Небесный пекарь

– Надоело быть вашим подопытным кроликом. – Трикстеру я нужен был затем, чтобы питаться, а Хлоя была призвана удерживать меня при нем.

– Правда? А раньше тебя не смущали кроличьи занятия, – холодно проговорила она, присев на край стола и роясь в своей полотняной сумочке.

– Тогда я еще не знал, что мне придется делать для вас.

– Да, Асфодель? После того, как Марс умер, а Елисей внезапно получил способность двигаться, хотя на это уже не было никакой надежды, ты думал, что будешь должен за это Трикстеру только, не знаю, – пару булок?!

Ей, наконец, удалось выудить зажигалку из сумки. Она прикурила быстро, раздраженно, с вызовом посмотрев на меня. Чертовка, в этот момент я явственно ощутил, что ненавижу ее. Блудливая приспешница жестокого бога, требующего кровавых жертв, она явно грелась у огня его власти. Я вышел, ничего не ответив ей – я действительно не знал раньше, к чему может привести моя сделка с Трикстером. И Елисей еще даже не вставал на ноги, несмотря на обещания Трюкача. Все, что они говорили, было ложью.

– 

Тебе лучше уйти, – выдавил я.

Она недоуменно посмотрела на меня и вышла.

Стараясь забыть разговор с Хлоей, я принялся делать то, что умел лучше всего – замешивать тесто и выпекать хлеб. Сейчас это было единственным, что удерживало меня в равновесии.

Когда тесто в моих руках перестало быть липким и сделалось приятно податливым, дверь за моей спиной отворилась и Хлоя вновь тихо проскользнула в комнату. Она робко поцеловала меня в плечо и произнесла так тихо, что едва можно было разобрать: «Прости меня. Думаешь, я не понимаю, каково тебе, а мне это известно лучше всех».

Что я мог ответить ей – «это правда, что ты всего лишь другая маска Трикстера?». Она бы рассмеялась мне в лицо. Сейчас мне совершенно не верилось в слова Алленби. Да, она была странной, но такой живой, ранимой и особенной.

* * *

Елисей уже накинул куртку, придерживаясь за край стола, когда в дверь постучали. За ней стоял небритый мужчина с серьгами в бровях.

– Привет, Елисей. Я друг твоего брата и Хлои.

– Почему я должен тебе верить, Оззи?

– Не должен. Но, если честно, у тебя нет выхода.

– Это почему же?

– Понимаешь… боюсь, что Алленби хочет превратить твоего брата в фанатика. Он внушил ему, будто я какое-то чудовище, высасываю из людей все соки. Я пробовал сделать так, чтобы Асфодель не виделся с ним, но все произошло за моей спиной…

– Я знаю Алленби – он озабочен тем, чтобы всем было хорошо, что невозможно. Но он уж точно не фанатик.

– Ты можешь не принимать меня всерьез, но ты обязан мне… все-таки, я вылечил тебя.

– Да что ты городишь!

– Пожалуйста, выслушай меня, – Трикстер придержал дверь, которую Елисей уже было хотел захлопнуть.

– Я бы с радостью рассказал бы тебе все раньше, но твой брат… Он не хотел, чтобы ты узнал о нем слишком многого. Мне же нечего от тебя скрывать.

– Хм, ну так расскажи мне. Я никуда не спешу.

* * *

В эти дни мне приходилось метаться между четырьмя домами, где я был нужен: собственным, там я помогал Елисею, квартирой Алленби, где он поправлялся после подвала, пекарней и Домом ирисов.

Когда я пришел к Алленби, он выглядел гораздо лучше и уже твердо стоял на ногах. Он изъявил желание встретиться с Трикстером.

– Вы с ума сошли, – сказал я, – он уже один раз чуть не убил вас. Он опасен.

– Я знаю. Но мне надоело прятаться, – серьезно сказал он. – Терять уже больше нечего.

