Запад-Восток

На том и порешили.

Глава 4

До речки Тулоксы добрались они быстро – под парусом с попутным ветром. День был редкий. Солнце светило как в июле, хотя уже август перевалил на вторую половину, а гладь озера, как вытащенная из воды рыба, серебрилась мелкой рябью. Всю дорогу они промолчали, поминая про себя события сегодняшнего утра. Река Тулокса невелика. Берега её, обросшие соснами по песку, живописны и радуют глаз плывущего по ней. Немного выше по реке начали попадаться им отдельные крестьянские дворы с серыми рублеными избами и черными закопченными дымом баньками. Алешке все это было в диковинку, и он с любопытством провожал взглядом каждый двор, огороды с капустой и репой, поля с чахлым ячменем и рожью. Несколько собак с лаем бежали за ними по берегу, потом отстали. Ванек Рыбак плевался.

– Тьфу, как живут то бедно, дядя Гриша! Все корюшкой сушеной пропахли! Я в гостях угощался ихней ухой – так песок на зубах хрустел. А хлеб по зиме и вообще из коры! Вот дуван поделим, я хоромы у себя во Пскове срублю и заживу-у!

Дядя Григорий возражал.

– И на Руси у нас корье толкут и в муку мешают. А родители мои, царствие им небесное, в смуту и траву ели. А корюшка, она рыба добрая, им за хлеб идет. У каждого, Ванька, свой обычай. А во Пскове твоем как бы тебе вместо хором головёшку твою глупую не срубили бы. Будут тогда тебе хоромы тесные да вечные.

За очередной петлей реки показался скошенный луг с несколькими стогами и мелкой пятнистой коровкой, привязанной длинной веревкой к колу, вбитому в середине луга. Рядом с лугом было поле – рыжая рожь колосилась. Выше на пригорке стояла довольно большая изба с маленьким окнами, затянутыми пузырем. К избе примыкала обычная баня с дощатой крышей, обросшей мхом, большой сарай, к стене которого были прислонены косы с деревянными граблями. От избы к реке вилась узкая тропинка, ведущая к плотику, к которому были привязаны две большие, карельские лодки с загнутыми назад носами. Белобрысый мальчик в ветхих штанах и рубашке сидел на крыльце и строгал ножом ветку для каких-то своих мальчишеских нужд. Дядя Гриша довольно крякнул.

– Ну, слава Богу! Свеи еще не пожгли. Ты, Ванька, смеешься над нищими карелами, а того не знаешь, что их свеи чуть не раз в три года воюют. Головы рубят, избы жгут. Так-то оно. А это, никак, Суло! Мальчишка Войтов! При мне под стол еще ходил. Эй, Суло! Эй!

Мальчишка поднял голову и, увидев, что его зовут, бросил ветку и скрылся в избе. Григорий засмеялся.

– Не узнал. Ну, ничо… подгребай, ребята, к плоту, приехали. Это и есть Мергойла. Сюда нам.

Он ловко, по-кошачьи, что всегда восхищало неуклюжего Алешку, выскочил из лодки на плот и махнул им рукой – ждите! И бодрой походкой направился по тропинке к дому, поглядывая по сторонам с радостной улыбкой, как будто предвкушая желанную встречу. Тем временем дверь избы распахнулась, и на крыльцо вышли уже знакомый белобрысый и босой Суло, девчонка в длинном сарафане, худенькая, рыжая, и сгорбленная маленькая старушка, с платком, наброшенным на плечи. Старушка приложила руку козырьком ко лбу, видимо, пытаясь рассмотреть гостя подслеповатыми глазами. Дядя Григорий радостно воздел руки, приветствуя своих знакомых.

– Terveh, Vieno-buabo! Sulo! Etgo tundenuh? Ilma, mittuine sinä suuri jo olet! Čomaine![38]

– Buabo, ga ved’ tämä on Risti! Risti-diädö! Tulgua pertih, olgua gostinnu![39] – девчонка с радостным смехом бросилась к дяде Грише навстречу.

Они зашли в дом. Ванек Рыбак скучающе зевнул.

– Ну, Лёшка, будем ждать. Нать было уду взять, хоть рыбы наловили бы.

