Сказки из старых тетрадей

Издали доносился беспечный звонкий смех маленькой девочки.

Камни

***

Однажды я купалась в небольшой речке, которая брала свое начало в горах, но, весело пробегая по лесам и долинам, успевала прогреться на солнышке, напитаться теплом деревьев и трав, что росли по ее берегам.

Я плыла наперегонки с хохочущими серебристыми струями. И чувствовала в себе такую силу и ловкость, что на миг показалось, будто я добрая владычица, перед которой со смирением старого слуги склоняется стихия воды и считает за счастье позабавить меня, доставить мне веселье своей игрой.

И река заговорила со мной. В голосе ее слышался звон тающего льда, плеск волн, шорох камушков и песка, шелест ив, окунающих свои ветви в реку.

Вот что сказала мне река: «Самоуверенное дитя, нет никого и ничего свободнее воды. Свободнее не по форме, а по самой своей сути. Да, вода послушно заполняет формы, будь то русло или сосуд, и в своем беге приводит в движение механизмы, работающие на благо людей. Но попробуй взять ее в руки, удержать в горсти. Вода убежит сквозь пальцы, как ни цепляйся за нее. Ну а если вода приходит в ярость и являет в полной мере всю свою силу, то нет таких берегов и препон, которые она не захлестнет и не разрушит».

Река продолжила: «И когда ты плывешь в воде, она нежно и податливо принимает и обтекает твое тело, но это не значит, что она подчиняется тебе: это ты отдаешься ей и должна знать, что она может удержать, а может и погубить, если ты будешь слишком самоуверенна или неискусна».

Показывая свою силу, бурная волна подхватила и перевернула меня как пушинку. Несколько мгновений я видела мир сквозь тонкий слой воды. И он стал зыбким и таинственным, каждый предмет в нем потерял свою устойчивость и неизменность, превратился в танцующий призрак, ежесекундно меняющий свои очертания, плотность, цвет.

А потом прохладные струи бережно подняли меня на поверхность и вынесли к берегу. Я засмеялась, сидя по пояс в воде, и дружески потрепала ее рукой. Почувствовала, что в мою ладонь вложили что-то твердое и гладкое. Сначала я подумала, что это взявшийся невесть откуда кусочек льда. Но это оказался совершенно гладкий прозрачный хрусталь. На память мне о реке, что брала свое начало в горах.

***

Был летний звездопад. Я брела по тропинке в лесу. Шептались деревья. По их листьям и стволам пробегали искры, вырисовывая в темноте теплые живые узоры. Время от времени я кожей ощущала любопытные взгляды и пряное дыхание невидимых мне существ, чуждых, но не враждебных.

Я искала заветную поляну, на которую я с самого детства приходила два раза в год в ночи, когда солнечный бог рождался и когда начинал умирать после торжественных своих именин. Там разжигала я костер и, усевшись на ложе из еловых веток и сухого мха, до утра пела песни, которым научилась у бабушки, приведшей когда-то меня сюда в первый раз. Таинственные существа подбирались ближе и, оставаясь скрытыми в темноте, подпевали мне. Песня прихотливо извивающейся нитью поднималась ввысь и, смешавшись с музыкой, несшейся с дальних звезд, спадала оттуда прозрачными струями на землю.

Так было много лет. Но сегодня я не могла найти поляну. Как будто кто-то не хотел этого и путал тропки под моими ногами, как путает проказливый котенок клубок с шерстью.

Но наконец-то деревья расступились передо мной, и я оказалась на незнакомой лесной опушке. Она очаровала меня своей тихой прелестью: вокруг стояли стройные сосны с золотящимися в темноте стволами, а в густой траве прятались светлячки, похожие на упавшие звезды, и казалось, что небо отражается в зеркале, лежащем на земле.

