Кабул – Нью-Йорк

– Что, Павел Иосифович? От чрезмерного заглядывания в будущее развивается умственная дальнозоркость. Мы, русаки, грешим этим. Пора в багажник, к реалиям. Наш Шумахер памирский быстрее ветра донес.

– Колдобин, я не полезу в багажник, – отчетливо выговорил Паша.

– Да вы что, Павел! Нам надо переходить границу. Ашура нас просто убьет!

– Я еврей, я мечтаю о Волге, но у меня пока нет потомков, носящих в себе мои гены. И я не полезу. Ни с вами, ни без вас.

Колдобин резко наклонился к водителю и выкрикнул: «Останови!»

От вальяжного ироничного господина не осталось и следа. Памирец даже не повернул головы. Машина двигалась с прежней скоростью по желтой заплешине земли.

– Я вычту с вас деньги. За всю дорогу, за весь проект. Вы, Кеглер, понимаете, что мы сейчас вернемся ни с чем? Да останови ты, Ашура, мы в границу вкатим с этим подарком судьбы!

Но водитель и на сей раз не услышал пронзительного голоса из-за спины. Колдобин сник.

– Возьмут тебя на границе без спецпропуска – замотают по кабинетам. Как шпиона. Год не отмоетесь. Я за вас копья ломать не буду, Кеглер.

– А связи? Понты?

– Не буду. Вы не журналист, вы барышня петербуржская. Трудно вам в багажнике полчаса проехать… Сто человек так ездят, а ему западло. Умоляй его!

И Паша уступил. «Что я, в самом деле… Полчаса не сутки». А нытик этот и так уже порядком получил щелчок по носу.

– Ладно, не надо слез, – театрально развел он руками, – пересяду я. Если эта вагонетка способна остановиться.

Паше показалось, что Ашура усмехнулся затылком. Джип замер как вкопанный. «Добрый скакун, добрый», – неожиданно произнес памирец и звучно похлопал по обтянутому белой кожей рулю.

Обитатели заднего сиденья выбрались наружу. Колдобин открыл просторный багажник. Однако свободного места там оказалось немного, его занимали коробки да баулы.

– За ними спрячьтесь. Полчаса здесь и еще полчаса у Кушки. И все дела, Павел Иосифович. Лицо Колдобина обрело обычное свое выражение. И Кеглера снова чертик потянул за язык:

– Я поеду в этом расчудесном багажнике. Но при одном условии, господин Колдобин. Вы сейчас покажете мне, как здесь уместиться. Чтобы на равных, без понтов.

Колдобин взглянул на Кеглера коротко и зло. Так зло, как может только глядеть униженный на своего обидчика. Подобрал штанины на бедрах и полез в багажник. Выходило неловко, медленно, но все же тело человека наконец скрылось за баулами. Кеглер закрыл крышку багажника. Паше показалась, что на губах памирца на миг родилась одобрительная улыбка.

В висок стукнуло – Логинов в багажник не полез бы. Но правнуки Логинова будут говорить по-немецки. А его, Паши Кеглера, по-русски. Что бы ни болтал этот умник, сопящий под черной железной крышкой.

Он пощупал железо ладонью. Теплое, почти горячее. Почему-то вспомнилась Маша.

Из багажника донесся голос известного журналиста Колдобина. Паша заглянул в небо. Оно было желто-розовым. И плотным, как тело. Погрезилось, что это огромная женская грудь прикоснулась к земле за горизонтом. Не хотелось отрываться от этой груди взглядом. И уж тем паче уступать женское небо Колдобину…

Полчаса ожидания давно миновали, а из багажника Кеглера выпускать не торопились. Сперва его подбрасывало на ухабах, потом машина долго стояла – тогда становилось особенно душно и тревожно, и Паша то и дело, изловчаясь в изгибах тела, вглядывался в циферблат часов, включал подсветку. На стекло крупной каплей несколько раз скатывался с кончика носа пот. Затем снова поехали, самое малое час без остановок. Паша стучал что есть силы в перегородку, отделяющую багажник от салона. Ему казалось, что от ненавистного Колдобина его отделяла лишь спинка сиденья. Но, судя по всему, в проем был вмонтирован чуть ли не бронещит – и ладони, и кулак Паша отбил довольно скоро, а ногой в согбенном его положении сочно приложиться не выходило. «Сука, Колдобин, мстишь! Антисемит проклятый!» – кипел Паша в бессильной ярости.

