Небесный пекарь

Трикстер подошел к нему вплотную. «Не смотри, не смотри!» – громким шепотом закричал внутренний голос. Он и сам это знал, он смотрел спокойно в пустоту поверх его плеча, обычного крепкого плеча в серой футболке. Ты спрашивал? Тебе было интересно? Сейчас ты узнаешь. Ты узнаешь не на словах, а на деле. Потому что никто не придет. Кто бы мог тебя спасти? Пьянчуги-мужчины и запуганные полные женщины-повара? Наверняка Джад сторожит дверь, даже если у кого-то случайно появится желание заглянуть в кладовку. Кончился сахар? Подождешь. Подождеш-шь, прошепчет на змеином своем языке долговязый Джад, глядя на тебя сверху вниз, и ты не будешь заходить сюда, у тебя вообще пропадет всякое желание сюда возвращаться. Где-то, еще подростком, он читал, что духи умерших любят возвращаться в то место, где их настигла смерть, и эта мысль почему-то смутно понравилась ему.

Трикстер не пытался поймать его взгляд. Он был милосерден. Хоть в чем-то. Он понимал. Я чувствовал только его спокойное дыхание. Тихое, очень теплое дуновение на коже. У меня возникло ощущение, что вместо внутренностей у меня сосущая пустота.

– Глупый Асфодель, – низко и тихо, почти ласково произнес Трикстер, – ты так ничего и не понял. Но в этом нет твоей вины. Я не садист. Мучения не доставляют мне удовольствия. Просто их смерть – это моя жизнь, и в этом тоже отчасти нет моей вины. Всем нравятся львы, несмотря на то, что их жизнь – плоть и кровь. А ты кормишь льва парным мясом через решетку. Вот и все.

Асфодель закрыл глаза. Он почувствовал, как сухие губы Триксера прикоснулись к его лбу, над переносицей. «Сопротивляйся, – жестко полоснул его изнутри внутренний голос. Сейчас он бы стал бить его по щекам, если бы это было возможно. – Не дай ему подчинить себя. Не так легко. Хотя бы не сразу». Теплая скребущая щекотка охватила мои веки, глаза, череп, вот-вот он потеряет тонкую нитку, позволяющую стоять на ногах. А где-то, пронеслось в голове, Елисей, забравшись в кресло, катается от окна к окну, курит сигарету за сигаретой, с беспокойством осматривает один и тот же видимый из спальни кусок двора, он ждет его. Потом он захочет есть. Как скоро Елисея найдут, когда его уже не будет? И, главное, кому он будет нужен такой? И как скоро Хлоя, погрустнев при вести о его смерти и удивившись, как недолговечны ее друзья, сядет на всегда благодарные, всегда жаждущие ее колени, чтобы не вспомнить больше ни Марса, ни его? Как будто он, Асфодель, успел сыграть в ее жизни такую большую роль, что она будет тосковать о нем и помнить? Даже он мог сообразить, что нет.

Жужжащее напряжение, прокатившееся по всему его телу (лоб горел, его била мелкая лихорадочная дрожь), стал отступать. Не разжимая век, он услышал, также близко, в сантиметре от себя:

– Ты все-таки нужен мне, Асфодель. Ведь только благодаря тебе я еще жив.

Он сделал шаг назад.

Только сейчас я медленно открыл глаза. Трикстер не стал закрывать за собой дверь, и в кладовую проник яркий золотистый свет – не дневной, просто свет люминесцентных ламп в коридоре, которые включались так редко, но сейчас горели. Я почувствовал вдруг, какие у меня влажные ладони. Это был все еще я, и живой.

– Я сделаю то, что ты от меня хочешь. Но только при одном условии.

Он выжидательно поднял бровь. Серьга в ней остро блеснула:

– Каком?

– Если вылечишь Елисея.

– Дай подумать, – недовольно протянул он и скрылся.