Я с радостью решила, что нынешнюю ночь буду коротать здесь. Как обычно, я развела огонь, удобно устроилась около него, почувствовала, как неведомо откуда появились лесные певуны. Запела первую, самую свою любимую песню. Но первые же ноты не взмыли привычно к небу, а бессильно упали, как мертвые бабочки. Растерянная, я запела другую песню. Но и со второй песней, и со следующими произошло то же самое. Наконец, я замолкла. Хотелось, свернувшись в жалкий клубочек, горько плакать от непонимания, от обиды, от горечи потери чего-то важного для меня. А вокруг стояла тишина, не дул ветерок, не шептались сосны, не шелестела трава. Огонь костра вытянулся и замер, словно испытующе глядя на меня. Вот оторвалась искра, полетела ко мне, коснувшись моего плеча, погасла. И тут в моей груди словно занялся и быстро разгорелся пожар. Не в силах даже закричать от боли и страха, я упала на землю, ощущая, как полыхает синим пламенем в моей душе все накопленное, как обращаются в легкий пепел опыт, убеждения, привычки. Не знаю, сколько это продолжалось. Тихо-тихо приходила я в себя, похожая на пустой прокаленный глиняный сосуд. До моего слуха донеслись звуки ночного леса и мирно потрескивающего костерка. Сладко пахнуло влажной сосновой хвоей. Травинка нежно касалась моей щеки. Я как будто выздоравливала от тяжелой болезни, такое наслаждение приносили мне самые привычные вещи. Наконец я села, оглядываясь вокруг, готовая закричать от радости ощущения себя живой. И из моего горла вырвалась песня, незнакомая мне, непонятно откуда взявшаяся. Но она была такой силы, что без труда достигала звезды и оттуда, с высоты, светлым куполом покрывала землю. А когда раздалась последняя нота, костер как будто взметнулся ввысь, и тут же солнце выбросило в небо сноп лучей. И вот уже один из них пересек полянку, упал мне на лицо. Раздался его нежный голосок: «Не надо принимать что-то за раз и всегда данное, не надо превращать живое в закостенелый памятник. Жизнь – это не лавка диковинок, а вечное движение, вечное изменение, вечный поток. Лети в нем! Не бойся потерь, потому что только так можно идти дальше, находить новое, только так можно жить».

Луч словно на секунду приобнял меня за шею и заскользил дальше. А на моей шее оказался висящий на тонком шнурке багровый гранат.

***

Хрупкие пальцы дождя невесомо скользили по этому миру, как по шелковой ткани. И под этими нежными прикосновениями исчезали краски, стирались очертания предметов. Мир становился прозрачным и зыбким.

Я смотрела на это колдовство, стоя в старой беседке городского сада. Не могла оторваться от него. И оно все больше подчиняло меня себе. Замедлялось дыхание, исчезали мысли и чувства. Вот краем сознания я отметила, что надо мной больше нет крыши и струйки воды вкрадчиво касаются моего лица, моей шеи, прочерчивают дорожку вдоль позвоночника. Я растворялась, как ледяная фигурка, упавшая в воду.

Вдруг резкий порыв ветра ударил мне в лицо. Это было похоже на пощечину, отвешенную со всей силы встревоженным другом. И с другой стороны – так же возмущенно и крепко. Я вздрогнула. Щеки горели. Но не хотелось отрешаться от покоя, от сладкого сна, которым манил меня колдун-дождь. А тот продолжал ласково гладить меня, нашептывая о том, что только в полной отрешенности и безмятежности есть мудрость, что беспомощны, тщетны, унизительны эти вечные трепыхания и потуги ума, души и тела, заставляющие человека отчаянно рыться в жалкой кучке доступных ему мыслей и слов, истрепанных и обветшавших уже вечность тому назад. И мне ужасно хотелось оставаться ледяной тающей фигуркой. Я снова закрыла глаза.

И тут уж ветер взялся за дело всерьез. Он налетел с такой яростной силой, что приподнял меня над землей, вырывая из вкрадчивых объятий странного, невесть откуда пришедшего дождя. Затем вихрем взвился в небо, раздирая в клочья тучу, похожую на огромное, уходящее за горизонт, рыхлое тело существа с тяжелым темно-серым сердцем.