Потом его охватила апатия. Ноги устали, икру то и дело сводило, воздуха в легких стало недоставать. Он дышал тяжело, как выброшенная на берег рыба. «Ничего, ничего, ничего. Считай, ты на тренировке подводников. В подлодке каждый день такое, – какое-то время старался утешить себя он, но этой игры хватило не надолго, и остаток пути до следующей остановки Кеглера сквозь кумар дурноты связывала с реальностью лишь одна поэтическая ниточка:

Вот сейчас откроют крышку гроба,Встанешь ты, покойный во плоти.И Григорию Колдобину, уроду,Дашь в утробу так, что боже упаси!»

Машина замерла и долго не трогалась. Потом Паша услышал голоса.

«Сейчас, сейчас, – сказал он себе, – спокойно. Сразу не бей. Сразу слабо выйдет, руки-то как затекли. Выжди, чтобы уж вполную…»

Багажник открыли, в глаза брызнул острыми осколками свет. Коробки, баулы, подпирающие тело, исчезли, и оно распласталось бессильно по багажнику, голова и руки вывалились наружу.

«Только не бей сразу. Подкопи…»

Чьи-то руки подхватили его, вытащили наружу, посадили на землю. Подул ветер. Паша облизал губы. На них солеными кристалликами налип песок. Вокруг стояли люди, но ни Колдобина, ни памирца среди них не было. Лица людей были черны. Паша постарался подняться. Со второго разу получилось.

– Обкурился, а! – ткнул в него пальчиком тот, что стоял ближе, и захохотал. Другие тоже принялись смеяться. Паша ударил весельчака ногой. Нога ощущалась свалянной из ваты, но расслабленная ступня смачно чмокнула прямо в пах, и насмешник с клекотом, подавившись слюной, рухнул Паше под ноги. Душе наступило облегчение. Еще бы до Колдобина так дотянуться – и жизнь, оказывается, удалась. Вот те и Волга.

Люди вокруг повели себя странно. Они принялись указывать на корчащегося в муках сотоварища и хохотать от души, подзадоривая друг друга. Казалось, до Кеглера им не было дела. Наконец, пострадавший перестал стонать и присел на корточки. Пашу, ожидавшего драки, поразило, что он снова улыбался. «Может, здесь принято так здороваться? Так подходите, я каждому раздам», – подбадривал он себя.

– Ай, молодец! Ай, богатырь! Здоровый жеребец и в узде копытом бьет, – одобрили люди.

– Где Колдобин? Сука!

– Зачем ругаешься? Хороший человек, а сквернословишь, – люди снова засмеялись. Пашу вдруг схватили с боков за руки, развернули споро и со всего маху швырнули головой о джип. Кеглер сразу потерял сознание, но для порядка его вновь развернули, прислонили к двери и с размаху ударили в пах.

– Хватит. Понесли. Ему еще протокол подписывать, – приказал уже без всяких смешков человек, вышедший из-за машины, и Кеглера потащили в дом, на котором висела табличка «Марыйский районный отдел Комитета национальной безопасности».