Мне не понравилась эта затея, но, думаю, Алленби и Трикстер должны были в конечном итоге снова встретиться – не как жертва и мучитель, но как темный и светлый хозяева, в настоящем мире ставшие владельцем пекарни и рок-музыкантом.

Мы вошли в пекарню. Трикстера нигде не было видно. Алленби негромко произнес: «Что бы он ни говорил, не поддавайся. Ты ведь уже понял, как он может морочить, и сколько у него для этого уловок».

Мы решили подождать в моей рабочей комнате, так как именно туда Трикстер чаще всего заходил, чтобы поговорить со мной. И вскоре он действительно вошел в комнату своей обманчиво расслабленной шатающейся походкой. Он был очень бледен, солнце бросало блики от его острых серег. Музыкант казался спокойным, готовым в любой момент вспыхнуть едкой иронией, но в глубине его тёмных глаз плескалась опасность.

Алленби стоял, скрестив сухие руки на груди, как бы невзначай прислонился к столу, за которым я обычно работал – Я чувствовал, это потому, что он еще очень слаб. Однако он глядел строго и серьезно, выпрямив спину. Чувствовалось, что он истинный хозяин этого места. Трикстер не подал виду, что удивлен освобождением своего пленника.

– Алленби! – начал Тикстер, стараясь, чтобы его голос звучал непринужденно, – рад видеть тебя вновь в добром здравии.

Тот только криво улыбнулся – мы все без слов понимали, насколько лицемерной была эта церемонность.

– Трикстер, мы пришли поговорить с тобой начистоту, – выпалил в волнении я.

Трикстер, также нацепив благообразную насмешливую ухмылку, подошел ближе к нам.

– Собрали семейный совет, чтобы отговорить лису душить кур? Что ж, попробуйте. Это напоминает мне, как давно, уже много лет назад, мы впервые познакомились с матерью Асфоделя. Не так ли, Алленби?

– Что?! – сказал я оторопело, повернувшись к Алленби. В горле у меня тотчас пересохло.

Алленби успокаивающе протянул ко мне руку

– Успокойся, Асфодель, помни, о чем мы говорили.

– Вы наверняка обсудили не всё, как я погляжу. – Сказал Трикстер, принимаясь по своему обыкновению расхаживать по комнате. Он будто вообразил себя на сцене во время одного из своих шаманских рассказов под гипнотизирующую музыку. Я стал между Алленби и Трикстером – мне казалось, что несмотря на своё внешнее спокойствие, Трикстер в любую секунду готов броситься на хозяина пекарни. – Так вот, если твой дражайший наставник не желает поделиться с тобой подробностями твоей же жизни, это сделаю я, а ты уж сам решай, кто из нас плохой. Он выждал паузу, резко перестав мерить комнату шагами, и развернулся ко мне.

– Твоя мать наверняка предчувствовала, что ее сын, старший сын, во многом похожий на нее, к ее глубокому сожалению, унаследует ее дар. И рано или поздно окажется в комнате между старым упырем – это я про себя, понятное дело, – и праведным книгочеем, который тем не менее предпочитал все это время держать парня в абсолютнейшем неведении относительно того, какими винтиками скручен этот расхлябанный мир! Что и говорить, даже собака грустит, чувствуя, что ее щенят несут топить. И вот, когда она осознала, что в таком случае шансов у ее сына сохранить жизнь и рассудок практически нет, она…

– Да что ты городишь, подонок. – негромко процедил Алленби. Он был сердит и явно взволнован. Я быстро переводил взгляд с него на Трикстера.

– Твоя мать тоже была зрячей, Асфодель. – невозмутимо произнес этот трюкач.

– Алленби, это правда? И ты всё это время молчал?..

Алленби смотрел на меня с досадой, поджав сухие губы, но, насколько я мог ощутить, не чувствовал своей вины.

– Может, ты знаешь, что с ней? Скажи! – спросил я Трикстера с осторожной надеждой.