Но ждать долго не пришлось. Не прошло и четверти часа, как на крыльце показался Григорий, сопровождаемый той же тройкой. Григорий кланялся и махал шапкой, ему что-то говорили и махали руками на прощанье. Но по лицу его Алешка и Ванек поняли, что дело их закончилось неудачно. Григорий, хмурясь, запрыгнул в лодку и сел на скамью, вытирая пот.

– Ну, вот, ребяты. Худо-то наше дело. Уехали в гости Войтто да Сиркка в Видлицу. Вернутся послезавтрема. Немного мы их не застали. Беда! Пропадать, видно, Василию.

Григорий с гримасой, будто зубы болели, сплюнул в воду.

– Знать, судьба! – добавил он. Алешка и Ванек, молча, смотрели на его мрачное лицо.

– Ну что глядите? – устало бросил им дядя Григорий. – Путь долог, а назад противу ветра грести придется. Отвязывайся.

Алешка посмотрел на дом. На крыльце так до сих пор и стояли все трое. Волосы девчонкины пламенели рыжизной даже издали. Он вздохнул и потянулся отвязывать лодку от причала. Ванек, сопя конопатым носом, вставлял весла в уключины.

– Ахти, дурак я старый! – дядя Григорий вдруг хлопнул себя по лбу и, выскочив из лодки, торопливо зашагал к дому.

– Что это он? – с недоумением спросил у Алешки Ванек. – С ума, знать, тронулся?

Алешка в недоумении пожал плечами. Григорий с хозяевами снова исчез в избе. Алешка с Ваньком снова уселись, как совы, на скамьях лодки, подставляя лица прохладному восточному ветерку. Алешка закрыл глаза и стал клевать носом. Прошло уж с половины часа, а Григорий все не возвращался, и Алешке привиделось, что он стоит на перекрестке и не знает, где он, и куда надо идти. Он закрывает глаза, открывает их снова: перед ним стоит утонувший купец, глаза его закрыты, с прядей волос течет вода, и он благословляет его, Алешку тремя перстами. «Почему тремя перстами? – удивляется Алешка и затем догадывается: – Ааа! Он ведь новой веры! Его можно убить. Вера его от сатаны! А как же отец Геннадий? Ведь он тоже…» Он снова закрывает и открывает глаза и видит Митьку Косого. Митька таинственно подмигивает ему единственным глазом и шепчет, дергая его за локоть: «Пойдем, брат Алешка, со мной на Дон! Не слушай ты их, дураков. Им пропадать. А на Дону, брат, каждому воля!»

И все тянет, тянет его за рукав.

– Алешка! Спишь, дурень! – дергает его за рукав Ванек Рыбак. – Григорий, глянь, идет!

Алешка с трудом открывает глаза. Его разморило на солнце, и ему не хочется никого ни видеть ни слышать.

По тропинке к плоту подходил взволнованный, с красным лицом Григорий, за ним следовала давешняя рыжая девчонка с братом. Девчонка упрятала рыжие косы под платок, глаза ее с любопытством скользнули по Ваньке с Алешкой. На ее спине плетеная из березовой коры котомка с крышкой, а в руке туесок, накрытый белой тряпицей. Братец ее, Суло, посматривал на гостей и подозрительно и с любопытством одновременно. Не доходя до плота шагов двадцати, он остановился и смущенно стал копать пальцами ноги ямку на тропинке.

– Ну вот, робята, – объявил дядя Григорий, – вот нам и лекарь. Чур, не обижать. Обидите – дядя Григорий сделал страшное лицо, – она порчу на вас нашлет. Во как! Älä varua heidy, hyö ei olla hirviet[40], – обратился он к рыжей, подавая ей руку и помогая взойти на лодку. – Ruvetah abevuttamah, sano minule. Minä heidy venehespäi vedeh lykkiän[41].

– Oi, Risti-diädö, en varua minä niidy![42] – рассмеялась девчонка. – Hyö ollah kummallizet. Heil suut ollah avoi[43].– добавила она, показывая пальцем на Алешку с Ваньком.