Допрос Кеглера в Мары

Сентябрь 2001-го. Мары

Кеглер очнулся в тёмной комнате. Он не мог разобрать, где там потолок, где пол. Потом понял, что сидит на стуле в несколько странном положении – ноги перекинуты через спинку сверху, а голова болтается внизу. Он попробовал изменить положение, но руки оказались прикованными наручниками к спинке. Тело затекло, голова ощутимо болела, в ней что-то неприятно подрагивало, как желвачок под кожей. Паше стало страшно. Он пару раз бывал по пьянке в околотке, однажды, когда его дружку молоденький мент дал пинка под зад, Паша выбил тому зуб – после этого его сильно били, сломали нос, но то дела обычные, московские, с кем не бывало. «Там» всё ясно, «там» своя двоичная логика. Здесь – нет ничего, кроме солёного песка на зубах. Здесь нет даже Колдобина. Тем временем Григорий Колдобин как раз принимал душ в ашхабадской гостинице «Анкара». На границе Узбекистана с Туркменией они с памирцем пересели в другой чёрный джип. Первый увёз в багажнике дурня из Москвы в направлении Мары, а этот повёз известного журналиста в сторону столицы нейтральной республики. В гостинице к его приезду были готовы, милая голубоглазая девочка-красавочка назвала его по имени-отчеству и отдала ключи.

– Тот же, что в прошлый раз, Григорий Валерьевич?

– Наденька, – Колдобин придержал в своей руке прохладную ладонь, передающую ключ, – Наденька, где тут таких светлооких выращивают, а?

Девушка потупила глазки:

– Вы приезжайте поскорее ещё, я вам расскажу.

– Так я только приехал. А ты, Наденька, мне ещё в тот раз обещала…

– Уже Ораз Сарыевич звонил, о вас справлялся…

– Хорошо, наверное, хорошо. Эх, где ж тут у вас голубоглазых выращивают… Теперь не отвертишься от ответа, Наденька…

Если бы Кеглер видел Григория Валерьевича в холле гостиницы «Анкара», он, наверное, не узнал бы в этом женском угоднике тонкогубого сноба, знакомого ему под именем Колдобин. Но у Кеглера не было никакой возможности наблюдать ни за тем, как его коллега кокетничает с девицей, ни тем более за тем, как он устраивается в номере, приводит себя в порядок перед важной встречей. За Кеглером пришли два одинаковых человека, молча подняли его стул и унесли вместе с телом. Оба были коренасты, у обоих топорщились короткие чёрные усики, обоих отличали продолговатые, похожие на финики, головы. При взгляде снизу вверх, то есть именно так, как мог наблюдать их Кеглер, они казались персонажами из детского спектакля. Паша даже несколько успокоился. Знакомый бизнесмен, из тех ранних, кто повидал разных рэкетиров да бандюков, как-то объяснил Паше правду познанной им жизни: если сразу не убивают, то уже не убьют. Значит, нужен. Дальше торгуйся. Тут уж от тебя всё зависит. Если себя проторгуешь – уже сам виноват.

Близнецы тащили Пашу по лестнице вверх, и на каждой ступеньке его голова «встряхивалась», как бутон пиона на ослабевшем стебле – будто цветок этот кто-то нёс бутоном вниз, в задумчивости размахивая букетом. Наконец, стул с Кеглером опустили на пол.

– Зачем в наши края, добрый человек, пожаловал? – обратился к Паше голос сверху. Пашу порадовало, что этот голос легко выговаривал русские слова, сминая в них лишь окончания, как гильзы папирос. Поди, золотыми зубами. Обладателя голоса Кеглер увидеть не мог, как ни старался наклонить шею к груди.

– Артык, поверни этого заблудшего ишака лицом ко мне.

Кеглера немедленно развернули. Он ощутил себя шашлыком, который вращают на шампуре.

– Ну вот, добрый человек, теперь мне виден ты, кто ты есть. Бурдюк, наполненный никчемным вином, никчемными мыслями.

Паша хотел ответить, но ничего подходящего ему в голову не пришло. Видимо, долгое висение вниз головой, сопряжённое с закрепощением мышц шеи и, соответственно, с пережатием артерий, по которым кровь поступает в мозг, не сказалось положительно на способности мыслить. Паша Кеглер отчётливо осознал в этом положении, что на самом деле слово опережает мысль, и он бы наверняка, хоть и головой вниз, но выплюнул бы обладателю голоса хоть одно слово. Да только слово это накрепко прилипло к дёснам.

– Ты, добрый человек, не молчи, говори. Пока мои близнецы язык тебе впрямь не отрезали. Раз он тебе без пользы.