Появился приглушенный свет еще скрытого солнца. Вот стали видны голубые пятна чистого неба. Вот задорные солнечные зайчики деловито и весело заскользили по листьям и траве, а из пушистых облаков падал на землю жизнерадостный звонкий грибной дождик.

Ветер заботливо покружил вокруг меня, потрепал за длинную челку. Я стояла, чуть смущенная, пытаясь осознать происшедшее. И тогда я услышала, как ветер говорит мне: «Никогда нельзя сдаваться тому, что влечет к бездумному сну. Никогда нельзя покоряться безразличию, безучастности, бездеятельности. Любая жизнь – это акт творчества и освобождения себя в этом творчестве. И нет трагедии в кажущемся повторении мыслей и слов. Каждая мысль, каждое слово, рожденное живым существом, имеют свой цвет, свою форму и свое движение, не похожие на то, что было и что будет. Неповторимость личности делает неповторимым все, что она порождает. Думай, сомневайся, ищи, страдай и радуйся! Твори!».

Я почувствовала, что тугой вихрь снова обнял меня. И улетел. А в мои волосы оказалась вплетена шпилька с большим голубым искрящимся топазом.

***

Если очень захотеть, то можно увидеть мой город. Сначала закружат лепестки цветов – голубых, фиолетовых, лазоревых, сизых… И сквозь причудливые узоры проглянут, постепенно становясь все отчетливее, черепичные крыши, мозаичные башенки, ажурные мосты, кипы цветущих садов. Иногда город погружен в сумерки, иногда подсвечен таинственным лунным светом, иногда сверкает под ласковым солнцем золотыми, розовыми, белыми плитками.

Я могу гулять по этому городу, пить там кофе в уютных кофейнях, играть с кошками, беседовать с местными жителями. Там всегда свежий воздух и чуть-чуть пахнет рекой. Я могла бы остаться там насовсем, но я люблю и другой город, тот, в котором я живу сейчас: он умный, забавный, энергичный, дерзкий, иногда неуклюжий и безалаберный как подросток. И выбор между этими двумя городами кажется мне невозможным: и тот, и другой дороги мне. Кусочек моей привязанности остался еще в доброй дюжине городов, но эти два, мирно сосуществующие, находятся на особом счету, на особом почетном месте в моей душе.

Но однажды прилетела черная птица. Она села на сосну, что росла перед моим окном, и прокаркала мне, что оба города – это нелепая выдумка, что один из этих городов – химера, а второй – шумный, пыльный, заурядный, лишь разукрашенный мишурой и дешевыми блестками моих фантазий. Я прогнала зловредную птицу. Но на следующий день она вновь сидела у моего окна и насмешливо вещала мне о том, что я живу, погруженная в бредни. И так было на третий день. И на четвертый.

На пятый день я погрузилась в уныние. Я не прогнала птицу, я почти уже не сомневалась, что она права. На шестой день мне не хотелось видеть ни один из моих городов, поскольку они казались орудием издевательства надо мной, и даже с каким-то горьким извращенным удовольствием слушала я поношения черной птицы. И тут шевельнулась сосна. Я не поверила своим глазам, но она, словно человек голову, склонила ко мне верхушку. И раздался глубокий глуховатый голос: «Как можешь ты предавать себя? Как можешь так легко, так постыдно отказываться от себя, от того, что ты должна бы уже твердо знать? Как могла ты позволить дурной птице разрушить твой мир? Не смей сдаваться, не смей превращаться в размазню, которая не умеет верить ни собственной душе, ни собственным глазам!».

Черная птица молча взмахнула своими тяжелыми крыльями, взлетела и скрылась вдали. Сосна встряхнула ветвями, и мне под ноги упал узорчатый агат.

***

Я начала собирать свое ожерелье. Когда-нибудь оно окажется собранным полностью, чтобы рассыпаться вновь.

