Окруженные тьмой

Конечно, ей могли бы сказать – да сам Саша мог сказать, если что – могли бы ей сказать, что все ее страхи бессмысленны. Капитан Серегин – не оперативник даже, он следователь, работа спокойная, практически кабинетная. Пусть это и не было совсем правдой, но сказать-то можно было? Можно. Только она все равно бы не поверила, именно потому, что не совсем правда.

Но ничего этого Саша не знал и ничего этого ему не сказали. Точнее, сказали, да он не услышал. И от беды своей попытался заслониться внутренним дознавателем – наблюдательным, хитрым, холодным.

– Чем он занимается? – глухо спросил Саша, точнее, дознаватель у него внутри.

– Кто? – Катя сначала ощетинилась, но поняла, что глупо пытаться морочить голову следователю, сникла и сказала: – Ничем не занимается.

– Совсем ничем?

– Совсем. Он бизнесмен.

Вообще-то бизнесмен – это было так, лишь бы ляпнуть. Не могла она сказать Саше, кто на самом деле ее бойфренд, он бы не поверил, да и никто бы не поверил. Вот и сказала, что бизнесмен. Саша только головой покачал: даже бизнесмены чем-то должны заниматься, деньги сами просто так в руки не пойдут.

– Да откуда я знаю, – отвечала она с раздражением, – поджуливает чего-то. Отпилы, раскаты, вся эта ерунда. Слушать противно.

Он не стал ее поправлять и уточнять, что не отпилы и раскаты, а распилы и откаты, и что этим занимаются не бизнесмены, а чиновники. Ему это тоже было противно. Время от времени такие вот ухари попадали и к ним. Но только средней руки – тех, что покрупнее, разбирали себе ФСБ и прокуратура, ну, или наши же, но уже в генеральских погонах – по договоренности…

Все-таки Катя тогда ушла не насовсем, то есть не исчезла окончательно. Время от времени они еще встречались. Это были странные, мучительные для обоих свидания все в том же самом кафе.

– Почему ты меня отпустил? – однажды спросила она. – Ты должен был меня удержать. Если надо, то силой.

Он удивился: я удерживал…

– Нет, не удерживал. Ты вообще ничего не делал! – Катя смотрела на него с непонятной досадой. – Ты так ничего и не понял в женщинах!

А меня и не интересовали другие женщины, подумал он с горечью, я любил только тебя.

– Нет! – она повысила голос. – Нет и нет! Я не о том говорю! Если бы ты понял меня, ты понял бы всех женщин.

Он пожал плечами:

– Зачем мне все? Я любил только тебя…

– Это не важно! – закричала она так, что повернулись с других столиков. – Неважно, неважно… Может быть, смысл твоей жизни в том и был, чтобы понять меня. А через меня – всех остальных женщин.

Он тогда подумал, что обычно мужчины не понять всех женщин стремятся, а познать их – и это разные вещи. А когда тебе нужна одна-единственная, она почему-то вдруг начинает тебя упрекать, что ты любил только ее.

Он молча смотрел на Катю, сердце его сжималось. Она порозовела, была похожа на обиженного ребенка, сердито шумела, а ему больше всего на свете хотелось ее обнять. Но обнять ее было нельзя, он знал это точно. Обнять его Катя должна была первой. Иначе объятия станут клеткой, из которой она все равно вырвется, как однажды уже случилось…

Он смотрел на нее тогда и думал об иронии судьбы. Он так боялся потерять ее, боялся, что она попадет в аварию, погибнет – а она просто ушла. Ушла к другому…

Саша встрепенулся, приходя в себя, взглянул на Женевьев, которая ждала его рассказа.

– Моя жизнь, – заметил он хмуро, – никого не касается. Никого.

Между нами говоря, в метафизическом смысле у всех жена ушла. Просто не все об этом еще знают. Но этого он не сказал, это было слишком сложно. Надо выпить, понял Саша. А то дело зайдет слишком далеко. Выпить – и разрубить этот гордиев узел тоски и бессмысленности. А мадемуазель Байо из Парижа ему компанию составит. Вон там в шкафу еще стакан – пусть возьмет.