– Головой вверх поверните, – всё-таки выдавил из себя Кеглер.

– Вот ты на пути к исправлению. Сразу видно, что по сути ты добрый человек. Только живёшь кое-как, наоборот. Но мы поможем. Поставим твою жизнь на ноги. Только от тебя уже самого зависит, на две или на четыре. Понимаешь? Поставьте его лицом к богу.

Пашу подхватили под мышки и, не отвязывая от стула, просто перевернули и поставили на колени. Тело всем весом налегло на и без того затёкшие ноги, зато голова наклонилась, наконец, вперёд.

– Зачем тебе героин, несчастный? Зачем тебе это зелье? Зачем тебе столько? Ты жадный, а?

Кеглер не понимал, о чём идёт речь. Тот, кто обращался к нему и грозил по-учительски пальцем, оказался мал ростом и лопоух.

– Где Колдо?.. Где Колдобин? – прохрипел он. Сзади по затылку несильно, но неприятно, пронзительно ударили.

– Ты расскажи, добрый человек, кто такой твой Колдобин. Напарник твой? Сколько вы провозили? От кого? Кому? Как часто? Почему сюда… Странный ты человек.

– Я не хотел сюда. Мы в Афганистан. На съёмки. Колдобин меня убедил. Сволота.

Снова обожгло затылок.

– А не сквернословь.

Пока до Паши дошло, что взяли его на наркотиках, что пенять на Колдобина бессмысленно, поскольку тот сам влип по самые шаровары, голову ещё несколько раз пробивало током. Это возымело на Кеглера странное действие. Он вдруг понял, что в жизни нет необходимости и даже возможности сосредотачиваться на мелочах, а имеет смысл воспринимать её в общих формах, в масштабе. Ведь что с ним произошло? Что-то неразличимое, что-то размером с тёмную занавеску, заслонившую окно в жизнь. Нет, что-то похожее на чужой большой палец, заткнувший замочную скважину с какой-то «той» стороны. Зачем он вообще смотрел в эту скважину? Вот вопрос!

– Ты у нас по расстрельной статье пойдёшь, упрямый человек! Ты не человек, ты ишак, что ли, – шумел ушастый из глубокой сырой тени.

«А у животных, у них как? Тоже есть такая беда – справедливость, обида, месть? Возмездие? Нет, какое у твари возмездие… Это человечки, это их губительный мозг… Мелочное…» Кеглеру представилась разгадка всей жизненной тайны так ясно, как может ясно ощущаться поутру вкус свежего лимона, прозрачно-жёлтого лимона, взятого с блюдечка с тем, чтобы разорвать паутину дремоты. Жизнь человека – это не отрезок времени и биографии от рождении до смерти. Этот отрезок имеет координаты, но не имеет веса, массы. Чистая геометрия. Чистую геометрию нужно было отвергнуть столь же быстро и решительно, без ложного эгоизма, и возвести на её месте физику. Физику твёрдого тела. Твёрдое тело, обременённое массой жизни, это не есть то дерьмо, что по Евклиду. Это точка, одна бесконечно мягкая точка в сильно искривлённом пространстве. Бесконечная, но зато монолитная, нераздельная, и, главное, по весу хранящая в себе весь гранит горы. Тяжестью своей притягивающая к себе и гасящая в себе кванты света. В кривизне. В Лобачевском. Жизнь складывается в точку в координатах. И в новом пространстве точки-судьбы покоятся горы. И они недвижимы от рождения к смерти потугами к справедливости, к возмездию, к страсти. Мама, мама…

– В очко его. Евклида. Параллелей нет. Душа из песчинки в гору, – устало произнёс Кеглер, и лицо его осветила слабая улыбка.

К ушастому человеку подошёл один из крепышей, взялся за Пашин подбородок, приподнял его, заглянул в глаза.

– Всё. Эйфория мученика. Известное дело. Кислорода мало было, теперь мозги глючит, – примерно так выразил он своё не медицинское заключение.

– И сколько ждать?