Маяк

Старинный маяк высился над нами. Взметались и терялись в вышине его каменные стены. А внутри, я чувствовал, словно билось горячее злое сердце.

Ребенок на моих руках вел себя тихо. Когда мы нашли его под мостом, и я поднял его, едва прикрытого куском ткани, он пищал и бился, как испуганный воробей. А сейчас он уткнулся своей головенкой, покрытой белокурым пушком, мне куда-то подмышку и только сопел.

Я знал, что мне, хочу я того или нет, надо подняться туда, где в вышине прорезал тьму узкий луч ослепительно белого света. Кому он указывал дорогу в этом пустынном краю? Мне не хотелось размышлять об этом. Точно так же, как не хотелось мне размышлять о том, откуда взялся младенец, розовый, упитанный, чистенький, пахнущий сладким молоком, почему его крик раздался ровно в то мгновение, когда я вступил на покрытые серебристо-зеленым мхом камни старинного моста.

От него шло умиротворяющее тепло. И его невеликая, живая тяжесть была приятна для моих рук. Но я понимал, что невозможно с ребенком в охапке ловко и быстро подниматься по лестнице. Я подошел к темноволосой женщине (ее лицо казалось мне добрым), шепнул: «Позаботься о малыше». Она приняла ребенка из моих рук. Я постоял рядом еще немного, наблюдая за тем, как женщина заботливо и нежно укутывает случайного подопечного шалью, а тот заулыбался вдруг своим беззубым смешным ротиком и запускал пузыри. Я вздохнул – мне стало чуть грустно: я знал уже давно, что никому рядом со мной не бывает хорошо и уютно; даже малое дитя не улыбнулось мне ни разу, хоть я и старался согреть его своим телом и накормить хлебным мякишем, размоченным в кипятке и завернутым в тщательно простиранный в ручье лоскут моей льняной рубахи.

Впрочем, долго грустить не было никакой возможности. Да это и к лучшему: стоит только позволить пожалеть себя, подумать о своей ненужности и неприкаянности, как не останется ни желания, ни сил идти дальше, делать что-то, не говоря уж о том, чтобы вести за собой других, не давать им опускать руки и закрывать надолго глаза.

Я быстро развернулся, прошел мимо своих попутчиков, выжидательно и напряженно глядящих на меня, кивнул им успокаивающе, и, не раздумывая больше ни о чем, вошел в проход. Внутри башни оказалось не так темно, как я ожидал: вдоль стен поднималась спиралью полоса вделанных в стену светильников. В их желтоватом слабом свете я увидел узкую металлическую лестницу, извитой лентой уходящую ввысь. Я начал подъем, быстро, но не чересчур, чтобы не потерять силы к тому времени, как я достигну того места, где меня ждали. Там-то и начнется самое главное, то, ради чего привел меня сюда неслышимый ухом зов, хоть у меня не было даже проблеска догадки о том, кто или что звало меня сюда, почему именно я оказался выбран, что произойдет со мной на этом старинном маяке.

Я поднимался очень долго. Трижды я давал себе передышку: садился на ступеньку, прислонялся к стене, и, закрыв глаза, считал до ста, выравнивая дыхание. Последний раз я присел уже на самом верху, около огромной дубовой двухстворчатой двери. Но глаз я не закрывал, разглядывая эту дверь из потемневшего дерева, блестящие металлические заклепки по ее углам. Отсчитав ровно сто, поднялся, толкнул тяжелые темные створки. Неожиданно легко и беззвучно они распахнулись настежь. Я увидел большой, совершенно пустой зал. Наверху непонятным мне способом был закреплен, словно висел в воздухе, огромный фонарь.