Женевьев подошла к шкафу, но вместо того, чтобы стаканы взять, стала разглядывать медаль «За доблесть в службе».

– Это твоя медаль?

– Нет, это Петровича, – съязвил Саша. – Он ее на конкурсе служебного собаководства получил, как лучшая собака года.

Но Женевьев не обратила внимания на его сарказмы.

– Почему твоя медаль в шкафу? Ее надо вешать на стену, чтобы все знали.

– Еще чего не хватало! – Саша хмуро поднялся, забрал медаль, положил подальше. Потом сел за стол, налил себе и Женевьев. – Вздрогнули!

– Вздрогнули, – послушно повторила она, щеки ее налились легким румянцем.

Но Саша ее остановил. Они не будут пить просто так, как рядовые алконавты. Они выпьют на брудершафт. Что такое брудершафт? Ну, это, словом… Это значит, что они с Женевьев после этого станут… очень близкими друзьями.

Она посмотрела на него зелеными глазами: очень близкими? Он не выдержал ее взгляда, опустил глаза.

– Давай руку, вот так…

Саша поставил ее руку со стаканом на локоть, переплел со своей.

– Ну, на брудершафт?

Да. На брудершафт.

Они выпили. Женевьев стала шумно дышать, обожженная водкой.

– Ох, горячо!

Не горячо, поправил он, а хорошо пошла. Протянул ей кусок колбасы: закуси. Женевьев откусила кусок, стал жевать, замерла от испуга.

– Ты чего?

– Странный вкус, – сказал она. – Как будто лошадь в рот плюнула… Какой это сорт? Как называется?

– Колбаса съедобная, импортозамещенная – вот как.

Нет, она такую съедобную не может. Она лучше еще водки выпьет.

– Погоди. Сначала надо поцеловаться…

Она всполошилась. Как – целоваться? Зачем?!

– Так положено, – Саша говорил непреклонно. – По правилам. Старинный русский обычай.

Не дожидаясь, пока она придет в себя, Саша поставил стакан и поцеловал ошеломленную Женевьев старинным русским обычаем. А как же Катя? – спросил его внутренний голос. А никак! Пропадай все пропадом!

– Зачем ты это сделал? – Женевьев никак не могла опомниться.

А что, ей было неприятно? Нет, но это насилие, это принуждение. Если бы дело было на Западе, его бы не поняли…

– Но мы ведь не на Западе, правда? – он глядел на нее в упор.

– Правда… – она улыбнулась и вдруг попросила. – Поцелуй меня еще.

Он посмотрел ей в глаза. Это уже серьезно. Опять Катя? Да что, в конце концов…

Самого поцелуя он как будто и не застал. Вот только что она была в пяти сантиметрах от него, глаза полузакрыты, а вот уже и… Резко, страшно зазвонил городской телефон.

– Телефон, – сказала она, мягко высвобождаясь.

– Ничего, – сказал он, не отпуская ее. – Позвонит и перестанет.

Он снова упустил этот момент. Вот только что смотрел на нее, а теперь… Но что-то все время мешало. Телефон продолжал трезвонить – резко, громко.

– Не перестает, – виновато сказала Женевьев.

Он взял трубку, заговорил отрывисто, как Ленин в Разливе. Если бы на месте Женевьев была русская девушка, залюбовалась бы: настоящий Ленин, только что не картавит, и лысины нет, и бороды с усами, и роста нормального, и помоложе – а так Ленин и Ленин, хоть сейчас в Мавзолей клади.

– Да! Кто это? – отрывисто говорил Саша. – А-а… Здравствуй, Валера. Нет, не удивился. Как там твой Макс? Не выпустили? Облом… Ну, ты-то на свободе. Меня можешь не благодарить.

Тут он прервался, некоторое время слушал – и лицо его помрачнело.