– Это как повезёт. Если крыша не съехала – через два часа в прохладе может отмокнуть. А то, может, сутки. Чистый наркоша по глазам. Кислороду наглотался, а тут ещё мы его возбуждаем, по мозгам стучим – вот он и кайфует…

Паше вкололи успокаивающее и, предварительно сняв всё же со стула, оттащили спать.

* * *

К тому времени, как Кеглер очнулся от тяжелого сна, никак не оправдывавшего своё название, поскольку ему ничего не снилось, а просто придавило свинцом нёбо души к нёбу плоти – к тому времени Колдобин успел встретиться с симпатичным, обходительным и, главное, не безнадежно жадным Оразом Сарыевичем Сарыевым, полковником КНБ, успел получить от него деньги с почестями, как выразился полковник, вернуться в гостиницу, едва не зазвать, наконец-то, в свои покои прелестницу Наденьку, забыться здоровым сном, а поутру, без завтрака загрузиться с невеликим своим багажом в новый собственный «Брабус», за рулём которого был изваян всё тот же вечный Ашура. На этом можно было прощаться с гостеприимным Ашхабадом.

Денег, вручённых Оразом Сарыевичем, было немного. Пачка долларов пахла апельсиновой коркой, как и руки самого полковника.

«В платяном шкафу он, что ли, их держит? Вместе с кителем?» – подумал Колдобин, пересчитывая купюры. Бумажки были все разные: то десятидолларовые, то вдруг вклинивалась сотня, а то внимательный глаз с удивлением натыкался на единичку.

– Верно, доллар счёт любит, – приговаривал туркмен, с удовольствием наблюдая за тем, как мучается, ведя калькуляцию, его московский гость, – это не манаты считать. Правильные люди считают правильные деньги.

«На правильных деньгах – правильные люди», – про себя подумал Колдобин. Ещё он подумал, что не только он за такую фразочку по адресу великого Сердара, чей чеканный профиль украшал золотые кружочки местных манатов, легко мог здесь загреметь под панфары, но и господин Сарыев со своей шуточкой вполне подошёл бы ему в компаньоны по каталажке. Если к профилю Великого Сердара добавить усики, – ну вылитый Великий кормчий. Он вспомнил Кеглера. «А вы хотели бы… через века? Зачем вам?»

И Колдобину стало не по себе. Он не мог сказать, что в нём шевельнулась совесть, пыхнула коротким сочувствием к заманенному им в ловушку Кеглеру. Нет. Колдобин прошёл, как он считал, суровую школу жизни. Он отслужил в Советской армии два года, он знал, что такое судьба: одного она определяет в неудачники, и тогда не жить ему от «дедов». Другого милует. И для того, кто ощущает на себе милость судьбы, действует один принцип безопасности – его вывел для себя Колдобин – не жалеть, не присоединяться. Иначе везение оставит тебя, судьба накажет за неблагодарность.

Нет, то не была жалость.

Колдобину не то что стало жаль Кеглера, но в щёлочку приоткрывшейся форточки просочился холодок. От досадной догадки, что бестолковый еврей немыслимым путём и впрямь распихает настырным грудастым геном историю, а он, умница, так и замрёт в ледниковой толще мушкой с зажатыми в лапках долларами.

Муха-Муха-Цокотуха,Позолоченное брюхо!Муха по полю пошла,Муха денежку нашла…

Колдобин подвёл итог счёту, аккуратно сложил пачку и засунул её в карман. Как уже было сказано, живых денег было немного, всего пара тысяч, но в Москву сухим остатком должны были подогнать ему новый автомобиль. А там поступай как знаешь. Хочешь – шикуй, катай милок, а хочешь – продавай.