– Асфодель, не смею больше отвлекать вас от темы. Ведь это вы хотели рассказать мне о чем-то, верно?

Повисла тягостная пауза. Трикстер откровенно забавлялся возникшей сценой, как обычно – эмоциями своих зрителей на концерте.

Я попытался взять себя в руки.

– Трикстер, мы позвали тебя, чтобы сказать – я больше не буду играть в твои игры после того, что ты сделал с Алленби.

– Понятно. Тогда я заберу то, что дал Елисею. Асфодель поймет, Алленби, мы же тут без тебя уже успели сдружиться.

Триксер, отвесив издевательский поклон, победно удалился.

Стоило только двери захлопнуться, я кинулся к Алленби:

– Как ты смел утаить от меня правду о маме?

– Асфодель, я не хотел тебе зла. Видит бог, ты мне как сын. Я думал, если ты не узнаешь об этом всем, этого с тобой, возможно, и не произойдет!

– Ты сделал только хуже.

– Послушай, ведь он этого и добивается: посеять между нами раздор.

– Ты сам его посеял, когда врал мне все время, что я считал тебя отцом! – с этими словами я опрометью выбежал из комнаты, но вскоре опомнился – Алленби больше нельзя было оставлять одного в пекарне, где еще мог быть трюкач.

* * *

– Дело вот в чем, – сказал как-то Елисей, вертя в пальцах куцый карандаш, – в тебе это либо есть, либо нет.

– О чем ты?

– Талант. Склонность. Необычность. Пассионарность, в конце концов. Ты или уже такой, или уже никогда таким не будешь. Невозможно зубрить, старательно учиться, ночей не спать, чтобы из обычного человека однажды превратиться в кого-то особенного. Ты просто станешь более опытной посредственностью.

– А ты говоришь так уверенно, будто считаешь, что к тебе это точно не относится.

– Почему же – я к себе строг и не думаю, будто чего-то стою. Можно сказать, я всегда был половиной человека, до семнадцати лет – в переносном смысле, а после – в буквальном.

– Ну, это ты уж слишком. Говорят же, что каждый человек особенный.

– Я тебя умоляю, так считают те, кто хочет себе польстить в перерыве между двумя любимыми занятиями – едой и сном. Вот уж особенные увлечения, не права ли?

– Хорошо, а можно ли наоборот – из необычного человека превратиться в посредственность?

– Думаю, да. Во всяком случае это гораздо легче из себя вытравливать – пить, например, или просто не создавать ничего нового, перестать размышлять. В общем, всячески заглушать в себе голос разума. Хотя гению ведь ничего не стоит просто притвориться обычным человеком.

– Что, думаешь, правда просто?

– Конечно. Что может быть проще, чем быть, как все? – сказал Елисей, хитро и весело улыбаясь. Он явно потешался надо мной.

Потом он попросил дать ему руку и медленно, неуверенно поднялся. Сам. Вместе мы пошли по кухне шагов пять, но и это была победа. У Елисея был радостно-удивленный вид, который я, наверно, запомню на всю жизнь.

А потом к нам зашла Хлоя, и Елисей выразил желание идти гулять. Я на всякий случай взял его кресло, а Хлоя придерживала его, когда мы спускались на лифте. Было необычайно тепло, не так сыро, как в вечер события в клубе. Но не успели мы пройти и двадцати метров, как с неба начали падать крупные капли дождя. Я сказал, что надо возвращаться, но Елисей отказался наотрез. Под грохот грома он, удивленный и радостный, даже сбросил с себя рубашку и начал танцевать, не обращая внимания на потоки воды и молнии, которые были словно вспышками невидимого фотографа, стремившегося запечатлеть такое удивительное событие. Хлоя тоже бросилась за ним. У нее была удивительная способность вписываться в любую ситуацию, с готовностью ассистентки артиста вживаться в любую роль. И вот она, сбрасывая с белых ног ботинки, уже бежит за Елисеем с веселым криком. Я хотел было предостеречь его, чтобы не разгуливал под этим ливнем, который только кажется теплым, но когда брат повернулся ко мне, в его глазах было столько радости, что я ничего не сказал.

