Вечный Страж: Хроники Нефритового Сердца

Виктория Пятых

Вечный Страж: Хроники Нефритового Сердца

Прежде Воли, что Хаос вздымает,

Прежде Чертога, что Порядок воздвигает,

Прежде Безмолвия, что лист испепеляет —

Любовь, что не творит, но вечно пребывает.

Лишь ей дано Форму и Бездну связать,

И в малом ростке – всю Вселенную отражать.

Она – не ответ и не новое право,

Она – тихий свет, что сияет неправдой

Над пропастью вечной вражды исполинов,

Даруя их силам – связующие нити.

(Из «Свитков Несотворённого», глава I, стих 7)

Пролог: Иней на Нефритовом Троне

В Сердцевине Небесного Дворца, времени и тлена, царила тишина, что была гуще любой медитации и холоднее вечной мерзлоты гор Куньлунь. Воздух здесь был насыщен чистейшей духовной энергией, и каждый вздох мог даровать смертному столетия жизни. Здесь неросла трава и не текли ручьи – сам свет, струившийся из незримого источника, был и тем, и другим, переливаясь и напевая тихую, непостижимую мелодию гармонии.

В эпицентре этого великолепия, на возвышении из самоцветов, что пульсировали в такт дыханию вселенной, стоял трон. Он не был высечен из камня или отлит из металла. Говорили, что Первый Император Небес, Шэнь Вэй, в дни творения мироздания сжал в ладони хаос, и то, что осталось у него в руке после того, как порядок был установлен, и стало материалом для трона – «Сердцевиной Бездны, Обретшей Форму». Он был темным, как ночное небо в безлунную ночь, но в его глубине мерцали мириады звезд, а на ощупь он был гладким и прохладным, как отполированный до зеркального блеска нефрит.

На этом троне восседал он сам. Хунь Дунь Чжэ Цзай. Шэнь Вэй (второе имя распространённое сокращение для знакомых нашему гг людей).

Его облик был совершенен и внеземен. Черты лица, казалось, были выверены самими законами геометрии мироздания, а кожа отливала бледным сиянием лунного жемчуга. Длинные волосы цвета воронова крыла, заплетенные в сложную укладку, удерживала простая нефритовая шпилька – «Хранительница Безмолвной Клятвы», единственная личная реликвия в его облачении. Одеяния его были столь же темны, как и трон, и по ним, словно живые, перетекали серебристые узоры, изображающие то сцепление драконов, то цветение лотоса, то хоровод звезд.

И в этом сердце абсолютного совершенства зрела трещина. Не видимая глазу, но ощутимая одним лишь сердцем.

Усталость.

Не та, что лечится сном или медитацией. Это была усталость от бесконечной череды эонов. От созерцания того, как подчиненные ему боги погрязли в мелких интригах, как будто забыв о своем долге перед мирозданием. От вечной тяжести ответственности, что давила на плечи тяжелее, чем все горы мира вместе взятые.

Его пальцы, тонкие и длинные, способные одним движением переписать судьбы галактик, бесшумно барабанили по подлокотнику трона. В этот миг ритм вселенной на мгновение сбился, и на ближайшем к трону дереве бессмертной сливы «Сюаньхуа», что цвела вне сезонов, иней выступил на нескольких лепестках. Дурное предзнаменование.

– Ваше Величество? – раздался голос у входа в зал. Глубокий, преданный, знакомый до боли.

Не поворачивая головы, Шэнь Вэй позволил энергии пространства донести до него образ гостя. Ло Фэн, Бог Справедливого Возмездия и Грома. Тот, кого он когда-то, в эпоху, что ныне казалась лишь сном, подобрал на окровавленном поле боя, усмирил его яростную душу и вознес на небеса, дав титул и покровительство. Его верный соратник, его ученик и творение.

– Ваше Величество. Прерву ваш покой по поводу… подготовки к Совету Бессмертных. Ло Фэн склонился в почтительном, но отчего-то скованном поклоне.

– Все решения уже изложены в нефритовых скрижалях. Действуй, как предписано. Голос Шэнь Вэя прозвучал ровно, безразлично, будто доносясь из самой глубины ледника.