– Ну, это ты врешь, – сказал он наконец. – Хочу. Дай послушать. Петрович, это ты? Та-ак… Старый ты дурак, как же тебя угораздило… Ну, ладно, ладно, не стони. Что он с тобой делает? Понятно. Дай-ка мне Валеру. Алло, Валера? Со стариком – это ты погорячился… Это ты совсем зря. Это все наши дела, а дедушка тут ни при чем… Ну да, ну да. Тебе же не он, тебе же я нужен. Ну да, я приду, а ты меня со своими волкодавами почикаешь. У меня к тебе встречное предложение. Давай встретимся один на один, по-мужски. А? Или кишка тонка? Ну, чего? Решился? Тогда где?.. Хорошо. Буду.

Саша повесил трубку, сквозь утреннюю небритость на лице проступили желваки.

– Валера Петровича взял. В заложники.

Господи… Женевьев всплеснула руками. И что он с ним делает?

– Что делают с заложниками… – Саша пожал плечами. – Пытает. Утюг прикладывает к животу. Пока, правда, холодный, но скоро обещает в розетку включить.

– Что же мы будем делать?

Не будем – буду, поправил он ее. Как это у них там в кино говорят – это моя битва. Валере же не Петрович, ему сам капитан Серегин нужен. Встретятся, потолкуют, как мужик с мужиком.

Она покачала головой: им нельзя встречаться. Валера ненавидит Сашу, он убьет его! Обманет и убьет.

– Не обманет. Это ему западло будет. По бандитским законам так поступать нельзя. У них там свой кодекс чести.

– Саша, у бандитов нет чести.

Это верно. Чести нет, а кодекс почему-то есть. Они ведь там не просто бандиты. Они – благородные разбойники.

– Я никогда не видела благородных разбойников, – сказала Женевьев.

– Потому что их не существует, – кивнул Саша. – Все сказки о благородных разбойниках придумали сами разбойники.

И пошел к выходу.

– Но у тебя даже оружия нет, – сказала она.

Хорошо, что напомнила. Он вернулся, полез в шкаф. Вообще-то пистолет следует в сейфе хранить. Не говоря уже о том, что дома вообще не положено, на работе оставлять надо, нудил внутренний дознаватель… Да где же он, собака? А, вот! Саша вытащил пистолет, проверил, заряжен ли, положил в карман. Посмотрел на девушку. Глаза какие зеленые, прямо мороз по коже…

– А можно звать тебя не Женевьев, а как-нибудь по-другому?

– Как – по-другому?

Он пожал плечами. Ну, как-нибудь на русский манер. Например, Женя.

– Женя… А что это значит?

– Женя, это… Это Евгения… То есть благородная.

– Хорошо, я согласна. Я буду благородная. Буду Женя.

Ну, и отлично. Он направился к двери – который уже раз за утро.

– Подожди, – сказала она. – Почему ты не вызовешь полицию?

– Жень, я сам – полиция.

Да, он полиция, но он один. Ему нужна помощь. Нужно позвонить в отделение ребятам.

– Нет, нельзя. Если я приду с ребятами, неизвестно, что Валера сделает с Петровичем. И потом, я слово дал. У меня тоже свой кодекс.

– Это не кодекс, а глупость.

– Сам знаю.

– Я пойду с тобой.

Нет, она не пойдет. Почему? Потому что. Улыбнулся ей, открыл дверь. От улыбки этой дрогнуло сердце, она бросилась за ним: я с тобой!

– А я сказал: нет!

Секунду они молча смотрели в глаза друг другу.

– На всякий случай, – проговорил Саша. – Если не появлюсь до вечера, там, на столе, телефон полковника, Григория Алексеевича. Позвонишь ему. Все. Я пошел.