– Мы в расчете, коллега? – задумчиво спросил полковник КНБ. Волосы на его затылке смешно топорщились упрямым ёжиком, сопротивляющимся ширящейся лысине. На смуглой коже высокого лба проступила римской цифрой вена. Размышлял полковник о том, что хоть и заработал на Колдобине, но мог бы заработать ещё больше, кабы не переплатил журналисту эти доллары. Одного лимузина хватило бы…

Идея с «мерседесом» должна была принести ему дополнительные двадцать штук, поскольку машину Колдобину, естественно, никто не покупал, а просто свои каэнбэшники в Лебапе конфисковали его у политически неблагонадежного типа. Полковник за эту работу скинул им по две штуки, зато теперь вместо 25 тысяч Колдобин обошелся ему всего в три с половиной. С учетом затрат на оформление конфискованной машины как проданной бывшим хозяином. Двадцать с лишним тысяч уже покоились у него в сейфе, и, как бы дальше ни пошло дело, этот аванс он ни за что не вернет заказчику из пакистанского посольства, решившего проплатить спецоперацию с Кеглером. Операция «Кегля» – так ее назвал Сарыев.

– Ну а что там с вашим клиентом? Стоил он таких забот? – спросил как бы невзначай Колдобин. Он хотел добавить «и затрат», но воздержался.

Его заказ состоял в том, чтобы доставить глупого неудачника Пашу Кеглера в нужное место и прибыть в Ашхабад за деньгами. Всё. Но словечко «коллега» в устах полковника побудило Колдобина вернуть, расставить всё на свои места. Да, он продажный. Да, беспринципный. Но не он «укатал» Пашу Кеглера. Этого не должен забывать гэбэшник Сарыев, у которого есть свой хозяин.

Глаза туркмена превратились в чёрные бусинки, как у сваренной креветки. Он был неплохой людовед, этот полковник, по долгу службы он должен был читать чужие страхи. Он понимал, отчего бунтует московский мэтр, он мог справиться с этим бунтом мягко, просто дав денег и девочек. Но он презирал Колдобина, всю эту пишущую братию презирал, особенно ту, что из Москвы. Он тоже мог бы быть журналистом. Стать журналистом. Но ему больше повезло. Он тоже зарабатывал на хлеб, выполняя задание, но вот тут равнять не надо… Упорством, умом, трудом, готовностью к риску он заслужил право смотреть свысока на спесивую тварь, сделавшую себе имя на собственной наглости и на глупости других. Нет, Колдобин, ты будешь просить свои тридцать сребреников, ты ещё скажешь спасибо за слово «коллега», ты ещё будешь выпрашивать каждый цент, когда будешь соглашаться на следующий заказ. Если выдастся следующий!

Ораз Сарыев был зол. Его люди из Мары сообщали какую-то ерунду, которую нельзя было передавать его тайному заказчику, страшному и щедрому. Надо было отправлять верных бойцов на Москву, обрабатывать некое новое лицо, и полковнику не хотелось этого делать без санкции самого шефа службы Назарова. Но заказчик, Одноглазый Джудда, очень торопил. И деньги, которые он платил, обеспечили бы детей полковника навсегда. Однако между ним и деньгами мельтешил безумец со смешной фамилией Кеглер. Кегля.

– Стоят не заботы, мой дорогой. Стоит покой. Что может быть дороже покоя? – Полковник вытер затылок и шею платком. – Да, как там наша Наденька?

Колдобину надо было бы удовлетворить этим любопытство, да и отправляться домой со своими честно заработанными деньгами, но история с Пашей Кеглером выбила его из колеи. Да ещё Наденька. Полковник, гадина, говорил с ним так, будто она ему уже отдалась. Будто так было по плану предусмотрено. А ведь нет! Издевается!

– Живёте вы правильно, Ораз Сарыевич. Живёте-е-е. А вот переживёте вы, туркмены, тысячу лет?

– Знаете, чем люди моей профессии отличаются от вас? Нет? Я скажу вам. Много сходства, много: хотим всё знать, внимательны к мелочам, цепкость… Наши вашей цепкости порой завидуют даже… Нет, разница в установочках. В установочках. Неконкретных. Ну что вам, москвичам, до нас, до туркмен? Тысячу лет вам здоровья и бодрого самочувствия.