Глава 8

Трикстер и я вошли в нашу с Елисеем квартиру. Музыкант не хотел признавать мою небольшую победу над ним, просто, стиснув зубы, произнес: «Пошли, сделаю, что просил». Трюкач ориентировался у нас дома уверенно, будто уже был здесь раньше. Он не мешкая направился в комнату Елисея.

Признаюсь, я подсыпал брату в пищу снотворное, и сейчас, после завтрака, он снова крепко спал; золотые волосы разметались по подушке.

– Я хочу, чтобы он ничего не узнал, ну, о том, что мы делаем.

Трикстер улыбнулся, покачал головой:

– Как знаешь.

– Можешь ли попробовать излечить его, когда он будет спать?

– Поглядим.

Трикстер склонился над Елисеем, поцеловав его по своему обыкновению, в лоб, как он делал со всеми, чью жизнь хотел перелицевать под свою. Он стоял так, застывший, преклонив колени возле постели исхудавшего больного, очень долго. Трикстер выглядел странно смиренным, и тем необычнее смотрелся в этой молитвенной позе этот коренастый изрисованный чернилами и пронзенный серебром человек.

Наконец он оторвался от моего брата. Лицо Трикстера осунулось и посерело.

– Результат будет не сразу, но будет, поверь мне. Ты мне должен, Асфодель. Я и так оказал тебе большую услугу – и за неё я хочу жизнь человека, который далеко не так важен для тебя, как брат. Приведи мне эту бродяжку, что я постоянно вижу возле пекарни, Лизу.

– Только когда буду уверен, что ты не обманул меня, – выдавил я, смотря на спокойное лицо Елисея.

– Я никогда тебя не обманывал, – произнес Трюкач, похромав к выходу.

* * *

Елисей открыл глаза. Он очень долго спал, но, странно, при этом не помнил, как заснул и что ему снилось. Солнечный луч падал на его застеленную кровать: он лежал на ней в одежде – еще странней: давно прошло то время, когда он мог прийти домой поздно ночью и завалиться спать, не раздеваясь. Теперешняя его жизнь была сплошным аккуратным ритуалом: вечернее купание, при котором в ванну его закатывает молчаливый и внимательный брат, помогая ему переложить бесчувственную, но невероятно тяжелую нижнюю часть тела в воду. Затем, уже завернутый в махровый халат, этот груз, бывший когда-то мальчиком Елисеем, прибывал в тёмную спальню, где ему предстояло такое же механическое погружение, только в уже расстеленную постель.

В дверь постучали. Это не мог быть брат, он всегда открывал дверь своим ключом – зачем беспокоить больного? Этот стук был несмел и вкрадчив.

Елисей быстро привстал, помогая себе локтями. Кто это может быть? В мире, где так мало развлечений, интересными кажутся даже такие мелочи. Он торопливо поднялся, руками спуская на пол непривычно легкие ноги. Коляска стояла рядом, как всегда наготове: неловкий момент в воздухе, напряженный локоть на ее ручке, и вот он уже плюхнулся на свой трон и, толкая колеса, поспешил в коридор. Негромкий стук повторился: хорошо, еще успею!

Преодолев невысокий порог, Елисей повернул, проехал еще немного прямо, нашарил в шкафу ключ и наконец открыл дверь.

На чудной девчонке была остроконечная зеленая шапочка, а поверх нее – авиационные очки.

– Боже, что это? – выдавил Елисей. Он недоверчиво улыбался.

– Мне всегда нравились всякие нелепые сувениры, которые продают на Уклоне. Я бы еще стащила космический шлем, да побоялась, заметят. Я и тебе захватила. Дай-ка пройти.

Елисей отъехал от распахнутой двери, и Хлоя тут же проскользнула внутрь, надевая на него патронташ.

– Ты с ума сошла!

– Это уже давно не новость. Как ты себя чувствуешь?