Оба, не поняв ни слова, обидчиво и подозрительно засопели носами. До Ладоги догребли молча, не смея задавать вопросов. Григорий, довольный и благостный как кот, устроился в носу лодки, подложив для мягкости припасенный на всякий случай полушубок, и оттуда перебрасывался короткими фразами с рыжей. Девчонка же, положив туес и торбу рядышком на скамью, вертела головой налево и направо, а потом принялась болтать ногами так, что Ванек, не стерпев, плюнул за борт.

– И что, дядя Гриша, – вкрадчиво начал он. – Эта пигалица и будет Василия целить?

– Она и будет, – проворчал Григорий, – выходу у нас нету, Ванюшка. Бабка ее, Виенно, говорит, что не хуже матери лечит. Я уж их уговорил едва. Серебро совал – не берут! Честят меня разбойником, мол, и деньги те тоже разбойничьи. Но отказать в помощи тоже не могут. Закон у них такой вроде. Честные они, карелы-то. Вот ты, дубина, над ними потешаешься, а у них никто двери на замок не закрывает. Нет у них воров. Так, палочку поставят, когда уходят, мол, дома нет никого. Ты у себя во Пскове так попробуй! А на возраст не смотри. У них это в крови, лекарить.

– Дядя Гриша! – пожаловался Ванек. – Чего это она на меня пялится? У меня, ажно, весло из рук валится!

– Ааа! Это сила у них, знахарок, такая. Она тебя, дурака, и в камень обратить может, – издевался Григорий. – Ты сам на нее не пялься, а все на воду смотри да на весло!

– Тьфу! – плевался Ванюшка. – Свят! Свят! Свят!

Алешка из любопытства, как будто бы невзначай, скользнул по девчонке взглядом. Она сидела, уперевшись руками в борта, и смотрела в сияющую озерную даль. Одета она была скромно, но чисто; был на ней темно-бордовый сарафан с характерным карельским орнаментом да рубашка белая. Упрятанная с глаз долой рыжая коса ехидно дразнилась из-под платка, завязанного на русский лад.

«А и худа же! – подумалось Алешке. – И высока!» – Он припомнил, как шла она, улыбаясь, за дядей Гришей, как изящно ступила в лодку, плавно взмахнув рукой с корзинкой.

Он опустил взгляд на ее ноги в маленьких лаптях из березовой коры, которыми она продолжала беззаботно болтать, и ему стало так смешно, что он фыркнул, как провинившийся кот. И поднял глаза. Он понял, что она тоже смеется, и взгляды их переплелись, и что он не в силах отвести глаз от этой прозрачной, с молочной поволокой, синевы ее глаз, и что он молит Бога, чтобы это продолжалось вечно или закончилось бы побыстрее. Илма вдруг, закусив губу, отвела глаза, и Алешка почувствовал, что он покраснел как рак и только загар спасает его от позора разоблачения.

– Да греби ты! – ткнул его в бок Ванек. – Ишь, как нас поворотило! Чего смеешься-то?

– А и впрямь может в камень обратить! – вспомнил слова дяди Гриши Алешка. – И весло из рук валится!

И дал себе слово никогда впредь не смотреть на рыжую.

– Дядя Гриша! – позвал Алешка. Но дядя Гриша сладко храпел на носу лодки, укрыв лицо рукавом кафтана, и не слышал его. Проснулся Григорий, когда до острова Сало оставалось с полверсты, и Алешка услышал, как тот заворочался и закряхтел, разминая затекшую руку. На берегу их уже ждали, и Григорий озабоченно вглядывался в лица встречающих, пытаясь понять, не опоздал ли он с помощью.

– Ну что? – обратился он к Фаддею Клыку с Солдатом, едва сойдя на берег.

– Да как… – пояснил Солдат, – очнулся раз Василий, когда башку мы ему перевязывали, и сразу же снова сознание потерял. Вонь с головы уже пошла. Жарко-то, – он махнул рукой. – Надо было ему рану сразу порохом присыпать, а я и запамятовал.

С лодки сошли уже все, и девчонка с любопытством и одновременно с каким-то серьезным, сосредоточенным вниманием смотрела на лица разговаривающих, пытаясь понять суть происходящего. Мужики косились на нее и – о чудо! – начинали чувствовать себя маленькими детьми в обществе незнакомого взрослого человека, которого следует стесняться и даже немножечко опасаться.

– Неужто эта девка тебя и лечила от хвори? – не вытерпел, наконец, Фаддей Клык. – Больно мала девка-то, Григорий!