– Но, Ваше Величество… – Ло Фэн сделал шаг вперед, и стальные пальцы его сжались в кулак. – Решение о преемнике… среди смертных? Это неприемлемо! После всего, что мы… что я… – он запнулся, с трудом переводя дух. – Позволь мне… позволь нам, небожителям, доказать свою преданность!

– Ты услышал мою волю, Ло Фэн. Не мне ты служишь верой, а порядку, что я олицетворяю. И этот порядок отныне требует иного пути. Не обсуждай его более.Шэнь Вэй медленно повернул голову. Его взгляд, лишенный всякой теплоты, скользнул по лицу ученика, и Ло Фэн почувствовал, как лед сковывает его душу.

Он отвернулся, вновь погружаясь в созерцание бесконечности, ясно давая понять, что аудиенция окончена. Слова были произнесены негромко, но в них прозвучал приговор.

Когда врата из «Камня Сотни Веков» сомкнулись за спиной Ло Фэна, отрезав его от величия Тронного Чертога, стать его, всегда прямая и непоколебимая, на миг согнулась, будто на плечи его легла тяжесть всех гор Тяньшань. Гул доспехов из «Громовой Стали» сменился тихим, натянутым, словно тетива, звоном – внутренняя ярость, усмиренная когда-то рукой Шэнь Вэя, рвалась из оков.

Он не направился в палаты Совета Бессмертных. Вместо того стопы его, отмеряемые тяжелым стуком сапог по зеркальному полу из «Застывшего Лунного Света», повлекли его прочь от средоточия власти, в лабиринт безмолвных галерей и потаенных павильонов, куда даже свет небесный струился лениво и неохотно.

Помыслы его были хаосом, страшнее любой сечи. Преемник. Смертный. Слова Шэнь Вэя жгли его изнутри, словно раскаленный металл. После всего, что он свершил, после всей верной службы, после той… ошибки… его благодетель и учитель искал замену не среди них, могущественных небожителей, а среди праха, среди ничтожных, жадных, мимолетных муравьев!

Он вступил в свой личный павильон, «Нефритовый Рев». Внутри царила спартанская простота, не приличествующая небесной обители. На алтаре вместо изображений почитаемых предков покоилась единственная вещь – малая, истончившаяся от времени тряпичная кукла, старательно починенная. Рядом с нею лежал медальон из слоновой кости, внутри коего хранился иссохший цветок «Забвенной Любви».

Ло Фэн тяжело опустился пред алтарем, сжимая виски руками. В ушах стоял навязчивый звон – отзвук того самого мгновения, когда гнев его, проклятая, неконтролируемая мощь вырвались на волю и… и…

Вспышка ослепительно-белого света. Искры на ее изумрудных одеждах. Тихий, недоуменный вздох. И затем… ничто. Пустота. Душа, ее душа, прекрасная, чистая душа рассеялась в прахе, не оставив даже возможности для перерождения. Его единственная. Милая Линь.

Стон вырвался из груди его. Он зажал его, превратив в хриплый выдох. Явить слабину сейчас – значит быть растерзанным врагами на Небесах, те, что таились за масками учтивости, не упустят возможности насолить ему. Они знали. О, они все знали о его провале. Они покрыли эту ошибку, забыли о ней, дабы не пятнать репутацию Шэнь Вэя, Великого Императора Небес, но с тех пор взирали на него с молчаливым презрением, как на сломанный клинок, который вот-вот отринут.

И ныне Шэнь Вэй искал нового, нетронутого, идеального меча, свою пешку на несколько тысяч лет вперед.

Ярость, холодная и острая, пронзила его. Нет. Не позволит он этому случиться. Не позволит себе быть забытым, замененным, отринутым. Он не мог, упустить этот шанс.

Его дрожащая рука, с грубыми длинными пальцами простерлась к медальону. Он не молился. Он беседовал с тенью. – Прости меня, дитя мое, – глас его был скрипучим шепотом. – Был слаб. Подвел тебя. Но исправлю это. Все исправлю.