– Ничего… – на самом деле Елисей правда ощущал какую-то странную слабость. Он чувствовал, что в его бедренных костях засела какая-то неприятная, словно зудящая щекотка.

– Вставать не пробовал?

Улыбка на лице Елисея поблекла.

– Хлоя, ты, наверное, не понимаешь… это не игрушка, – сказал он, опустив глаза на блестящее колесо.

– Да. Это куча хлама.

– Ну что ж… хочешь чаю? – спросил Елисей, закрывая за девушкой дверь.

– Нет, не на кухню. Пошли к тебе в комнату.

– Но…

– Ты здесь хозяин, а я гостья. Гостей нужно встречать как следует! – улыбнулась она. – У тебя есть что-нибудь выпить? – спросила Хлоя.

– Асфодель не разрешает мне.

– Правда? А я бы на его месте разрешала тебе всё – ведь ты и так почти всего лишен.

– Мне нравится эта идея, но ты тоже в прошлый раз не достала для меня аптечку.

– Только лишь из-за того, что с мертвыми мне скучно, – уголки ее бледно-розовых губ едва заметно приподнялись. – Я думаю, твоему брату нравится командовать тобой. Ну что плохого, если мы выпьем немного, у нас же нет никаких срочных дел, верно? Устроим пикник, – с этими словами Хлоя с невозмутимым видом достала два хрустальных бокала из наплечного мешка, стянула с кровати плед, положила его на пол и села, похлопав рядом.

– Ну что ж, у меня кое-что припрятано, – ухмыльнулся Елисей. – Пошарь под кроватью.

– Хозяин дома сам должен угостить даму, – с напускной серьезностью произнесла девушка.

Елисей неловко сполз с коляски. В этот момент ему оказалось, что его правая ступня чувствует холодок паркета. Бутылка была все там же, у изголовья под половицами. Он быстро открыл ее и наполнил бокалы.

– Как это произошло с тобой? – спросила Хлоя, кивнув в сторону его коленей.

– Не хочу об этом говорить.

– Ну… расскажи тогда о том, что ты чувствовал тогда.

– Хлоя, зачем ты пришла?

– Асфодель и Трикстер постоянно заняты теперь в пекарне. Мне просто скучно. Кроме того, ты сам сказал, что мой портрет еще не закончен.

Рисунок стоял здесь же, прислоненный к стене. Хлоя была изображена на нем, сидящей на стуле посреди цветущего луга. Елисею хорошо удалось ухватить загадочный взгляд ее голубых глаз и хитроватую улыбку.

После паузы Елисей наконец заговорил:

– Да рассказывать особо нечего. Мы с Делем заелись с какой-то уличной компанией. Их было больше, мы кинулись наутек, забежали в какое-то подъезд, я побежал вверх, меня догнали… Помню уже только, как меня переносили, странно, что я был в сознании. И как готовили к операции, переодевали. Пока ты в своих, привычных вещах, ты еще принадлежишь этому миру, в тебе еще теплится слабая надежда, что все обойдется, как бы глупо это ни было. Но когда с тебя в мешке из холодного кафеля снимают абсолютно все и надевают странную больничную робу с завязками на груди – ты уже клиент совсем другого места. Тебя можно готовенького хоть в палату, хоть в реанимацию, хоть в морг. Он помолчал. Ты знаешь, что в реанимации все, и мужчины, и женщины, лежат на столах голыми, в одной палате? Просто тут уже не до стеснения, да и они все равно ничего не видят. Как-то однажды утром нам сказали, что мужчина, которого привезли одновременно со мной, скончался там. Помню, все мы некоторое время молчали, как бы негласно решив почтить его память… но сколько там произошло беззвучных, будничных смертей.