Григорий рассмеялся.

– Нет, не она. Лечила меня тогда Сиркка – мать ее. Беда вот, уехала она с мужем на несколько дней. Пришлось вот ее уговаривать, Илму то есть. Бабка ее говорит, что тоже хорошо лечит.

В острожке все сразу приободрились, когда услышали знакомый басок дяди Гриши. По хозяйски, собрав всех разбойников во дворе, он отдавал поручения на ближайшее время.

– Таа-ак! Ты, Фаддей, ступай в караул по острову. Товар куда занесли? Ты, Солдат, и ты, Копейка, – мушкеты, оружие чистить и в атаманскую избу занести. Петрушка, ужин готовить. С обеда осталось что? Мы с ночи маковой росинки во рту не держали. Мечи все на стол, что осталось. Алешка с Ванькой, как поедим, так отдыхайте, коль что – позову. Я пока что Илме хозяйство наше покажу да пойдем атамана глянем. Наперед говорю, – обвел всех взглядом новый атаман, – кто девку хоть пальцем тронет, аль как иначе заобидит, лично сам головенку откручу!

И характерным жестом показал, как будет откручивать головенку провинившемуся. Вокруг уважительно смотрели на медвежьеватые, заросшие черным дремучим волосом, загорелые руки Григория и согласно сопели. Девчонка сидела на лавочке у тына, держа туесок на коленях. Фыркнула как кошка, когда увидела, как Григорий собирается головы крутить, видимо, поняв, о чем речь шла. Все затоптались, закрутили бородами да оскалились, у кого чем осталось. Алешка все косил глазами на Илму, забыв о своей клятве. Что-то новое носилось в воздухе – свежее и непонятно отчего обещающее радость, – отчего пело Алешкино сердце.

Глава 5

Восходящее, едва видное солнце еще не успело осветить лес и двор острожка, когда Алешка почувствовал, как кто-то трясет его за плечо. Сонный и ничего не понимающий, он свесил ноги с полатей и хлопал слипающимися глазами, пытаясь понять, в чем дело. Поднял его дядя Григорий. Он дал знак Алешке одеться и выйти за ним и, слова не промолвив, выскользнул, как змей, из избы. Алешка бестолково, со сна пыхтя, надел сапожки, натянул кафтан и пошел к дверям. Солдат, до того храпевший, поднял вслед ему голову и, невнятно пробормотав «Ну-ну», натянул тулупчик до самых глаз. Комары звенели в воздухе.

Несмотря на ранний час, во дворе уже хлопотали над переборкой сети Фаддей Клык с Иваном Копейкой, и Алешка только подивился про себя: ну не лень же вставать людям так рано! Переговаривались негромко.

– Ахфицеры ноне у безбожника Алексея-царя все немцы. Еретики все. Мне Солдат сказывал.

– Да, совсем уж волюшки не стало. Не то было при добром царе Иване Васильиче. И стрельцам жилось вольно, и крестьянам выход, и вера твердая была…

– Так, так оно, Иван.

Оглянулись на Григория с Алешкой неодобрительно.

– Неужто к еретикам парня ведешь, Григорей? – спросил Фаддей.

Дядя Гриша побурел, было, гневливо, но ничего не ответил, лишь рукой махнул. Не ваше, мол, дело. Григорий снял тяжелый деревянный засов с ворот и, приоткрыв одну створку, вышел из острожка. Алешка, несколько недоумевающий, следовал за ним. По каменистой, скользкой от росы и мха тропинке они шли к берегу холодного ручья. Дядя Гриша, видимо раздосадованный словами Клыка, сетовал на ходу:

– Темень человеческая! Слепцы слепым ведомые! Вцепились в двоеперстие, как собака в кость! Во всем мире люди Богу по-разному молятся, да Бог-то един! Свеи да финны по-своему, ляхи на свой лад, мы на свой. А эти спорят, кто к Богу ближе подберется: на двух перстах или на трех. Тот к Богу ближе, кто грешит мене. Не нам уж, ворам да разбойникам, других вере поучать!

Алешка шел позади и улыбался сетованиям дяди Гриши. Он уже догадался, что тот ведет его в монастырь, к отцу Геннадию, и сердечно радовался новому дню, своей любви к Илме, возмущению дяди Гриши, лесу, комарам – всему.

