивану Грозному? Многим кажется второе. Но я, трезво сопоставив все мои знания и впечатления, все же склоняюсь к первому. Какая фигура! Какой титан! Он начинал свой труд в дикой, отрезанной от Черного и Балтийского морей стране, почти без регулярного войска, без союзников и единомышленников. Население его страны дико, суеверно, ненавидит все иноземное, и так еще будет долго. Но за 20 лет он переменил все. Теперь он хозяин Балтики, Черное море также постепенно подчиняется ему. У него сильнейшая в этой части Европы армия, он заводит учебные заведения, верфи, заводы, флот! Я лишь задаю себе один вопрос: насколько прочно все им сотворенное? Переживет ли его дело своего основателя? Он изменил страну, но не людей! Да, это парадоксально звучит, но это так. Он переодел их в европейский костюм, он обрил им бороды, научил счету, письму, фортификации, наукам и искусствам. Но цивилизовало ли это их внутренне? Боюсь, что под новым мундиром Преображенского гвардейского полка бьется старое стрелецкое сердце…»

* * *

Корабельный слесарь Лодыгин и Пётр склонились над часами. Дело не шло. Лодыгин, прикусив губу, пытался вывинтить миниатюрные винты, но весь корабельный инструмент был слишком груб для этого. Петр несколько раз в нетерпении вырывал отвертку из рук слесаря, но справиться с часами не удалось и ему.

– Толста больно отвертка-то, Петр Лексеич! – угрюмо вздыхал слесарь. – Стачивать бы надо.

– Так что ты сидишь, черт Иваныч? Живо точи!

Мастер, взяв отвертку, начал было точить ее кончик до остроты, но вдруг прервал свое занятие и посмотрел на царя, подняв бровь.

– Что, Иван Еремеич?

– Эвон, Петр Лексеич, на столе у тебя нож тонкой. Авось пойдет…

– Пусти! – отпихнул его в сторону Петр. – Дай попробую! Идет! – радостно воскликнул он в возбуждении. – Идет, Еремеич!

Невесть откуда взявшийся медикус Бреннер, сонно притулившийся на стуле в углу, уныло вещал, как птица вещая, ночная.

– Я рекоментуй Царский феличество лечь спать! О! Ви нарушай прирота человек! Сие непременно фетет к лихоратка и корячка!

– Замолчи, дурень! – огрызался Петр. – Сам иди спать! Ура! Виктория! Крышку снял! – Петр торжествующе оглянулся на немца и на Лодыгина с Кульбицким. – Камарат, посвети мне, не вижу!

Кульбицкий поднес свечу и, как три хирурга над больным, склонились они над вскрытыми часами, почти касаясь головами друг друга. Только бормотание было слышно:

– Смотри, Еремеич! Вот она, пружина. Соскочила.

– Непонятно мне, Петр Алексеич, как она соскочить могла? Ежели специально.

– Дурак! Растрясли, мало ли!

– Нее-е! Туга больно!

– Держи, охломон! Щипцы подай! Держи!

Что-то щелкнуло, и Петр, удовлетворенно потирая руки, отошел в сторону.

– Идут! Идут, камраты!

Сдвинул в вместе три штофа и до верха налил.

– Еремеич! Изволь, брат, за работу! Майор! Держи! Виват!

Медикус в углу заунывно проповедовал:

– Ваше Феличество толжен остерегайт излишний употреплений корячительный питие!

– Петр Лексеич, да меня же вахтенный…

– Вахтенному офицеру скажешь, что я разрешил.

Они выпили. Петр хрустнул огурцом. Настроение его, доброе, улетучилось, он как будто сник и поскучнел. Махнул рукой.

– Ступай Еремеич. Инструмент забери. Майор, никого более не пускать. Спать лягу. Иоган, тяжко что-то. Дал бы снанобье какое. В голове шум.

Петр встал и направился к двери спальни.

– Ии… и! – только и успел сказать он, взявшись за дверную ручку, как колени его подогнулись и он с хрипом, судорожно царапая дверь ногтями, сполз на пол. Изо рта шла пена. Все трое бросились к нему.