И вышел, оставив ее совсем одну…

Глава четвертая. Страх и трепет

На улице бушевала весна. Свежий ветер, зелень на деревьях, девушки в легких платьях. Капитан с удивлением подумал, что видит весну словно в первый раз, и уже давно ничего не замечал вокруг. Вот что поцелуи с человеком делают, сказал ему тайный дознаватель, но капитан отмахнулся – не до тебя.

Ему нужно было к Валере. Сначала капитан хотел вызвать такси. Но место встречи было совсем недалеко, да и автобус уже подошел. Так на так выходило, да еще и экономия будет – и он прыгнул в салон, случайно вспугнув приютившуюся на крайнем сиденье старушку.

Старички и старушки, он заметил, в последнее время стали сильно пугливые. Увидев человека помоложе, останавливаются, сжимаются, уходят с дороги – лишь бы, не дай Бог, не вызвать неудовольствия. А что будет, если вызовут? Неужели изобьют? Или просто отпихнут в сторону, что для старого человека избиению подобно: упал, ногу сломал, очнулся – гипс. Или не очнулся. Как, откуда взялась эта дикость, Саша не понимал, а понять хотелось бы. Казалось, если поймешь, то можно будет и бороться с ней…

Между тем капитана Серегина уже ждали на пустыре. Пустырь этот с трех сторон был обнесен забором, в котором имелся небольшой самодельный проход, с четвертой стороны его глухо прикрывало трехэтажное ремесленное училище, выкрашенное в кирпично-красный цвет.

Сегодня пустырь не совсем соответствовал определению. Пусть пыльный, заброшенный, забытый человечеством – сейчас пустырь все-таки не был пуст. Прямо посреди него стояли собака и человек. Впрочем, стоило подойти поближе, как становилось ясно, что первое впечатление обманчиво. Рядом с давним знакомцем и лютым врагом капитана Валерой стояла отнюдь не собака, а далекий от всяких собак тесть Петрович. Правда, стоял он на четвереньках, понурив голову, и оттого издали его можно было принять за собаку, а Валеру, который держал его на поводке, – за человека.

– Валерий Мироныч, – говорил тесть жалобно, – Валерий Мироныч, можно я на ноги встану? Коленям твердо.

– Стой, как стоишь, Петрович, – отвечал ему Валера. – Ты у меня теперь заместо собаки.

Но Петрович заспорил – не может он быть собакой, у него ревматизм.

– Фу, Петрович! Молчи, а то заставлю за палкой бегать.

Тесть угрюмо замолчал, озирая окрестности. Может быть, думал сбежать, но сбежать было совершенно невозможно. Для этого, во-первых, требовалось порвать поводок, во-вторых, рвануть с низкого старта, в третьих, пробежать не останавливаясь хотя бы метров пятьдесят до пролома в стене, чтобы оказаться на улице. Ни то, ни другое, ни третье было ему не под силу.

Валера с некоторым нетерпением смотрел на часы: капитан запаздывал. Не ценит, видно, тестя, не боится, что его в расход отправят.

– Наверное, найти не может, – робко проговорил Петрович.

– А ты погавкай… На голос он быстро прибежит.

Тесть подобострастно засмеялся – шутите, ваше превосходительство. Но Валера вовсе даже не шутил, глядел строго: давай, старая сволочь, а то намордник надену.

Петрович растерянно заперхал, потом возвысил голос, залаял звучно, гулко: гау, гау! Гау! Но Валера остался недоволен: формально лаешь, для галочки. Не слышу настоящего чувства. Но ничего, научим. Время пока есть. Давай, лай по нотам.

– Как это – по нотам? – не понял тесть.

– А вот так – гамму лай. До, ре, ми, фа, соль – и так далее.

Тесть угрюмо отказывался, упирал на человеческое достоинство.

– Утюга захотел?! – вид у Валеры сделался грозным.

– Хау! Хау! Хау! Хау! Хау… – залаял Петрович по восходящей.

Валера слушал и морщился. У него был вид ценителя классики, неожиданно для себя оказавшегося на концерте Монеточки или Гречки.