– Тревожно на душе у меня, Алешка, – обернулся к нему вдруг дядя Гриша, – и так паршиво было, а теперь еще Илма твоя мне лысины добавила. Говорила мне, что лебедя черного во сне видела. Говорит, уходить нам надо отсюда! Да я это и так знаю.

Дядя Гриша крякнул досадливо и махнул рукой.

– Вот Василий встанет на ноги. Скорей бы…

– Дядя Гриша! А что за птица такая – черный лебедь? Неужто есть такие? – спросил Алешка.

Дядя Гриша отвернулся и зашагал дальше.

– Это у них, у карелов, сказка такая. Есть подземная страна, где мертвецы живут. И речка мертвых там есть. По ней эти черные лебеди и плавают. Коль его увидишь во сне – знай, это не к добру. Ну а по-другому взять, – тут дядя Григорий остановился на миг, – суеверы они, эти карелы-то! Хотя мы не лучше…

Утренний туман был холоден и густ, он напоминал о близкой уже осени, и зелень прибрежных берез уже кое-где была перебита желтизной отдельных ветвей. Они подошли к зарослям тростника, что рос по берегам холодного ручья. Вот и лодка. Вдруг оба они, Григорий с Алешкой, встали как вкопанные и посмотрели, недоумевая, друг на друга. В лодке, подложив под голову тулупчик и накинув руку на глаза, спал человек. Он спал так сладко, что храп раздавался на всю протоку, рядышком под боком лежал мушкет.

– Дядя Гриша, да ведь это Ванюшка! Рыбак! Он сегодня в карауле! – догадался вдруг Алешка. Он хотел было позвать Ванюшку, но дядя Григорий зажал ему рукой рот – молчи, мол. И опять Алешка поразился, как может дядя Гриша превращаться в хищного зверя. Мягко, не хрустнув ни единой тростинкой, прокрался он к лодке. Вот он уже в ней, да так, что лодка не качнулась. Ванек тем временем продолжал храпеть. Дядя Гриша тихонечко вытащил мушкет из-под бока Ванюшки и знаком показал Алешке – забери! Алешка положил мушкет на тропинку. Затем чудесным образом в руках дяди Гриши оказался нож Ванька, немедленно заткнутый за пояс новому владельцу.

– Ванюша, вставай, дружок! – ласковым голосом заговорил дядя Гриша, убирая руку с глаз Ванька. – Вставай, сука!

Голос его, дотоле тихий, сорвался на истерический крик. Ванек захлопал сонными глазами, не понимая, где он и кто рядом с ним, потому что медвежьи лапы дяди Гриши уже передавили ему горло. Голос дяди Гриши снова стал ласковым.

– Хочешь, Ванята, я тебе сказочку расскажу? В Литве то дело было. Осадили мы раз острожек литовский, крепко осадили. Литовских военных людей мало там было. Думали, всё! Сдадутся сами. Расслабились тогда все и службу забыли.

Ванюшка только лишь кратко всхлипывал, перебирая ногами, бессмысленно пуча глаза на дядю Григория. Тот продолжал:

– Воевода наш, Ершов князь, дело ратное крепко знал, да не всех научил. Набражничались в вечер все поголовно, да по избам спать легли. И караульные спать легли. Так вот один литовский лазутчик забрался в соседнюю избу и всем ночью той горло ножичком перерезал. И дружка моего, Кирьяна Битюгова – десятника, там же порешил. А стрелец этот, что в карауле стоял, он-то жив остался, радовался. Да недолго. Острожок тот мы на приступ днем взяли. Никого не пощадили, только детишек да баб. И лазутчика этого колесовали и повесили. А стрельца того с ним рядком воевода повесить приказал. И поделом!

Григорий разжал руки. Побуревший лицом Ванек давился и кашлял, пытаясь приподняться, но Григорий толкал его назад, и голова Ванюшкина громко стукалась о доски. Дядя Гриша сел на скамью и схватился за голову. Ванюшка, наконец, пришел в себя.

– Григорий Михайлович, я, я… Богом клянусь! В первый раз токмо! Чтобы впредь! Ни-ни! Прости, Григорий Михайлович! – бормотал скороговоркой Ванюшка.