Из складок одеяний своих он извлек не изумрудную табличку для донесений, а странный, отполированный до черноты осколок, подобный обломку когтя или зуба. Был он холоден на ощупь и, казалось, поглощал весь окружающий свет. «Зеркало Шепчущей Бездны» – дар от того, чье предложение он так яростно отвергал столетия назад.

Сделав глубочайший вдох, Ло Фэн сосредоточился, вкладывая в осколок всю боль свою, свое отчаяние и жажду исправить прошлое.

Поверхность осколка задрожала, и из глубины его выполз глас. Был он подобен скрежету камней под землей, лишенный всякой теплоты или сострадания. – Ло Фэн. Бог, что помнит о своей боли. Неужели ты наконец-то решился воспользоваться моим… предложением?

– Он ищет преемника среди смертных, – прошипел Ло Фэн, не отвечая прямо. – Решение его непоколебимо.

Глас в осколке издал нечто, похожее на сухой, безрадостный и в то же время надменный смех. – Предсказуемо. Великое милосердие его всегда было слабостью его. Он видит грязь в собственном дворце, но мечтает обрести алмаз в навозной куче. Ты знаешь, что я могу предложить.

Ло Фэн сглотнул ком в горле. Цена была невообразимой. Измена. Предательство того, кто был ему всем. – Клялся ты… клялся, что сможешь вернуть ее. Целиком. Не тень, не эхо. Ее.

(Его слова были полны надежды и бездонной грусти)

– Мо Цзюнь, Князь Бездны, не привык слова на ветер бросать, – прогремел глас надменно. – Законы жизни и смерти… гибки для тех, у кого есть воля и сила, дабы согнуть их. Искусства мои, древние как сам хаос, могут собрать даже рассеянную душу из праха воспоминаний. Но цена моя неизменна. Ослабь его. Помоги мне открыть Врата. Учитель твой столь устал… ему нужен покой. А тебе – прощение.

Рука Ло Фэна сжала осколок так, что впился он в ладонь, и на идеально отполированный пол упала капля крови божественной, золотой и обжигающей. – Я сделаю всё, что ты прикажешь, – выдохнул он, и в словах тех была гибель всего, чем он когда-то был. – Но если солгал ты… уничтожу тебя, даже если придется низвергнуться в небытие самому.

– Охотно верю. Начни с малого. Когда низойдет он, направляй его. Яви ему лишь самое гнилое, самое низменное, что есть в его «прекрасном» человечестве. Да умрет надежда его, прежде чем обретет он то, что ищет. А я… приготовлю почву.

Связь прервалась. Осколок потух, став просто холодным камнем.

Ло Фэн сидел в полной тишине, внимая, как разрывается сердце его на части. Взирал он на куклу на алтаре, и глаза его наполнились слезами ярости и скорби, что не могли пролиться.

Он поднялся с колен. Спина его вновь выпрямилась. Но то была не стать воина, а жесткая, неестественная выправка того, кто надел на себя оковы добровольного рабства. Вышел он из павильона, и стопы его были беззвучны. Стал он тенью. Тенью, которой надлежало поглотить свет своего же создателя.

А в вышине, в чертоге своем, Шэнь Вэй, взирая в бесконечность, ощутил, как по связи, что некогда связывала с его творением, прошел ледяной ветер отчуждения. Принял он, этот ветер, за эхо собственной усталости.

Ошибался он. Гроза собиралась не на горизонте. Она зрела прямо у него за спиной. Не столь опасался он за свою жизнь, как за хрупкую реальность вокруг.

Стоя на Мосту Разлуки, сотканном из слез и лунного света, Шэнь Вэй окинул прощальным взором царство, которое покидал. Под его ногами мерцал призрачный настил – сплетение застывших капель, хранящих отблески далеких звезд и горьковатую прозрачность страданий. Холодные, как зимний свет, перила из переплетенных лучей были испещрены тончайшей вязью, словно иероглифами вечных обещаний. Сам мост изгибался над Бездной Забвения, где в туманной глубине смешивались тени прошлого и призраки грядущего.