* * *

– Англичане, мичман, называют сии предутренние часы не иначе, как «догс вотч» – собачье время. – Второй лейтенант Ртищев перетаптывался по палубе, тщетно пытаясь согреться: «Кажется, простыну я нынче, Смородин».

– Правильно называют, господин второй лейтенант! Спать-то как хочется! – и зевнул, клацнув зубами. – Сколько нам еще идти?

– Спроси у лоцмана. Мне определяться лень, – ответил Ртищев.

– При таком ветре два часа, – не оборачиваясь, как будто в пустоту, не дожидаясь обращения, раздалось из-под шляпы мухомором. – Назад пойттем быстрее, польше парусов поставить можно.

– Барин! Ай, барин! – неожиданно обратился к лейтенанту матрос у штурвала – Тоска невозможная! Дозвольте песню спеть?

– Службы не знаешь, олух! Ты не в деревне, а на флоте царском! – начал было выговаривать лейтенант, но осекся, махнул рукой и прошипел: – Пой уж! Тихо только! Не дай Бог немец услышит!

Штурвальный прокашлялся, и под шум волны и ветра потекла песня:

Ой, по морю, морю синему,Морю синему, волнистому,Плыла лебедь, лебедь белая.Ни встряхнется, ни ворохнетсяСине море, не всколыхнется…

И так неожиданна была эта песня про белую лебедь среди мутной ноябрьской ночи, среди свирепой волны ладожской и посвиста ветра, что слезы невольно навернулись на глаза лейтенанта и мичмана. Не выдержав горения сердечного, сначала тихо, почти шепотом, а затем все громче и громче Смородин начал подпевать:

Пришло время, встрепенулося,Сине море всколыхнулося,Где и взялся там яснее сокол…

И услышал, что поют песню они все втроем:

Убил лебедь, лебедь белую,Он-то кровь пустил по синю морю,А перо пустил по поднебесью…

И так ладно выводили они жалостливый мотив, что даже невозмутимый финн, сдвинув на затылок свою диковинную шляпу, хлопнул по плечу штурвального и сказал «Хювя!»[107]

Вдруг лейтенант поднял руку, призывая к молчанию.

– Что там за черт! Суета какая-то на палубе. Мичман, ступайте, посмотрите, что там такое?

Вернувшийся Смородин лицом был бледен.

– Господин второй лейтенант, мне приказано вас временно подменить, а вам пройти к капитану! – И, нагнувшись поближе, тревожно прошептал: – Говорят, государь заболел. Сильно!

В каюте Гесслера было тепло, и Ртищев радостно растирал замерзшие на ветру руки, прикидывая в уме время оставшихся на вахте страданий. Еще толком не протрезвевший Мартин Петрович пил квас и окидывал мутным взором своих подчиненных.

– Ох и ломит башку! – начал было он обычные ламентации[108], но перешел к делу. – Господа офицеры, государь заболел. Ныне пребывает без сознания. Лекарь царский, Иоган Бреннер, требует доставить его в тихое место. А где я его найду, это тихое место? Шторм крепчает и невесть сколько продлится. Не вставать же посредь озера на якоря! Яков Христианыч, изволь высказать свое мнение на сей случай.

Граббе, по своему обычаю, представил все варианты.

– Перфый, унт лючший путь ест вернуться Петербург. Второй есть фысадить косударь в насначенный мест шлюпка – как это есть план. Третий есть плыть река Сфирь, кте перештать шторм.

– Тааак! Сколько идти до Олонки?

– По словам лоцмана, часа полтора, – вмешался Ртищев.

– До Свири?

Примерно столько же.

– Мой предложений есть возвращат, – констатировал немец.

– Сколько идти до Петербурга, лейтенант?

– Около семи часов, господин капитан! Ветер будет встречным.

– С самого начала все наперекосяк! – резюмировал капитан. – Повернем в Петербург, а ну государь очнется? А мы приказ, почитай, не выполнили? В матросы всех спишет! – немного покряхтевши и хлебнув квасу, продолжил:

– В Свирь оно можно. Река широкая, можно шторм переждать, да опять же, не по приказу. Опять палки не миновать. А мы уже доплыли. Почитай! Что, лейтенант?