– Ступай отсюда, пока не придушил, – тихо, даже устало произнес Григорий, – мушкет там, на тропе. Нож тут, – он вытащил нож сзади из-за пояса и бросил в траву на берегу, – и заруби себе. В следующий раз убью без всякой жалости. Сказочку сию я тебе с умыслом сказывал. Случись что, из-за тебя всех нас побить могли бы.

Ванюшка скользнул ужом мимо Григория на берег.

– Григорий Михайлович, чтоб еще раз какой.

Григорий не ответил. Алешка оттолкнул лодку от берега.

– Черный лебедь, – как будто себе промолвил дядя Гриша, – как тут не поверишь…

Протока к концу лета сильно обмелела, и через несколько минут они пристали к монастырскому берегу.

– Не спеши, Алексей! – лицо Григория порозовело то ли от света восходящего солнца, то ли от волнения, – Алешка не мог разобрать. Он чувствовал необычное настроение Григорьево и ждал, что тот скажет еще.

– Значит, так, Алешка, – наконец продолжил Григорий, – порешили мы всей ватагой дуван поделить и разойтись, кто куда хочет. Погоди! – он дал знак Алешке помолчать, видя, что тот хотел что-то сказать. – Погоди! Долю твою я на монастырское подворье вчера занес отцу Геннадию. Понадобится – возьмешь, а он отдаст – слово мне дал, а я ему верю. Я же на два-три годочка на Север подамся, мож, на Соловки. Но сперва свадьбу твою с Илмой сыграем, девка она как раз по тебе, токмо ты язык-то ихний выучи. Обещай мне, что выучишь!

Алешка, густо краснея, кивнул: – Обещаю!

– Знаю я, нельзя тебе крестьянствовать, не твое это дело, – продолжал Григорий, – и мироедствовать не можешь, ну, мож быть, пока. Занесло тебя, птицу полета высокого, да в клетку низкую. Тьфу! – Григорий сплюнул досадливо за борт и, помолчав, добавил: – Так что, Алешка, пока побудешь в монастыре. Три дня побудешь, пока мы дела свои тайные обделаем, а в вечер третьего сюда приходи. И грустно, брат, и на сердце тяжко сегодня. К чему бы? Дурак этот… Ладно, ступай! – Григорий поворошил светлые волосы парнишке и легонько подтолкнул его.

– Ан, нет! – вдруг вскрикнул он и вынул из-за пазухи небольшой мешочек черного, потертого бархата, – это тебе. Невесте своей, Илме, подаришь.

Алешка с замиранием сердечным взял мешочек в руки и вопросительно глянул на притихшего торжественно дядю Григория.

– Можно глянуть?

И тот тихонько кивнул головой.

– Можно.

Алешка развязал шнурок на горловине мешочка и вытряхнул его содержимое на ладонь. Две золотые серьги дивной работы с изумрудами лежали в руке его, жарко загоревшись в лучах утреннего солнца.

– Дядя Гриша, – прерывающимся от волнения голосом спросил Алешка, – как это? Я, я не могу…

Дядя Гриша, поняв его настроение, обнял Алёшку за плечи.

– Это не награбленное, Алеша, – почти шептал он, – ты того не ведаешь, а я никому не говорил. Это жены моей, Алены Дмитриевны, сережки. Их я ей на свадьбу подарил, да только недолго счастье наше длилось. Пока я в походе был, вся семья моя от мора сгинула. Вернулся, а дома ни детишек, Ванятки, Петра и Авдотьи, ни жены, ни матери – никого. Один пес да я и остались.

Алешка сжал серьги в кулак.

– Я возьму, дядя Гриша! Спасибо!

По лицу Григория текли слезы, которые он не пытался скрыть, – ступай теперь! – Резко, чуть ли не зло, выдохнул он, толкнув Алешку из лодки. Алешка, сам растроганный, чуть не плача, сделал несколько шагов по тропинке в зарослях тростника и обернулся. Дядя Григорий уже оттолкнулся веслом от берега и махнул рукой Алешке.