Я медленно вошел в помещение. Вдоль его стены, образующий совершенно правильный круг, шли высокие, в три моих роста, окна, заканчивающиеся слегка заостренной аркой. За окнами царил такой мрак, что казалось, там ничего нет, что там пустота. Не та пустота, что содержит в себе все возможное, а мертвая пустота, в которой нет и не может быть ничего и никогда. Я был готов ко всему, но это несколько удивило меня: когда я был снаружи, мне не казалось, что там так темно. А теперь… Теперь не было видно не только тусклого блеска моря и звезд, но даже свет маяка бесследно исчезал в том потустороннем пустом мире, не успев туда попасть.

А тут, в зале, было тепло и тихо. Откуда-то из глубин сознания пришла убежденность в том, что мне нельзя отсюда уходить. Какое-то время я походил по залу, тщетно попытался хоть что-нибудь разглядеть за окнами. Потом присел между двух окон напротив двери, и задремал, убаюканный тишиной, разморенный теплом и мягким приглушенным светом.

Я не понял, когда дверь распахнулась. Но когда очнулся от недолгого забытья, недалеко от меня стояла пожилая женщина. Она смотрела на меня большими серыми глазами и ласково улыбалась. Я поморгал, вгляделся в ее лицо, и мое сердце как будто обожгло: бабушка! Я думал, что уже навсегда забыл своих родных, свою семью, выбросил из памяти то время, когда я был окружен заботой и лаской, когда бабушка оберегала меня и рассказывала чудесные добрые сказки. Я вскочил на ноги, кинулся к ней, едва сдерживая рыдания. Бабушка плавно пошла в сторону двери. Вот оглянулась, мягким жестом полной руки позвала меня за собой. Я встал как вкопанный. Что-то было не так. А точнее, все было не так. Я больше не торопился обнять самого родного мне человека. Постепенно успокаивался, привычно выравнивая дыхание, мысли и ощущения. Всмотрелся пристально в милое лицо. Да, в улыбке ее было что-то хитрое, вкрадчивое и одновременно боязливое. Чужое. Наверное, если бы не многолетняя привычка наблюдать как бы со стороны за своими мыслями и эмоциями и пускать их по нужному мне руслу, не давая захлестывать сознание, я снова оказался бы готовым зарыдать – но уже от глубокого разочарования и нахлынувшего одиночества и беззащитности. Я стоял на месте, наблюдая за той, что приняла образ, давным-давно похороненный в глубинах моей души.

«Что же ты, внучек? – раздался глубокий голос – Пойдем со мной. Тебя ждут». В проеме открытой теперь двери вдруг возник силуэт высокого мужчины. Черные, мелко вьющиеся волосы гривой спадали на его плечи, прикрытые по-барски накинутой шубой из темных искрящихся соболей, горделивая улыбка изгибала его красивые губы. А из-за его широкого плеча выглянули синие девичьи глаза, и я увидел кусочек белоснежного выпуклого лба и пушистое облако золотисто-русых локонов. Взгляд этих глаз был трогательно наивен, робок и в то же время по-ребячески откровенно любопытен и восторжен. Я не двинулся с места. Я знал, что мне нельзя уходить отсюда. На секунду резанула боль в груди, как будто я снова, как в детстве, терял бабушку, любимых друзей и оставался совсем один на белом свете. «Нельзя чувствовать боль», – приказал я себе, загоняя ее в маленькую каморку, скрытую в укромном закоулке моей души и крепко-накрепко запирая там.

С холодной решимостью вернулся я туда, где дремал недавно. И там остановился, ожидая сам не зная чего. Бабушка, с мягкой укоризной поглядев на меня в последний раз, вышла из зала, прикрыв за собой тяжелые двери. И я снова остался один в полной тишине.

Вдруг потянуло холодом. Я кожей почувствовал чье-то присутствие, хотя по-прежнему не было не видно и не слышно никого. Непреодолимый, животный ужас охватил меня. Такой, от которого цепенеет сердце и поднимаются волосы. Как единственное спасение маячила передо мной дверь. Я нашарил булавку, застегивающую карман, в котором я хранил свое единственное сокровище – фотографию с радостно и безмятежно смеющейся молодой парой, нежно обнимающей маленького сына на фоне цветущих яблонь, и, стиснув зубы, вонзил булавку в мякоть ладони. Ужас исчез, оставив липкую испарину да сухость во рту.