Отсюда, с этой хрустальной высоты, открывался вид на всю ядовитую красоту прогнившей обители. По одну сторону, за Аллеей Тоски, вымощенной черными зеркальными камнями, простирались дворцы из резного нефрита и закаленного света, чьи шпили впивались в багровеющие облака. У их подножий зияли трещины, из которых сочился тусклый, болотный мрамор. Сады Вечного Цветения поражали буйством позолоченной листвы и рубиновых плодов, но почва под ними была усыпана истлевшими лепестками, источавшими сладковатый запах тления. В сердце царства, подобно гигантской кристаллической лилии, высился Тронный зал, переливавшийся всеми цветами, – но изнутри его исходило тусклое, гнилостное свечение. Через все это петляла Река Воспоминаний, чье русло местами искрилось чистым серебром, а в тихих затонах густело в черную, бездвижную смолу, хранящую силуэты забытых душ.

Дороги, словно артерии, вели к подножию моста. Здесь был и широкий, но разрушенный Проспект Утраченной Славы с провалившимися плитами солнечного сплава, и узкий, безмолвный Путь Отречения, от каждого шага по которому в пустоте рождалось глухое эхо. В самом воздухе, напоенном пряным ароматом вечной весны, витала едва уловимая, но въедливая нота затхлости – сладковатая и тяжелая, как запах увядающих лилий в запертой комнате. По остальные стороны от этого великолепия были и другие постройки.

– Кто на что горазд, как говорится… – подметил с едва уловимой улыбкой Шэнь Вэй – у Птицы Фэнхуан покои богини-предсказательницы походили не на чертог, а на огромное, нерукотворное гнездо, свитое самой судьбой в кроне Небесного Древа Прозрения. Оно не было построено – оно выросло, сплетаясь из гибких, живых ветвей цвета тёмного янтаря и паутины лунного света, застывшей в причудливых узлах.

Внешне оно казалось закрытым коконом, монолитным и непроницаемым, сотканным из туманов грядущего и позолоченных нитей предзнаменований. Эти золотые нити не просто сверкали – они пульсировали с разной частотой, отражая биение сердец миров, судьбы которых Фэнхуан видела во снах. Одни нити сияли ровным светом (спокойные судьбы), другие мерцали тревожно (грядущие перемены), третьи истончались и гасли (судьбы, подошедшие к концу).

Внутри кокона царила иная реальность. Воздух был густым и тёплым, как перед грозой, и наполнен шелестом невидимых крыльев и ароматом экзотических цветов, которые расцветали и увядали за мгновение, следуя ритму вещих сновидений. Пол отсутствовал – вместо него было сплошное ложе из облаков самых причудливых оттенков: свинцово-серых (предчувствие беды), перламутрово-розовых (предвестие любви), изумрудно-зелёных (видения роста).

В центре этого облачного ложа покоилась сама Фэнхуан. Её оперение, некогда ослепительное, сейчас было приглушённым, как краски на старинной фреске, но от этого не менее величественным. Каждое перо казалось выкованным из разных металлов судьбы: серебра сомнений, бронзы предупреждений, тёмной стали неотвратимых пророчеств. Её глаза, полуприкрытые, видели не стены покоев, а вечный водоворот образов – миры, рождающиеся из зёрен её снов, и тени, тянущиеся из прошлого в будущее.

Про себя Хунь Дунь Чжэ Цзай думал, что смешнее и милее Кокона предсказательницы в Небесных Чертогах не будет ничего. Этот застывший клубок золотых нитей судьбы хоть и вызывал тихий трепет, но был, в своей сути, таким же серьёзным и неотвратимым, как и всё в этом выверенном до атома в этом небесном царстве.

Но он ошибался. Одну тысячу лет назад, он нашел одного мальчишку, что утер нос всему Небесному Чертогу в оригинальности.

Дворец Юного Божества Смеха. Назвать его дворцом язык не поворачивался. Это был взбунтовавшийся против геометрии, логики и хорошего тона праздник, застывший в камне, стекле и безумии. Он стоял в другой стороне от Кокона, но его было прекрасно видно с моста.