Колдобин улетал в Россию с нехорошим чувством. Неясность. Что им дурень Кеглер? Что с ним? Впрочем, на случай всяких вопросиков в Москве он получил чёткие инструкции. «Чёткие, как в еврейском Талмуде», – хихикнул ещё туркмен, передавая его из рук в руки Ашуре, молчаливому, как дерево, и необходимому, как глоток воды.

Прощаясь с полковником, он спросил, когда тот пожелал ему счастливого пути на родину:

– А где она, Ораз Сарыевич?

Досадно, что Сарыев не понял вопроса, подумал, что речь идет о колдобинской родине и, подленько хихикнув, указал на дипломат с документами. Лучше бы он указал на фляжку.

Хуже того, по мере приближения самолета к Москве Колдобина охватывало чувство непоправимого. Не опасности, но неудачи, беды, трагедии. Было бы спокойнее, если бы полковник сообщил, что Кеглера в списке живущих больше не значится. Да, тогда была бы ясность. Один из двух должен быть неудачником. Но пока он жил…

В Москву Колдобин приехал трезвый, но мутный, будто неделю пил. И на следующий день предстал в редакции в самом геройском виде. «Слитая» ему полковником Сарыевым история о талибах, торгующих с генералом Дустумом, конечно, должна была стать гвоздем номера.

Но Колдобин ошибся, когда решил, что полковник неверно понял его слова о родине. Как ни странно, именно они больно хлестанули Сарыева по щекам сердца. Московской сволочи хорошо рассуждать… А его в Москве узбеком вечно звали. Сволочь! Сарыев платит деньги, Москва живет за счет их газа, и все равно узбек. Но ничего. Еще придет время, когда русские к ним на коленях приползут. Еще попляшут под их дудку!

Полковник Сарыев был человеком профессионально злопамятным. И в недобрую клетку памяти попал у него за неверный вопрос коллега Колдобин. Когда через день поутру Оразу Сарыеву доложили, что спецгруппа из трех надежных марыйских комитетчиков готова отбыть в Москву и он дал, наконец, отмашку на выполнение секретного задания государственной важности, то не забыл в своих мыслях и Гришу Колдобина. «Погоди, и твой черед придет. Дай только с крупной дичью разобраться. Ты еще позавидуешь безумцу Кеглеру».

Жизнь Логинова в Кельне

Сентябрь 2001-го. Кельн

После возвращения из ставки Масуда Логинов отметил, что в нем зреет глубокая перемена. Сперва он не нашел этому объяснения, а только обратил внимание на то, что его стали раздражать мотоциклы, самолеты в небе и даже автомобили. «Одичал», – поставил он себе простой диагноз, но позже понял, что ошибся и причина глубже. Оказалось, что Логинова еще больше достижений технического прогресса стали отталкивать памятники культуры, сокровища цивилизации. Дошло до тяжелого. У подножия Кельнского собора его чуть не вырвало.

– Володя, ты отравился. Это кислая капуста виновата, – предположила Ута[15].

Логинов и рад был бы согласиться с этим объяснением, но история едва не повторилась в музее Людвига, куда Ута вывела Логинова в один из ближайших выходных – видеться они теперь стали реже, зато уж по воскресеньям немка старалась наполнять жизнь новоэмигранта познавательным и культурным смыслом, дабы он поскорее ощутил связь с новой средой. Но дикие пятна цветов Нольде, вытянутые силуэты Кирхнера, кубоватые уродцы Пикассо привели Володю в столь плачевное состояние, что его, как город перед стихийным бедствием, пришлось эвакуировать – в безлюдном лесу, лишенном памяток рук человеческих, он долго медитировал и разобрался, наконец, в причине. Не одичание в Ходжа-Бахуитдине и вовсе не «отложенная ностальгия», хорошо известная эмигрантам, стали виной его состоянию. Логинов пришел к тому, что он, так любивший раньше познавать архитектурные души незнакомых городов, вникать в их каменное и музейное нутро, выискивать за вязью стилей хребет цивилизации, теперь, после 11 сентября по самому новому стилю, стал страдать токсикозом на европейскую историю, сохраненную краской и камнем.