Я зашел домой, чтобы принести плед, а когда вернулся, увидел, как Хлоя обняла Елисея и прижалась к нему. Она встала на цыпочки, чтобы дотянуться до его губ. В постоянных попытках помочь им обоим, каждому из них, я даже не заметил, что был им, по сути, не нужен.

* * *

Я чувствовал, что во мне играет тихая мелодия, похожая на вальс. Она легко парила и кружилась в моей голове. Мне было хорошо, спокойно на душе впервые за долгое время. Я лег на кушетку в кухне и закрыл глаза.

В окно струился первый весенний воздух, прохладный и свежий, удивительно пахнущий легкостью, еще только предчувствием свежей листвы и божьих коровок. Мне представилось, будто я не в нашей городской квартире, всегда глухой, пропахшей несчастьями, а на летней веранде нашего старого дома.

Он теперь давно в прошлом, как и пухленький пятилетний херувим Елисей, сосредоточенно строящий башенки из камушков в палисаднике, но я прекрасно помню этот дом – запах рассохшихся, выморенных солнцем и ветром досок, молодой листвы, протягивающей зелененькие пальцы через перила, густой запах влажной земли и цветов, мускус от старых кресел, даже бесстрастный аромат парафина от свечек в старых мутноватых банках, расставленных по балкам. О, царство желтых огуречных цветочков, которые мы с тайным чувством вины срывали для игр, сизых мокриц и торжественных капустных голов! Как может что-то реальное стать сейчас таким призрачным? Свежесть и свобода была в этом далеком утреннем воздухе, невозможное и навсегда, казалось, утерянное сокровище для меня, забравшегося тогда в великоватых штанишках с ногами в потертое, еще холодное после ночи кресло.

Порыв холодного ветра ворвался в комнату – рама задребезжала, всколыхнулись листья мертвого растения на подоконнике. Я закрыл окно.

– Так это оно? Твоё «тайное место»? – тихий голос все же заставил меня вздрогнуть – Хлоя была здесь, неслышная, но прекрасно ощутимая, как сквозняк.

– Что? – На ней была серая растянутая майка и тёмные легкие брюки. Хрупкие ключицы, на предплечье небольшой синяк. Она была босиком, маленькие ступни, чёрный облупившийся лак на ногтях. Скорее всего, она вышла из комнаты Елисея, запоздало сообразил я.

– У каждого должно быть свое секретное место, где всегда безопасно. Мне нравится, как ты говорил, лежа с закрытыми глазами. Извини, если помешала.

– Ничего. Я так, вспоминал. Иногда путаю, что говорю вслух, а что про себя.

– Скверная привычка. – Она расслаблено прошла к окну и остановилась, глядя наружу. Солнце косо падало на серую стену дома. Разглядывать там было особо нечего, но она продолжала смотреть перед собой.

– А у тебя есть свое тайное место?

– Да, – сказала она без определенного выражения.

– И где оно?

– Здесь, – она обвела руками комнату, посмотрев вверх, на серый потолок. Хлоя улыбалась.

Такой разговор с ней приснился мне, когда я свалился на свою постель после нашей прогулки, праздника Елисея, и моя одежда была еще влажна от дождя. Со все еще тяжелой ото сна головой я вышел на кухню.