Но вдруг лай прекратился. Оказалось, дальше идет не его, Петровича, октава – высоко слишком. Валера слегка нахмурился, но все-таки милостиво разрешил лаять вниз. Концерт продолжался: Петрович усердно лаял, горючие слезы обиды текли по морщинистому лицу.

Наконец Валера махнул рукой, велел замолчать. Иди, сказал, облегчись, старинушка. Старинушка захотел подняться, но Валера дернул его за поводок.

– На четвереньках, – сказал, – облегчайся, извращений нам тут не надо.

Тесть глядел на него, ополоумев: как я тебе на четвереньках буду?

– К стене, – сказал Валера. – Как все нормальные собаки делают.

Но Петрович не был нормальной собакой. Он был ненормальной собакой, то есть такой, которая облегчается на задних ногах. Однако Валера это к сведению не принял. Это, сказал, твои проблемы.

– Совести у вас нет, – вид у Петровича был угрюмый.

– У нас все есть. Надо будет – и совестью обзаведемся. За такой товар много не запросят, – Валера снова посмотрел на часы. – Двадцать минут уже жду. Похоже, зять твой меня кинуть решил. Совсем он тебя не любит, старичок.

И Валера дернул тестя за поводок – идем. Тот до смерти перепугался: куда? не пойду! Петрович зарычал, залаял, настоящая собака, только сунься – разорвет.

– Не подходи, я психический! У меня бешенство! Наследственное… – кричал он и лаял, лаял.

Валера железной рукой взял тестя за шкирку. Тот завизжал, потом заскулил, затих… Неизвестно, что бы случилось дальше, но тут, наконец, на пустыре появился Саша. Поморщился, глядя на происходящее.

– Что тут у вас за цирк с конями?

Тесть вскинулся, глаза его засверкали надеждой.

– Саша, Сашенька! Убивают! Спаси!

Валера оставил старика, повернулся к капитану. Некоторое время смотрел на него молча, без всякого выражения. Саша развел руками: вот он я, явился. Однако Валеру интересовал лишь один вопрос – зачем капитан засунул его в обезьянник?

Тот, услышав это, даже удивился:

– Что же тебя, за твои художества в «Хилтон» поселить?

– Нельзя его в «Хилтон», он меня истязал, поганка! – наябедничал Петрович. – Утюг холодный к животу прикладывал, а у меня ревматизм, мне холодного нельзя.

Саша сочувственно смотрел на Петровича, Валера как будто исчез из его поля зрения.

– Знаешь что, отец? Иди-ка ты домой. Мы тут сами, без тебя, разберемся.

Однако уйти не вышло. Валера натянул поводок и скомандовал Петровичу «сидеть!» Тот тихо заскулил от страха и обиды.

– Голос, Петрович! – велел Валера.

Тесть молчал. Валера вытащил пистолет.

– Голос, я сказал!!

Саша изумился, снова посмотрел на Валеру: ты что, совсем обалдел? Пистолетом в живого человека тычешь!

– Будет дурить, так я из этого живого быстро мертвого сделаю, – посулил Валера. – Лай, Петрович!

Тесть залаял, с каждым выдохом все злее, все страшнее.

– Гау! Гау! Гау!! Чтоб ты сдох! Сволочь такая! Я тебе в отцы гожусь, а ты меня собакой лаять заставляешь! Да я тебя… Я тебе горло перегрызу! Понял?! Голыми руками задушу!

Не выдержав, Петрович бросился на Валеру. Тот небрежно, но как-то очень чувствительно ударил его в грудь. Петрович отлетел, повалился на землю, застонал. Лицо у капитана стало очень серьезным.

– А вот это ты, Валера, зря сделал. Бить старого человека – это даже для бандита перебор.

Петрович скулил, лежа лапами вверх.

– Сволочь, сволочь какая… Саша, покажи ему козью морду.

– Не волнуйся, Петрович, он свое получит. Сам-то до дома доберешься?

– Ничего, смогу… Ты, главное, осторожно. У него ведь пистолет.