– Может, попробуем в Олонку войти?

Граббе от возмущения замахал руками.

– Нейн! Нейн! Река есть клупок, это прафта! Но мель! Мель фарватер! Я смотрель лоций!

Капитан безнадежно махнул рукой.

– Ступайте. Пока идем к Олонке. Приказ ломать я права не имею. Может, удастся высадить государя на берег шлюпкою. Даст Бог, ветер спадет. Ступайте!

* * *

– Веттер усилился! Быстро ятем, – такими словами встретил лоцман лейтенанта на мостике. – Скоро увидим берег!

Небо на востоке уже расцветало божественным светло-синим цветом – предвестником солнца. Ртищев же думал свою думу – не до красот было ему. Внизу, в своей каюте, лежал больной государь. Лейтенант подошел ближе к лоцману.

– Слушай, Матти. Может корабль войти в Олонку?

Финн с изумлением посмотрел на офицера.

– В Олонку? – и, потерев рукой лоб под мухомором. – Какая осаттка у корабля?

На штурвале матрос с любопытством оглянулся на Матти.

– Две сажени с половиной.

Гигантская волна с треском расплющилась о борт так, что «Ингерманланд» на мгновение встал на дыбы.

– По тихой воде весной может. Поздно осенью река мелеет. Если рисковать, пробовать войти на волне… Но при таком ветре очень рискованно. Можно сломать руль и тогда… или повредить корпус. Если сядем на мель.

– Таа-ак! – лейтенант в раздумье отошел в сторону и вцепился в леер. Первый луч солнца брызнул на горизонте, и берег тонкой, растворяющейся пока на линии горизонта полоской показался впереди.

– А шлюпку спустить можем?

Финн набивал трубку табаком, балансируя на ходящей ходуном палубе мостика.

– Можно спустить все шлюпки. Но до берега доплывут не все. Отмель. Очень сильный прибой!

Полоска берега росла на глазах, от песка отделялась черная кайма леса. С правой стороны выныривали из воды залитые пеной прибоя розовые на солнце кочки островов. Над кораблем повисла первая в этот день чайка, и как будто в почетном эскорте сразу же к ней присоединились еще три.

«К удаче? – подумалось лейтенанту-К удаче ли? Что государь?»

– Мичман, пойдите и доложите капитану и Граббе. Скоро будем.

Глава 4

Зеленый от качки и похмелья Гесслер, кряхтя и охая, поднялся на мостик. Следом Граббе, уже побритый, но как побитый пес, понурый, без обычной горделивости павлиньей.

– Ох! – схватился капитан за подзорную трубу. – Уже и впрямь прибыли! Волна сильна! Как шлюп спускать будем? Может и впрямь, лучше было на Свирь идти?

– Коспотин Капитан! – возражал Граббе. – Косутарь нушен покой. То Сфирь хот тфа или три час. Мы теряйт фремя. Нато спускаит шлюпка!

Капитан едва успел подскочить к борту, как его вырвало остатками ночной пирушки. Все молча смотрели на дергающуюся в икоте капитанскую спину. Наконец, несколько отдышавшись, Гесслер докончил свою мысль.

– Зело болен я. В болезни командовать не могу, а потому, Яков Христианыч, принимай командование кораблем. Жизнь государя в твоих руках!

И при всеобщем молчании начал спускаться по трапу.

– Ест прнят комант! – выпалил Граббе в спину уходящего капитана. – Коспота официрен! – обратился он к лейтенанту с мичманом. – По приказ капитан я обязан спасти шиснь косутарь! Поэтому я иту к нему. Путем котовить шлюпка! Фам прикас фести корапль!

– Да как же, господин капитан-лейтенант! – выступил Ртищев. – Что делать будем? Прикажите или встать на якорь, или…

– Нельзя! – раздался вдруг голос из-под мухоморовой шляпы. – При таком шторме мошет сорвать с якорей, и тогда ветром загонит на мель. Корабль разобьет.