Хлоя еще спала, свернувшись калачиком, совсем как в ее первый визит сюда. Ее сомкнутые веки были окрашены смазавшимися серебристо-чёрными тенями. Как худы, как трогательны поджатые голые ноги…. Лямка нечистой майки сползла, обнажая выпирающую ключицу. Как она все-таки худа, но и прекрасна. Я просто не мог на нее сердиться, что бы она ни вытворяла. В конце концов, я всегда знал, какая она, и это не мешало мне ее любить, даже если она не обращала на мои чувства совершенно никакого внимания. Мы ничего не обещали друг другу, просто я цеплялся за нее непонятно зачем, но и она нуждалась во мне, какой бы капризной ни была. Хлоя хотела поставить моего брата на ноги, ее забота перетекла в нечто большее – у меня просто не было сил на нее сердиться, хоть я и понимал, что она этого заслуживает. Господи, думал я о ней с какой-то болезненной нежностью, – разве могут быть у человека такие тоненькие ножки? А такие густые и неправдоподобно чёрные волосы? Нет, Алленби не мог быть прав! От заключения в подвале у него, должно быть, временно помутился рассудок. «А я, – внезапно пронеслось в голове, мог бы и ее растить и учить, как Лиса». «Ну да, – проснулся голос, – она и без тебя выросла такая же, как Лис – любитель выпить и завалиться спать, и, желательно, не в одиночку».

«Многодетный отец-неудачник», – улыбнулся я собственной непроизнесенной шутке. А Елисей? Конечно, ему приходилось нелегко все это время, постоянно сидеть и ждать меня. Но он не мог не заметить, как отношусь я к Хлое, и что со времен Дианы я ни к кому не чувствовал подобного…

– Красивая, правда? – только сейчас я заметил, что Елисей стоял сзади, опираясь на дверной косяк, и тоже смотрел на девушку из-за моего плеча.

– Она очаровала нас, чертовка. И что в ней такого? А, Асфодель? Ну что в ней особенного?.. Знаем ли мы, сколько ей лет? Что ей нравится, чего она боится?..

– Все это кажется неважным.

– Да. Но что тогда важное?

– Ну, не знаю… Что ты снова можешь ходить, например. Радуешься жизни… Спишь с моей девушкой.

– Асфодель… Знаю, я должен бы чувствовать вину, но ведь ты сам знаешь – она никогда не была твоей. Она нравится мне, я – ей, что в этом плохого? К тому же, впервые за долгое время я не чувствую себя одиноким.

Следовало ли мне в тот момент сказать, что он снова обрел способность двигаться только лишь из-за меня, из-за того, что я решился принять помощь Трикстера, пожертвовав Лизой? Может, я просто убедил себя в том, что это Трикстер помог ему? Возможно, он и сам уже был готов встать на ноги?..

– Ты не понимаешь. Она не может кого бы то ни было любить. У нее внутри дыра размером с минное поле, – глухо сказал я брату.

– Хм, а я думал, они все так устроены.

– Идиот! Я вообще не хочу ее с тобой обсуждать.

– Почему? Хочешь сказать «Она не для тебя»? Твоя девочка. Твоя герла.

– Не говори так.

Его дрожащие ухмыляющиеся губы приблизились к моему лицу. Он дразнил меня, нарочно провоцировал со сладенькой улыбкой, как бывало в детстве.

– Твоя телочка. Твоя чика. Как их сейчас еще называют? Я так давно не выходил из дому. Кто, интересно, в этом виноват?

Братец, а ты взрослеешь. Глядишь, из тебя выйдет не только прачка. Но ты должен был сразу предупреждать меня, что не хочешь делиться со мной своей…

Внезапно его торс резко свернулся в сторону, и он рухнул на пол ничком с отвратительно мягким хрустом, прежде чем успел выплюнуть очередное грязное слово. Я заметил, что вместо костяшек пальцев у меня бело-красные ссадины. Меня словно накрыла волна ярости, перехватив горло и давя изнутри. Наверно, впервые в жизни я ударил его со всей силы, даже не подумав ослабить удар. В течение одной секунды мне было совершенно не жаль того ублюдка, который был моим братом. Эту удивительно долгую секунду я смотрел, как он вяло шевелится на полу, пытаясь подняться. Руки, его почти единственная опора, были накачаны, и он легко оттолкнулся ими от пола, точно просто решил сделать пару отжиманий. Это показалось мне таким глупым, что я едва удержался, чтобы истерически не хихикнуть.