– Не беспокойся, отец. Все нормально будет. Иди.

Тесть с трудом поднялся, не оглядываясь, потрусил прочь.

Саша повернулся к Валере. Тот стоял, направив пистолет прямо ему в лицо. Ага, понятно. Сразу стволом в морду. Какая пошлость! Они же вроде как поговорить собирались. Да, собирались. Но Валера передумал.

– Не о чем нам говорить, – сказал он. – Прощай, Саша. Мир праху твоему.

Секунду Валера смотрел на Сашу, а Саша – на Валеру, прямо в черный, пустой, идеально круглый глаз пистолета. Секунды тянулись неимоверно долго, и Саша, наконец, выдохнул, поняв, что Валера не выстрелит, что он только попугать его хотел. И, выдохнув, капитан открыл рот, чтобы со смешком сказать: ну ладно, хватит, сдаюсь… но тут ударил гром, и во всем мире сделалось очень тихо.

Да, сделалось тихо. И не только тихо, но и очень темно. И еще пусто, как будто пустота вылезла из пистолета и заполонила весь мир. Не было теперь ни Саши, ни Валеры, ни Петровича, ни Женевьев. И даже Кати уже не было. Земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и только дух Божий носился над водами.

Да, так бывает, и ничего тут нового нет. Потому что когда убивают человека, на миг исчезает весь мир. На короткое мгновение исчезает, но совершенно, полностью. И всякий раз Бог страшным усилием восстанавливает мир таким, каким он был до этого. Хотя и не совсем таким – одного человека в нем уже нет. Те люди, которые находятся неподалеку от места убийства, могут почувствовать это мгновение. Им кажется, словно на короткое мгновение мигнула темнота. Ты не закрывал глаз, но мир как бы мигнул, как бы на долю секунды выключился свет – и тут же включился. Это значит, что где-то рядом убили человека, в нашем случае – капитана Серегина, который всего за полчаса до этого вдруг почему-то почувствовал весну в самом своем сердце. Но вот мир мигнул и в его адрес – и где весна, и где капитан? Примерно об этом думал сейчас Валера, и думы его были темны и мрачны.

Правда, в этот раз что-то пошло не так. В этот раз мигалось как-то очень долго. Мир, пропав, никак не хотел восстанавливаться, и в глазах Валеры посреди тьмы мерцали какие-то блеклые точки. Наконец из этой мерцающей тьмы до Валеры донесся Сашин голос:

– Зачем же так-то…

– Промахнулся? – разочарованно спросил Валера и покачал головой.

Нет, такого быть не могло. Валера не мог промахнуться, он всегда попадает. Просто он э… ну, давайте так считать, не в Сашу стрелял. Он пристреливался. А вот сейчас все будет по-настоящему.

Валера снова поднял пистолет, и теперь не просто пустота, а черная дыра глянула на капитана из ствола. Черная дыра эта была страшнее любой космической. Там хоть какой-никакой горизонт событий, а тут ничего. Единственная различимая перспектива – умереть. Однако даже в этом случае просто так стоять и смотреть, как тебя убивают, нельзя. Саша, по крайней мере, был к этому не готов. Больше того, это его почему-то не так пугало, как раздражало.

– Вот так, по-твоему, мужской разговор выглядит? – хмуро спросил капитан. – Как стрельба в безоружного человека?

– А как еще он должен выглядеть? – удивился Валера.

Саша покривился. Он-то думал, они сойдутся один на один, без оружия. Поговорят, как мужчина с мужчиной…

Валера неожиданно возражать не стал, даже пистолет спрятал. Давай, сказал, как мужчина с мужчиной. Только ответь на один вопрос: ты зачем мне поперек дороги встал?

Саша задумался. Черт его знает, в самом деле, чего он так завелся. Шлея какая-то под хвост попала. А может, наглость Валерина довела. Уверенность, что все на свете продается и покупается.

– А разве не так? – удивился Валера.