Представьте великолепный шатёр самого богатого и безумного цирка, что кочует по мирам, но не из холста и шестов, а из материала самих грёз. Его основа была кривой, пёстрой и невероятно живой. Стены не стояли – они играли в догонялки друг с другом, изгибаясь весёлыми волнами, вздуваясь пузырями и закручиваясь в радужные спирали, как ленты у клоуна-акробата. Цвета кричали, спорили и пели хором: лимонная жуть соседствовала с малиновым восторгом, кобальтовая глубина прорывалась пятнами изумрудной травы, а по карнизам, будто пьяная обезьянка, скакала позолота, то толстая, то исчезающе тонкая.

Крыша… Небесные своды! Крыша была поражением для любого архитектора. Она состояла из десятка пёстрых, разномастных куполов, похожих на связку гигантских разноцветных леденцов или надувных шаров, которые вот-вот лопнут от смеха и улетят. А над самым высоким, полосатым, как тельняшка, шпилем, вместо флюгера судьбы вертелся огромный позолоченный бубенчик. Лёгкий ветерок, рождённый взмахом крыла пролетающего духа, задевал его, и по Небесам разносился не благоговейный звон, а весёлый, задорный перезвон – «динь-дилинь, динь-дилинь!» – будто само мироздание вдруг икнуло от щекотки.

Колонны, поддерживавшие покатые балконы, не были скучными цилиндрами. Одна, полосатая, как мятный тростник, была закручена в тугую спираль. Другая сужалась книзу и расширялась кверху, напоминая клоуна на ходулях. Третья и вовсе была высечена в виде трёх гигантов, жонглирующих позолоченными солнцами и лунами, – и выражение каменных лиц у них было таким сосредоточенно-смешным, что казалось, вот-вот одно из светил грохнется кому-нибудь на голову.

Свисающие с карнизов трубы были не водостоками, а настоящими музыкальными инструментами: изогнутые, как рога, они при порыве ветра издавали гудящий бас, а тонкие свистки – пронзительный, щенячий визг восторга.

Но главным был сад. Там, где у других божеств цвели строгие лотосы или серебристые сливы, здесь буйствовал хаос. Цветы имели нелепые, диковинные формы: одни походили на смеющиеся рожицы с лепестками-языками, другие – на застывшие фонтаны, которые время от времени выплёвывали в прохожего облачко душистой, щекочущей нос пыльцы. Трава местами была ярко-синей, а дорожки вымощены не плиткой, а круглыми, разноцветными камешками, которые тихонько подпрыгивали и перекатывались под ногами, словно играя сами с собой.

И дверь. Великий Нефритовый Вход был выполнен в виде исполинской, добродушно-хитрой рожи. Ручкой служил высовывающийся каменный язык. Надпись на свитке у входа гласила не «Вход воспрещён», а «Потяни за язык и смейся громче!»

От этого зрелища веяло не благовонием и мощью, а запахом свежей краски, растопленной карамели и сладкого дыма от только что отгремевших праздничных фейерверков. Это был дворец-антитеза, дворец-насмешка, дворец-напоминание. Он кричал беззвучным, радужным криком о том, что даже в сердце вечности, среди тяжкого бремени творения и ответственности, должно оставаться место для чистой, безусловной, немного дурашливой радости. Для смеха, который не нуждается в причине. Для игры, которая ведётся просто потому, что может вестись.

«Вот оно, – подумал он с непривычной лёгкостью. – Самое сильное колдовство во всех мирах. Не сила, способная дробить звёзды. А сила, способная заставить дрогнуть сердце того, кто их создал. Мне всегда нравилось рассматривать его творчество».

Шэнь Вэй взирал на эту картину с отрешенным спокойствием, исполненным мнимой скорби. Его сердце, казалось, разрывалось от необходимости ухода, но в глубине души он видел истину: стены чертогов, облицованные белым нефритом и перламутром, пронизывала сеть темных жилок; сверкающие алмазные созвездия на потолках тонули в паутине невидимых трещин; а роскошь – вазы из цельного аметиста с безжизненными цветами, троны из янтаря с заточенными в вечном ужасе существами – была лишь искусной маской, скрывающей неотвратимое разложение. И стоя на мосту из лунных слез, он прощался не с домом, а с прекрасной, умирающей иллюзией, поворачиваясь лицом к туманным очертаниям иных земель, что маячили вдали.