Наконец он медленно повернул ко мне взъерошенную светлую голову. Под носом у него была кровь, но глаза необычайно голубели. Давно я не видел у него таких небесных глаз.

– Вот о чем я говорю. Ты молодец, так заехать братцу в нос! Ничего, заживет. А ты себя в обиду никогда не давал, хоть всегда был слабей. Дурак. Помоги встать, что ли. Я чувствую себя гребаной рептилией, когда ползу на руках.

* * *

Я подстерег Трикстера в пекарне. Сама мысль о том, что он заставит меня смотреть на смерть еще кого-то, к тому же после того, как я узнал, как тот поступил с Алленби, делала меня почти сумасшедшим. У меня был с собой нож, ведь, как я сам и узнал, трюкач должен умереть именно от него. Я подкараулил его возле кладовки, но в последний момент он увидел меня, сразу понял мой коварный умысел и вцепился мне в горло. Его сухие пальцы были чрезвычайно сильными. В отчаянной неравно борьбе я протянул руку к его искривленному лицо и, почти теряя сознание, сорвал с его брови блестящую сережку. Трикстер закричал. Он, конечно, не ожидал этого, но хватки почти не ослабил. Мне было очень больно, и я не мог вдохнуть. Я уже был почти в полной темноте, кашляя в тщетных попытках получить кислород, как вдруг хватка трюкача ослабла. Он, залитый кровью из раны на лице, осел. За ним стоял Джад. Сначала я думал, что он убьет меня, и только потом до меня дошло, что именно Джад и оглушил своего хозяина.

– Зачем ты мне помог? – Едва выдавил из себя я.

– За себя отомстил, не за тебя, – пробормотал он. Джад поднял свое тонкое жало, занес его над телом хозяина… – Уходи, – бросил он мне, – пока цел. – Я решил последовать его совету.

Трикстер медленно открыл глаза. Он плохо видел из-за крови, вытекавшей из раны. Осмотревшись и убедившись, что Асфоделю удалось уйти, он заметил рыжего слугу.

– Чего ты до сих пор здесь, дурак? Не хватило ума сделать ноги? – отрывисто бросил музыкант.

Джад молчал – ему не было приказано иначе.

– Остался – сам виноват, – прорычал Трикстер, поднимаясь. Он выхватил у Джада его стальную спицу и, сильно толкнув рыжеволосого, так, что тот ударился о кирпичную стену, коротким и злым ударом проткнул его грудь.

Глава 9

На нетвердых ногах, в таких же неуверенных сумерках – они уже не день, но еще не ночь – в которых растворяется всё настоящее, я вошел через сырой подъезд в дом, совсем уже не казавшийся моим.

Я, почему-то не заметив лифт, медленно поднялся, тяжело припечатывая ногами каждую ступень, по тёмной каменной лестнице, на каждом этаже внимательно и настороженно вглядываясь в тускло освещенные коридоры: не стоит ли там, поджидая меня, тощая хищная фигура с железным шипом в руке, чтобы проткнуть меня, насадить на гигантское чудовищное ожерелье? Не прячется ли за каждой неплотно притворенной дверью другая широкоплечая тень, чтобы пленить мой рассудок своими глазами-сверлами?

Глупый, они бы не ждали своего выхода, если бы были здесь. Ты давно был бы мертв, если бы Трикстеру это было нужно. Но мертвые не страдают, им дарован покой, а покой его не интересует: ведь им не насытиться.

Когда я зашел в свою квартиру, я уже было уверился, что все в порядке – замок не был сломан.

Я зашел в комнату Елисея, шторы были задернуты. Елисей сидел в коляске и смотрел в окно. Зачем ему кресло, ведь он уже мог более менее самостоятельно передвигаться? Я окликнул его, но Елисей не отозвался.