– Ну, ты же видишь, что нет.

Они помолчали, каждый думал о чем-то своем.

– Все-таки я не понимаю, – наконец заговорил Валера. – Ну, вот что ты против меня имеешь?

– Что имею… – задумчиво проговорил капитан. – Да, в общем, ничего. Если не считать, что ты бандит и вор.

Тут Валера неожиданно улыбнулся, обаятельно так, хорошо. Подмигнул даже. Ну, то, что он вор, – это еще доказать надо. У нас в стране, между прочим, презумпция невиновности. Слышал капитан про презумпцию, мать ее, невиновности?

– Слышал-слышал…

– Вот, – кивнул Валера. – Тем более, я к тебе не как вор к менту пришел, а как человек к человеку. Зачем ты так со мной, а, Саш? Я ведь против тебя ничего не таил… Обрадовался даже, когда увидел. Молодость вспомнил. Школу. Дружбу нашу мальчишескую. А ты меня так обломал. Ну, не хочешь помогать – так и скажи. Но зачем палки в колеса ставить? Унижать меня зачем? Ты думаешь, если я бандит, я что – зверь?

– Вообще-то была такая мыслишка…

Валера только головой покачал. Ошибается Саша. Он, Валера, далеко не зверь. Более того, он, Валера, человек. У него своя гордость имеется. И люди есть, которых он любит, и друзья, дорогие сердцу, за которых он кому угодно горло перегрызет. И капитан, кстати, вполне мог быть в числе этих друзей. Хочет он быть в числе Валериных друзей?

Капитан помолчал немного, как бы взвешивая предложение, но потом все-таки покачал головой. Нет уж, спасибо, он как-нибудь так, без дружбы бандитской и без любви. Перетопчется.

– Ох, и дурак же ты… – голос у Валеры был невеселый. – Ты хоть понимаешь, что я тебя теперь грохнуть должен?

Грохнуть? Да за что?! За то, что он Валеру денек в камере попоститься заставил? И теперь его за это грохнуть? Да он, Валера, вообще в своем ли уме? Как это можно – живого человека убивать. Да еще такого, которого ты с младых ногтей знаешь. Вот как он себе это видит?

Валера ничего на это не ответил, только молчал недолгое время. Потом поднял голову.

Пойми, сказал, это не я тебя убиваю (в глазах его стояла тоска), это другой мир тебя убивает.

– Какой еще другой мир?

А то капитан не знает, что есть два мира. Один – это мир порядка, то, что у обывателей называется общество, и все, кто к нему принадлежит. А другой мир – это Валерин мир. Мир тьмы, хаоса, свободной воли. Мир величия и славы.

– Ого! Это ты про бандюганов с таким пафосом? – удивился Саша.

– Бандюганы, Сашка, – это только верхушка айсберга. За ними стоят куда более мощные силы. Если хочешь, стихийные, космические.

Ну, началось, поморщился капитан. Космические силы. Про Гагарина сейчас будут лапшу вешать. Про Белку и Стрелку. Про конструктора Королева и труд Циолковского «Основы русского метеоризма».

– Дослушай, баран, что тебе говорят, – разозлился Валера. – Два этих мира находятся рядом, но смешиваться не могут. У вас одни законы, у нас другие. Все законы у нас другие, понимаешь, все! Моральные, юридические и даже физические. И наш мир сожрал бы ваш, растворил, как соляная кислота.

– Чего же не растворяет? – полюбопытствовал капитан.

Оказывается, между мирами есть невидимая граница. А на границе этой стоят Блюстители миров. Каждый охраняет свой мир, его законы и его традиции.

Саша смотрел на Валеру и думал, что сверхценным идеям подвержены даже бандиты. Но ведь это надо было выдумать – миры какие-то, блюстители. Нет, не мог Валера это все сам сочинить. Наверняка вычитал где-то. Вычитал и крышей поехал. Только не надо это ему говорить. У него ведь пистолет, он от расшатанных нервов и выстрелить может.