Невидимый некто уже стоял за моей спиной. Я хотел оглянуться, но тут в центре зала появилось едва уловимое движение, как будто теплый поток воздуха стал подниматься от пола ввысь. Я не мог отвести взгляда от перламутровых отблесков колышущихся, переплетающихся в замысловатом танце струек, все больше уплотняющихся, постепенно приобретающих объем и форму. Вот появился прямоугольник в золотистой раме. Какая-то картина. На ней смутно видны очертания женской фигуры, держащей на руках ребенка. Рама стала блекнуть, исчезать, а женщина с ребенком на руках как будто наполняться жизнью. Почти явственно стали мне видны биение их сердец, ток крови, плавное движение легких, свечение мозгов. Еще несколько минут – и передо мной стояла моя попутчица, держа на руках завернутого в старенькую шаль малыша. Она немного растерянно и грустно смотрела мне в глаза, словно прощая мне что-то и одновременно жалея меня. Я хотел было подойти к ним, заговорить с женщиной. Но в тот же миг женщина жалобно вскрикнула. Я увидел, как некто или нечто пытается вырвать заплакавшего ребенка из ее рук, а она отчаянно сопротивляется. Рванулся что было сил на подмогу, и к своему ужасу почувствовал, что не могу сдвинуться с места. Потемнело в глазах от бессилия и ярости. Я рванулся снова. И снова. И снова. И снова. Было плевать на боль, разрывающую каждую клеточку моего тела. Мне нужно было любой ценой защитить женщину с ребенком.

Внезапно стихли женские крики, детский плач. Я потряс головой, заморгал, стряхивая заливающий глаза пот. И сам закричал: оба они как будто окаменели. На лице женщины оставались живыми глаза, все так же посылающие мне прощение. Потом эти глаза закрылись. И лицо приобрело то выражение торжественного покоя, какое бывает у погруженных в глубокий сон или в экстатическую молитву. Я не хотел думать, гнал от себя мысль, что такие же лица бывают и у умерших. Вот неведомая сила оторвала их от пола, стала поднимать все выше и выше.

Я не оставлял своих попыток вырваться из сковавшего меня плена. Боль становилась все сильнее, невыносимее. Я снова закричал, и уже кричал, не переставая. Пусть хоть кто-нибудь из творцов этого мира услышит, наконец, как страдает человек, узнает о его боли, тоске, отчаянии, одиночестве, страхе. Узнает о том, что человеку нужна помощь, нужна надежда и вера в нечто, превосходящее человеческое существование. И тут раздался голос.

Этот голос заполнял собой все пространство, не оставляя места даже для эха. «Убей их, – говорил голос, – и ты будешь спасен. Ты приобщишься к вечности. Ты забудешь, что такое голод, холод, боль, страх, тоска, непонимание, смерть. Ты будешь видеть мир глазами бессмертного существа, которому открыты и понятны все тайны, все причины и следствия, все взаимодействия и иерархии. Только убей их».

«Нет, нет!» – казалось, вопль вырвался помимо моей воли. Бессмертия и знания ценой жизни других, слабых, нежных и беззащитных, я не хотел, я не мог принять.

«Отказавшись убить их, ты обрекаешь на смерть и себя. На смерть и на полное небытие. Ты никогда, слышишь – никогда! – не узнаешь, для чего существует этот мир, для чего существуют люди, для чего жил и для чего умер ты сам. Ты исчезнешь без следа, как будто тебя и не было. Спаси себя. Убей их!».

«Нет!» Разве могло меня испугать небытие и забвение, если в мире останется этот ребенок, который, конечно, будет лучше, умнее, сильнее, чем я, и сможет сделать то, на что не способен оказался я. Разве можно убить надежду на будущее, чтобы спасти свою крошечную жизнь?