– Прощай, Алексей! Ты мне за сына… прости, если что… Да помни меня, сына боярского Григория, сына Михайлова! Род мой был старинный – князей Воронецких[44]. Мы от Гедиминакнязя были! Я последний в том роду! Всё, иди, отец Геннадий тебя ждет!

Он оттолкнулся еще и еще. Листья кувшинок и мелкая ряска сразу же смыкалась за кормой лодки, как будто отделяя прошлое от будущего навек. Алешка стоял и плакал. Он знал, что это закончилось его отрочество.

Глава 6

Дверь в монастырский амбар полуоткрыта, чтобы чуть-чуть впустить внутрь теплого воздуха снаружи, но все равно холодно так, что и комары здесь задерживаются ненадолго. В больших, окованных по углам деревянных ларях зерно. В каждое утро келарь Илларион открывает ларь и отмеряет нужное количество зерна на помол. Тщедушный, подслеповатый келарь пыхтит и крякает, открывая крышку, но никогда не доверяет сделать это кому-нибудь другому, и ехидный послушник Васька дразнит Иллариона, что и на том свете келарь сам будет открывать ворота в рай, не доверяя святому Петру. Илларион шипит и называет Ваську богохульником. С Васькой напару и мелет ручным жерновом зерно Алешка. Васька – молодой парень, чуть постарше Алешки. Васька тощ, длинен телом и нескладен. У него плоский нос и острые уши. Кроме того, глаза у Васьки большие и круглые, а цвета они зеленого, так что обличьем он совершенный кот, только разве что без хвоста. Васька все время что-нибудь бурчит под нос или допытывает со скуки Алешку, что да как. Алешка, однако, сказавшись занятым, лишь усерднее начинает крутить ручку жернова. Муку они ссыпают в мешок. Мука тепла и мягка. И результат, и работа нравятся Алешке – под взиканье жернова хорошо думать о своем и вспоминать. После же обеда отец Геннадий будет учить его по Священному Писанию и знакомить с трудами отцов церкви. Вчера разговор был о святом Августине. А что будет сегодня? Ждет этого часа Алешка с нетерпением и снова ускоряет ход тяжелого жернова. Вжик. Вжик. Вжик. Тонкой струйкой сыплется готовая мука. А память, тем временем, все возвращается к недавнему времени. Сколько событий, новых людей, впечатлений! Вот дядя Григорий, стреляющий из мушкета, и снова он, с искаженной гримасой на лице, с поднятым веслом в руках. Вот бледное лицо купца, окровавленной рукой осеняющего крестом его – Алешку. Вот зеленоватое, с ввалившимися щеками лицо атамана Василия, и мухи облепили тряпки на его голове, пропитанные черной кровью. Илма! А вот лицо, точнее, глаза Илмы, в которых он захлебнулся и утонул, однажды с ними встретившись взглядом. Утонул навсегда, так чувствует Алешка. А руки Илмы! Какие тонкие, изящной лепки ее пальцы, прямо-таки необычные для крестьянской девчонки из глухой деревушки на Тулоксе-реке! Неужели время и черный крестьянский труд расплющат и покроют сетью бурых морщин эти совершенные девичьи руки?

– Viegiä händy pihale![45] – приказала она звонким голосом.

Дядя Гигорий перевел. Собрались быстро. В избе у повара Петрушки вовсю кипела в двух медных котлах вода, а в русской печи настаивались таинственные травы и снадобья, что привезла с собой Илма, и непривычный, пряный запах их был приятен. Во дворе, прямо на середине его, бросили две колоды, на которые уложили несколько саженных досок. Их застелили всяким тряпьем, сверху этот стол дядя Григорий накрыл сложенным вчетверо парусом с купеческого корабля. На другом, сложенном таким же образом парусе, Солдат и Иван Копейка, ругаясь и пыхтя в низких дверях избы, вытаскивали атамана Василия. Его положили на топчан. Василий тихо постанывал и мотал головой. По приказу Илмы из избы вынесли скамейку и поставили рядом с топчаном. На скамейку Илма с поваром вынесли горшки с отварами и котлы с кипятком. Туесок с котомкой она положила рядом. День начал клониться к вечеру, и комары, до сих пор ленивые, бодро затрубили в прохладном воздухе. Поговорив о чем-то в полголоса с Илмой, дядя Гриша велел всем оставаться рядом.