– Телайт, что хотеть! – взвился на дыбы Граббе. – Вы несет вахт! Я поиту котовит шлюпка. Я охраняйт шиснь косутарь! – И немец проворно последовал первому беженцу.

Лейтенант Ртищев с изумленно раскрытым ртом непонимающе смотрел то на мичмана Смородина, то на Матти, то на опустевший уже трап. – Да что же это?!

До него вдруг дошло, что командиры оставили его на произвол судьбы и что они сами в растерянности и решение придется принимать ему – второму лейтенанту Ртищеву.

– Можно сделать разворот и идти на Свирь. Но что это даст? Там невесть еще что будет. Если государь придет в себя, то с капитана снимут голову и с него, Ртищева, тоже. Но с него в первую очередь. Все шишки падут на него, как не выполнившего приказ. На Петербург идти нельзя – причина та же, а если государь серьезно болен, то ему срочно нужен полный покой. Все не то! Все поздно! Лейтенант схватился за подзорную трубу. А красиво то как! Справа и сзади празднично в лучах утреннего солнца золотятся шапки каменистых, заросших высокой травой и ивняком островов. Спереди серовато-желтая лента песка, за которым зубцы хвойного леса. Слева каменистый мыс, окруженный розовой пеной прибоя! И волна! Какая волна! Но где же река? Почему я не вижу реки?

– Матти! Где река?

Матти, отвернувшись на миг от рулевого, ткнул пальцем в песчаную ленту берега, заволочённую серой пеной огромных прибрежных волн.

– Вот. Река заходит в озеро наискось. Поэтому ее не виттно.

– Будем входить в реку! – выкрикнул лейтенант и увидел перекосившееся лицо мичмана, круглые от страха глаза матроса и на миг приподнявшиеся брови невозмутимого лоцмана. – Курс держать прямо на устье!

– Нельзя дершать курс на устье! – Матти отвернулся и оттолкнул матроса от штурвала. – Надо тержатть между мысом и устьем, а поттом заворачивать по ветру. Отойтти, теперь моя работа!

– Что же делать? – закричал лейтенант, чувствуя, как тяжелым отчаянием наполняется его сердце. – Что делать-то? – Смородин, совершенно бледный от качки и холода, стучал зубами, схватившись за поручни, и Ртищев осознал, наконец, что спрашивать уже некого, да и незачем: надо принимать окончательное решение.

– Матти, веди корабль в реку! Выхода нет.

Матти посмотрел вверх, в небо, уже совсем чистое и голубое, и даже, как показалось лейтенанту, улыбнулся изворотливому эскорту чаек, приветствовавших «Ингерманланд» пронзительными криками.

– Я попробую. Тогда дайте команду убрать грот-брамсель и фор-брамсесь. Они высоко на мачтах и раскачивают корабль. Нужно еще поставить грот-марсель. Он прибавит нам ходу.

«Какое хорошее утро! Красивые места, не то что наши тростники в Финском заливе. Песок чист и желт. Если корабль выбросит на него, то, по крайней мере, не поломает так, как на камнях», – думал про себя Ртищев.

– Руль, конечно, сломаем. Какой жуткий прибой! Волна неожиданно сильна для озера! Мичман! Бегите вниз. Команде убрать грот и фор брамселя, ставить грот марсель!

Мичман едва кивнул бледным лицом и неуклюже, по-медвежьи неуверенной походкой, отправился с мостика на палубу.

Ртищеву нравилась та отлаженная четкость военной жизни, когда приказ командира воплощается в действия подчиненных ему людей, и тогда штурмуются и берутся крепости, летит в нужное место конница, неколебимо стоит пехота. И тогда приходит победа. Она, как женщина, любит уверенных в себе и своих действиях мужчин и отворачивается от колеблющихся. В этом было некое чудо, но над этим Ртищев поразмышлять уже не успел, так как на мостик серым ястребом влетел Граббе.

– Кто пркасаль стафить марсель! Нато спускать фсе паруса! Шлюпка котоф! Я иту к капитан. Нато спасать косутарь!

– Какая шлюпка, господин капитан-лейтенант! – не выдержал, в крик сорвался Ртищев. – Извольте, сударь, глянуть, что за бортом творится!