Еще я помню, что в 16 лет мне по-настоящему хотелось умереть. Я шел по улице, смотрел на смеющихся людей, и мне, как инопланетянину, было непонятно, зачем они это делают. Зачем продолжают это бесконечное и бессмысленное занятие – жизнь, ведь я решительно не понимал, как это может доставлять кому-то радость! Но кроме этой мысли в моей голове копошилась еще одна, не менее противоречивая – попробовать испытать все, чего я еще не успел, прежде чем умереть. Неизведанными были в первую очередь алкоголь, курево разного рода, и, конечно, девушки. Преодолев обычную горькую сигарету, я начал курить, и это расслабляло, делало голову легкой, так делали все, и даже ты. Я пробовал крепкие напитки – и они кружили мне голову как никогда сильно, пару раз предлагали марихуану – я не отказывался, но никакого восторга не испытал и не стал экспериментировать в этом направлении. Но я все еще оставался девственником, и это смутное, дурацкое любопытство, наверное, причина того, что я до сих пор жив – правда, смешно?

Разумеется, несколько минут барахтанья в постели, которые не запомнили из-за выпитого ни я, ни моя подвернувшаяся под руку подруга, ничего не перевернули у меня в голове. Казалось, теперь ничего не стояло на пути между мной и смертью, которую я продолжал сладко и глупо лелеять, потому что мои мысли тогда ничего больше не занимало. Я бросил школу, может, просто потому, что не видел в ней никакого смысла, а в себе – какого бы то ни было таланта, достойного развития. Я спал до полудня, лежал в постели и слушал любимую музыку, когда вечерело – я шел на место встречи обычной нашей братии. Денег у нас почти всегда не было, и раздобыть их было самым забавным развлечением. Ты помнишь, как мы это делали: чаще всего играли на гитаре, а я ходил со шляпой и улыбался прохожим. Впервые в жизни я понял, для чего годна моя бабская мордашка: деньги кидали в шляпу охотно и щедро, вместе с жетонами метро и шоколадками. Бывает, мы втихую умыкали какую-то безделушку с лотка уличных торговцев и продавали ее туристам. Потом шел черед главного развлечения: среди чинных бутылочных рядов выбирались самые скромные и крепкие их собратья, вечные друзья бедняков: квадратные пакеты винных выжимок со спиртом, непременно названных романтическим женским именем, пара бутылок портвейна, яблочное вино – помнишь, «им невозможно отравиться, потому что там только гнилые фрукты и спирт»? С веселым предвкушением мы шли на задворки старых домов, ставили свое богатство на каменную кладку, садились рядом с гитарой – «есть курить?». Кто-то вечно бренчал один и тот же десяток песен, которые все знали наизусть и беспрестанно подпевали заводиле, все смелее и громче по мере того, как без стаканов, просто из горлышка глотали восхитительную дрянь, а она превращала наши жалкие мозги в розовый водоворот, день за днем. Есть нечто волнующее в том, как множество губ прикасается к одним горлышкам перед тем как осмелеть и слиться друг с другом. Девчонок охотно усаживали к себе на колени. Полы наших плащей и затасканных кожанок всегда были гостеприимно распахнуты для этих ночных глуповатых красавиц, чёрно-одинаковых, которые от вина становились смелее и нам казались прекрасней. У меня уже не будет семьи, мне не сидеть в тапочках перед телевизором в обнимку, да меня от этого и тошнит. Так что самое сладкое, что со мной могло случиться – это заполучить в плен плаща на двоих замерзшее и щуплое, незнакомое тело, льнущее к тебе сначала робко, а потом, под твоим напором и ласками – почти умоляюще. Да, никому я так не благодарен, как тем безымянным десяткам губ, готовых немедленно и ко всему, ничего не требующим, кроме тебя самого, послушно немым и вечно безымянным тщедушным телам. Просто чудо, что я ничем не заразился. Но именно они, сами того не зная, как от яда, очистили меня от этих детских и непотребных мыслишек о смерти. Ну вот, я выговорился, не знаю, зачем я все это рассказывал… Теперь твоя очередь исповедаться, – улыбнулся Елисей.