Я подошел ближе, коляска со скрипом развернулась – в ней сидел усмехающийся Трикстер:

– Ну что, думал, избавился от меня? Не только ты сможешь прийти ко мне в дом без приглашения, но и я к тебе… Асфодель, я знаю, зачем ты пришел. Ты не настолько глуп, чтобы думать, будто будешь здесь в безопасности. Значит, ты в каком-то роде сам искал встречи со мной.

– Где Елисей? Что ты с ним сделал?

– Ничего. Это по части Хлои. Ты хотел спасти брата, это достойно уважения… Но сейчас каждый сам за себя!

Трикстер бросился на меня, но я успел почувствовать его рывок и отскочил, захлопнув дверь перед самым его носом, опрометью выбежал из квартиры.

Назад, назад в страшной лихорадке, не оглядываясь, чтобы не терять драгоценную секунду, я скатился по ступеням!

Прочь, мимо затхлого смрада тёмных заколоченных домов! Мимо немых окон чужих квартир, откуда бесполезно ждать помощи – на дорогу. Мимо пролетела машина, я стал бешено махать – конечно, она не остановилась. Я пересек улицу и, впервые оглянувшись, увидел чёрный силуэт Трикстера в проеме арки. В три прыжка я перебежал дорогу – вот подворотня со старой, обломанной внизу решеткой. «Не пролезешь!» – дразнили они друг друга, играя тут в детстве. Пролезу ли теперь?..

Не раздумывая, я нырнул под решетку, в затхлый холодный воздух. Содрогнулся, когда ржавые когти царапнули мою спину, прежде чем рука Трикстера, уже потерявшая человеческие очертания, успела схватить меня.

– Дель! – позвал меня тонкий голосок Хлои. – Теперь она возникла за старой решеткой, разделяющей нас. Я, видимо, посмотрел на нее с испугом, она рассмеялась нагло, издевательски, пнув решетку ногой.

Глава 10

Когда мне исполнилось двенадцать, а Елисею десять, и мы сами уже худо-бедно могли позаботиться о себе, мама все чаще стала уезжать в геологические экспедиции. Возвращалась обычно усталой, недовольной, в пыльной одежде и измазанных грязью грубых ботинках и, сбросив их у порога, сразу же направлялась к себе в комнату, едва поглядев на нас, робко выходивших ей навстречу.

Она очень рано вышла замуж, в 16 лет, когда молодежь еще нежилась на хипанских волнах свободы, любви и травки, и почти сразу после этого появился на свет я. Так что во время ее участившихся походов ей было всего 28, и, хоть нам в глубине души и казалось, что до этого возраста у нас впереди еще лет сто, мы, даже несмотря на ее строгость и вспыльчивый нрав, не воспринимали ее с достаточным трепетом.

Думаю, именно это чувство свободы, окрасившей ее юность и передавшейся нам, было таким всеобъемлющим, что выходило за понятие аморальности, просто подхватило ее, и она не особенно задумывалась, выходя за нашего отца, двадцатилетнего шалопая и посредственного музыканта. Эта свобода отлилась и нам сполна, мне кажется, и из-за этой расслабленной веры в силу цветов и прочие наивные идеалы мы никогда в полной мере и не осознали, что можно быть за что-то ответственным. Но мог бы я уже стать родителем спустя лишь четыре года после того, как мне исполнилось двенадцать, как это случилось с ней? Точнее, мог ли бы я с этим справиться? Не думаю, поэтому и не осуждаю маму. Она делала всё, что было в ее силах, став главной в нашем новом лагере детей цветов. Однако, по прихоти судьбы, обязанности ухаживать за инвалидом-Елисеем и в одиночку заботиться о нем свалились на меня, как раз тогда, когда мне исполнилось шестнадцать. Что же это – ирония судьбы? Кармический, мать его, долг?..