Голос продолжал: «Они все равно умрут. Но от твоей руки они умрут легко и блаженно, не осознавая того, что умирают. Они просто уснут с улыбкой на губах, видя прекрасные сны. Если же ты окажешься убивать их, они будут умирать долго и мучительно, теряя, капля за каплей, кровь и жизнь. А ты будешь смотреть на это до их последней страшной судороги. Убей их! Освободи их!».

«Нет!» Пока они живы, не исчезнет шанс на их спасение. Вытерпеть муку большую, что им по силам, они не смогут: каждый несет лишь ту тяжесть, что сможет поднять.

Я видел, как медленно стали опускаться те двое, а внизу разверзлась черная бездна. Ледяные железные пальцы схватили меня за шею сзади, пригибая мою голову к земле.

Я закрыл глаза. Я не кричал больше. Я не ждал, что меня услышит тот, кто создал этот мир. А, может быть, именно его я и разбудил своей тоской, своими поисками, и он привел меня сюда и только что говорил со мной. Что ж… Может быть, этот мир – создание всемогущей, но больной и злой фантазии. И тщетно искать здесь красоту, и гармонию, и смысл. Но я ни за что и никогда не приму зло как что-то естественное, не стану приспосабливаться к нему, не перестану искать то светлое, что только можно найти в мире. И пусть никто не рад мне, и никому я не нужен здесь, пока жив, я не предам ни одной живой души, не прокляну и не уступлю злу.

И в эту минуту огромным ярким солнцем вспыхнула в моей душе радостная уверенность, что мир не может быть созданием темной воли, и присутствие зла в мире не означает, что мир – воплощение зла. И, может быть, человек и нужен для того, чтобы понять и признать это, отделить зло от добра, свет от тьмы. «Не может быть, чтобы они погибли. Этого не может быть», – думал я о женщине с ребенком на руках.

Под ледяными железными пальцами хрустели мои позвонки. Но боль как будто была чем-то отдельным от меня, совсем не важным. И ничто не могло замутить тот свет, что засиял вдруг для меня. И была в этом какая-то не осознаваемая мною закономерность и своевременность – в том, что этот свет вспыхнул в минуту полного и окончательного отчаяния, в минуту смертельной боли.

«Они не погибнут. Они не погибнут», – повторял и повторял я про себя.

Разом закончилось все. Никто не держал меня больше. И чудовищная боль исчезла. Мне в лицо подул легкий ветерок, принесший запах моря. Я открыл глаза: окна оказались распахнуты настежь, над спокойно и размеренно дышащим морем вставало солнце, и чистое небо словно улыбалось земле. А по песку тихонько шла стройная женщина, нежно убаюкивающая завернутого в шаль младенца.

Небо взмахнуло розовым крылом зари, зовя меня туда, ввысь. И я полетел.

Старый черт

Старый черт целыми днями пропадал в мире, где пакостил – по мелочам или по-крупному, как получится. Пакости его были разнообразны, и поиск новых и новых, все более утонченных вариаций грехов стало страстью старого черта. Ну, кому интересен сейчас человек, легко, даже охотно, отдающийся маленьким, жалким грехам чревоугодия или прелюбодейства, о которых он потом быстро и легко забывает, как будто их и не было? Э, нет! Грех тогда хорош, когда он иссушает душу, превращая ее в пустырь, а не становится приятненьким развлеченьицем в выходной день. Вот заставьте человека, да неглупого человека, душа которого стремится к истине, найти, например, в жалкой похоти смысл бытия, да самому перед собой оправдать и доказать, что именно это и есть высшая цель и высший смысл человеческого существования, да протащить самого себя через все мерзости опустошающей связи, когда в куске грязной штукатурки пытаются найти глубину и тонкость произведения искусства! Вот красивый пассаж, вот чем можно потешить свое самолюбие, рассказывая об этом весело и непристойно хохочущим собратьям, встречаясь с ними в аду, где они собирались время от времени, чтобы поделиться историями об обстряпанных делишках и отдохнуть немного от трудов своих.