Но девушка только молча отставила бокал, подползла к нему и поцеловала, прижалась всем телом.

– Хлоя, я не уверен, что смогу, – растерянно пробормотал Елисей.

– Ш-ш, ты ничего не должен делать, – прошептала Хлоя, склоняясь над ним.

* * *

Все это время меня не покидала мысль, что же именно хотел показать мне Трикстер, когда мы должны были спуститься в подвал, а лифт внезапно застрял. Не может быть, что он хотел просто убить меня. Во-первых, я был ему еще нужен, во-вторых, если он хотел, это можно было бы сделать и в другом месте. Как мне до сих пор не пришло в голову проверить подвал самому? Знал я и ответ – из-за страха темноты я все тянул с этим. Но больше времени терять нельзя. Взяв фонарик, я спустился вниз в тесной коробке лифта. На этот раз он сработал как следует, растворив свои двери в тёмную бездну подвала. Фонарь разу же осветил белые стены, мешки с мукой, какие-то ящики. Я медленно двинулся дальше. Свет фонарика прыгал, и мне все время казалось, что впереди сереет фигура трикстерова прислужника из онейрона, сгорбленная, с открытой пастью, или сам он, со своей ужасной улыбкой. Вдруг за закрытыми дверями я услышал какой-то шорох. Крысы?

– Кто там? – спросил я. Ответа не было. Тяжелые секунды тянулись во враждебной темноте.

– Асфодель? – Послышался наконец слабый голос.

– Алленби? – Не поверил я своим ушам.

На всякий случай достав нож, я открыл дверь. Да, там, на грязном полу, исхудавший, невероятно истощенный, лежал настоящий хозяин пекарни, Алленби.

Когда тот, кого я называл приемным отцом, немного пришел в себя, я, чтобы не попасться на глаза Трикстеру или Джаду, вынес его из пекарни доставил к нему в квартиру. Мы надеялись, что Трикстер еще не знает, где она. С помощью Джада трюкач заключил его в подвале и, возможно, потом хотел воспользоваться им тем ужасным способом, о котором я уже знал.

Но Алленби рассказал мне нечто даже более невероятное и ужасное, если такое вообще могло существовать: он знал Трикстера и утверждал, что он и Хлоя – два человека в одном теле, которое просто менялось в зависимости от того, какие цели преследовал трюкач. Когда-то, говорил мой учитель, Трикстер спас Хлою от смерти, но поддерживать два тела оказалось слишком изнурительным, поэтому эти два существа приняли такой вид.

– Алленби, я не верю! Она выглядит такой… настоящей!

– Ты все еще веришь тому, что происходит? – грустно спросил мой осунувшийся друг. – Вспомни только, приходилось тебе когда видеть их вместе, а не поодиночке?

Я старался ему возразить, но не мог. Обычно я не замечал этого, но, вспомнив наши встречи, понял, что Трикстер и Хлоя действительно никогда не появлялись вдвоем!

Теперь мне стало в каком-то смысле легче – мой страх обрел лицо. У него были иглы вместо глаз, жала на месте души, плоть, жадно и непрерывно требующую насыщения, и я, став примерным слугой и даже учеником своего страха, послушно кормил его. Но все же я был благодарен Трикстеру, ведь всегда боишься меньше, когда знаешь, что именно страшит тебя во тьме.

Но что же с Хлоей? Это не укладывалось в моей голове, хотя я уже начал понимать, что для каждой детали этой головоломки существует паз, в который она идеально войдет. Но неужто могло такое случиться, что пока я мучался придуманными страхами, то не заметил главного – древнее кровожадное чудовище, которому я сам открыл дверь своего дома, спит в одной со мной комнате, более того, в одном доме с беспомощным, беззащитным Елисеем? Которого я должен был оберегать, как только мог? Нет, это было уж слишком. Алленби не мог быть сейчас прав. Не должен был.

