Небесный пекарь

– Нет, Трикстер. Ты любил её больше всех – так, как мне не под силу. Ты любил её так, что постепенно врос в ее душу и стал ею.

– …Вот почему я не желал, чтобы ты узнал всё это. Когда ты ничего не знал о ней, она манила тебя, смертельно была тебе нужна. Сейчас же она тебе противна – из-за меня. Пусть так, я давно привык, что порчу всё, к чему притронусь. Но сама-то она осталась прежней, Асфодель! Она такая же, какой ты в первый раз увидел ее на городской площади!

Я посмотрел на Хлою, распростертую на земле. Мне казалось, она еще дышала —пронзительно-светлые глаза были распахнуты, на лице блуждала странная, тихая улыбка… Когда мы ничего не знаем об интересующем нас человеке, его образ, видимый издалека и слитый со многими другими из пестрых запасов нашей головы, кажется нам почти идеальным, но когда мы приближаемся к нему, незначительные на первый взгляд мелочи подтачивают и разрушают его. Трикстер был прав, он приблизился к людям так близко, стараясь буквально влезть к ним под кожу и раствориться в них, чтобы выжить, что просто перестал их видеть. Всех, кроме одного человека. Кроме одной.

Сделав выдох, я, как мог быстро и сильно, вонзил нож Трикстеру в грудь, целясь в сердце.

Я вскинул взгляд на Хлою: ее губы безжизненно распались, глаза были остекленело раскрыты – она умерла. Крохотная распростертая на песке фигурка Хлои выглядела жалкой.

Мне казалось, что служители теперь набросятся на нас, но они лишь отступили, ворча: видимо, последний приказ их хозяина не трогать меня действовал даже после его смерти.

Наконец, я поспешил к Елисею. Служители расступились, когда я приблизился к паланкину. Брат медленно выходил из транса и слабо улыбнулся мне: «Точно не помню, что говорил, но, надеюсь, что-то правильное». «Да, Лис, ты всё сделал верно», – сказал я и взял его под локоть, желая помочь встать, но он снова усмехнулся, на сей раз грустно: «Нет, Дель, я опять не могу ходить…».

Боги живут, пока их помнят. Вот почему я очень хотел забыть Трикстера и его печальную подругу Хлою, но не мог, как ни старался. И никогда не узнаю, почему мне было дано видеть больше других, если я все равно не имел власти что-то изменить, и все, чего когда-либо хотел – лишь печь золотой хлеб.