Самое ужасное, что я уже выполнил уговор, заключенный между мной и Трикстером: привел Лизу под предлогом того, что ее покормят, в Дом ирисов. Перед этим я заглянул в ее глаза – Трикстеру нечего было бояться – у нее впереди была бы долгая жизнь, и он спокойно мог прожить ее вместо девочки, долгие годы не опасаясь смерти. Люди, которых убивал Трикстер, не были обезображены, и в этом и крылась западня: они не казались насильственно убитыми, их тела не были страшны, в их лицах не было боли и страха. Они становились просто бледными и умиротворенными, как странные, но прекрасные куклы, как путешественники по своим снам во время медитации. Трикстер просто положил руки на ее плечи, долго смотрел на нее своим тяжелым взглядом, а потом подарил поцелуй в лоб, от которого я сам недавно чуть не умер.

Лиза, ее тихий смертный сон на грязной постели заброшенного дома, измаранная игрушка, лежащая рядом с ней… Этот спокойный и беспощадный бог так ласково с ней обошелся – чтобы она не ночевала на улице, не выпрашивала деньги у прохожих…

Вот и всё. Лиза выглядела так умиротворенно, что смерть можно было принять за сон. Хотя кого я обманываю? Даже Марс не вынырнул из такого сна – сильный, здоровый парень, так чего же должна была она?

Заглянув в глаза отходящей девочки, я понял – смерть Лизы должна быть связана с ножом, резаными ранами. Сколько раз я просил ее не гулять одной, не связываться с подозрительными компаниями… но разве я мог за ней уследить? Мне иногда начинало казаться, что все люди на земле – это сироты, просто оставленные без присмотра дети. Хлоя ведь также явилась мне умирающей от раны, нанесенной чем-то острым, как и Лиза, притом та была словно уменьшенной копией Хлои, словно ее младшей сестренкой. Я хорошо успел почувствовать эту разрывающую боль, от которой мучительно перехватывает дух. «Я сделал это ради брата, ради Елисея», – тупо повторял я себе. Внутренний голос молчал, он словно стыдился меня, и был прав, ох как прав.

В тот день, когда Лиза все-таки оказалась на постели в Доме ирисов, а Елисей, которого я оставил утром в коляске, все-таки не мог даже стоять без моей помощи, а у Трикстера был такой самодовольный и сытый вид, я точно помню, что принял решение. Мне нужно было убить его, не боящегося смерти и даже бойко торгующегося с ней, чего бы это ни стоило. Ведь Трикстер, по сути, забрал у меня все: мою работу, где мне было больше неприятно находиться, где я чувствовал гудящую усталость и больше никакого вдохновения; и моего брата, который теперь постоянно был для меня только голосом за закрытой дверью.

Придя домой, я сразу направился в ванную, долго смотрел на себя в зеркало и мыл руки так тщательно, пока они не покраснели и не начали болеть. Хотя, что толку? Свои преступления я совершал не вручную. Они все были у меня в голове, засели там, и их было не достать, не исправить. Самое страшное, что когда она смотрела в мои глаза, то еще надеялась. Она схватила меня за руку так, будто ждала, что я ее спасу, защищу от Трикстера, этого жирного паука, вытяну из смертельной паутины. Она не знала, что я уже предпочел ей своего брата, выменял ее на половину человека, чтобы тот стал целым…

Зайдя на кухню, я обнаружил на кухне несколько пустых бутылок вина, гору грязной посуды и разбитые стаканы. Хлоя вышла из комнаты Елисея.

– Чего это ты тут распоряжаешься? – раздраженно спросил я.

Она словно не слышала моего вопроса и стала глядеть в окно, где мимо серой стены проплывали мохнатые тучи. Её всегдашняя безучастность сейчас ужасно разозлила меня. Я подскочил к ней и с силой развернул к себе:

– Ну, чего молчишь?

Ее взгляд внезапно исполнился злой насмешки, накрашенные губы искривились.

– Слишком поздно, – прошипела она, приблизившись к моему лицу, как это делал и Трикстер. – Ты не замечаешь, что и тобой уже распорядились?

– Не трогай моего брата.

– Я трогаю кого хочу и когда хочу! – отчеканила она.

– Уходи, я не хочу тебя здесь больше видеть.

– Ну и ладно, Елисей все равно впустит меня, когда ты уйдешь, – с тихим смешком произнесла она, проходя мимо меня, надевая пальто. Его чёрная пола лизнула меня по ноге.

Я чувствовал, как в ней плещется веселое злорадство. Но важно было не поддаться ей.

– Хлоя… зачем ты так себя ведешь?

Она на мгновение застыла, вдруг посерьезнев, и произнесла:

– Говорят, надо жить каждый день как последний, вот я так и стараюсь. И вот как выглядит такая жизнь.

– Всё могло бы быть по-другому, стоит тебе только захотеть. Что мешает тебе наполнить твою жизнь смыслом, тем, что важно именно для тебя? Делать то, что нравится тебе?

– А что я, по-твоему, могу делать? Поступить в институт? Завести детей?! Если честно, я бы просто хотела умереть, но ОН мне не даёт!

С этими словами она быстро выбежала, не дав мне больше ничего сказать.

Хлое нравится ходить по мягкой влажной траве босыми ногами, но она терпеть не может песчинок, попавших в ботинки. Ее любимые цвета чёрный и серебряный, а желтый она почему-то терпеть не может. Хлоя пьет сладкий кофе, вдвое разбавленный горячим молоком, и очень мало ест – всегда только отщипывает маленькие кусочки. Она с удовольствием пользуется терпкими духами старой женщины. У нее в груди часто скребется желание выкурить сигарету с фруктовым табаком, как у детей – съесть леденец. Она любит ветреную дождевую погоду, смотреть на линяло-зеленый луг и свинцовое небо, и чтобы ветер трепал ее старенький плащ – словом, вся эта дешевая романтика; она ненавидит долго сидеть на одном месте. Ей и не приходится.

Хлое нравятся люди, но как-то по-животному: их запах, прикосновения, сонное ощущение их тела, прижатого к ее боку. Из-за того, что она не может оставаться в одиночестве, ее можно назвать распутной.

Она – существо по-кошачьи теплолюбивое, предпочитает нежиться в чем-то мягком. Но ее хозяин, который по иронии судьбы, когда дело доходило до удовлетворения Хлоиных прихотей, был и ее слугой. Мы все: я, Елисей, Марс, Джад, Трикстер, если подумать, были ее служителями. Странно, как изнеженная властность этой девушки сразу находила желающих ей подчиниться.

Когда она заходит куда-либо, то сразу беспечно сбрасывает с себя одежду – и по этой сброшенной коже легко найти, где она. Если за ней не следить, то она, подобно ребенку, разбросает и растеряет всё, что у нее есть, нисколько не заботясь о своих вещах. Хлоя – не человек. Эта девушка только другая, красивая половина Трикстера, которой он оборачивается к людям, чтобы завлечь их и убить.

Она была словно маленький неумолимый Наполеон, с той лишь разницей, что в ее армию все вступали добровольно.

Плавная чёрная магия ее движений, ее расслабленная готовность словно созданы, чтобы убаюкивать мою бдительность. На следующий день Хлоя молча подошла ко мне и обняла, ища моего взгляда, хотя знала, как мне это больно. За ухом у нее небрежно лежала сигарета. Привычными мягкими движениями она принялась гладить мои спину и плечи, но это вязкое притяжение Хлои на сей раз не подействовало на меня так, как в первый раз, в душной сумятице кладовой. Теперь я все не мог отделаться от мысли, что это была на самом деле не она, а трюкач в ее подобии. Хлоя собралась было запустить свой язык мне в рот, но я оттолкнул ее. Она непонимающе захлопала глазами – почему?