Но за маской милосердного и уставшего правителя скрывался иной разум. Древний. Холодный. Привыкший к тому, что выживает лишь тот, кто видит все ходы заранее.

Суетятся.

Мысль пронзила сознание, быстрая и острая, как отточенный кинжал, брошенный в кромешную тьму. Она не требовала ответа. Она была констатацией. Наблюдением.

Словно тараканы, почуявшие свет.

Он видел это – не глазами, а тем самым, древним чутьём, что было старше зрения. Видел, как по мраморным коридорам, скользким от льстивых улыбок, метались тени в шелках и нефрите. Как шёпот, липкий и жадный, полз от колонны к колонне, обрастая несуществующими подробностями, превращаясь в уверенность, в план, в притязание. Они ловили каждую крупицу его усталости, каждую тень на его лице, и в своих маленьких, вечно жаждущих сердцах уже возводили из этих намёков целые дворцы – дворцы своей будущей власти.

Прекрасно.

В этом слове не было ни злобы, ни разочарования. Лишь холодное, почти эстетическое удовлетворение. Как у садовника, наблюдающего предсказуемый, неизбежный рост ядовитого, но поразительно красивого плюща. Он дал им слишком много – не силы, а иллюзии. Иллюзии, что этот трон, эта власть, этот скипетр из сгустка мироздания – вещи, которые можно получить. Как получают титул, землю, красивую безделушку.

Они думали, что власть – это нечто внешнее. Что она лежит на этой тёмной глыбе из Сердцевины Бездны, словно роса, которую можно стряхнуть в свою чашу. Что достаточно протянуть руку в нужный миг, когда старый хозяин отвернётся или заснёт, и она перетечёт, как вино из кувшина в кубок. Волшебная трава, что исцелит все их мелкие обиды, насытит их ненасытное тщеславие, залатает дыры в их хрупких, вечно недовольных душах.

Где-то я допустил ошибку.

Это была не мука, а спокойный, методичный анализ. Где тот переломный момент? Когда объяснения о долге, балансе и ответственности превратились для них в скучный шум, заглушённый сладким звоном возможного? Может, когда он впервые простил предательство, приняв его за пылкую, но неверно направленную преданность? Или когда позволил интригам виться у самого подножия трона, считая их безобидной игрой, отвлекающей от вечности?

Он воспитал не стражей мироздания. Он воспитал детей, помешанных на игрушке, которой был сам трон. Они выросли в могуществе, в роскоши, в уверенности своей избранности, но так и не поняли самой сути. Сути, которая была не в обладании, а в несении. Не в приказе, а в жертве. Не в свете, падающем на тебя с высоты, а в том, чтобы самому быть этим светом, даже если он сжигает тебя изнутри.

И теперь они суетились. Строили козни. Делили шкуру ещё живого льва. И в их поспешности, в их слепоте, они даже не замечали самого главного: тот, кто истинно достоин этого бремени, не станет пробираться к нему крадучись по тёмным коридорам. Он даже не посмотрит в его сторону. Потому что знает истинную цену каждой искорки этой ужасающей, божественной силы.

А может, он и не ошибался. Может, так и должно быть. Может, эта суета, эти мелкие, жалкие интриги – и есть та самая проверка, та самая песчинка, которая должна попасть в раковину вечности, чтобы однажды, через миллионы лет, родилась жемчужина настоящего понимания. Или чтобы раковина, не вынеся раздражения, захлопнулась, похоронив в себе всех, кто оказался недостоин.

Он наблюдал. Холодно. Без гнева. С любопытством. Игра ещё не началась. Это была лишь разминка. И он с интересом ждал, кто из этих «тараканов» окажется достаточно умен, чтобы не броситься на свет, а научиться жить в его луче, не обжигая крыльев.

Его руки, скрытые в широких рукавах, совершили несколько изящных, почти невесомых пассов. Каждое движение было ритуалом, столь древним, что сама память о нем стерлась из летописей. Он не призывал могущественных заклятий и не тратила силу. Нет. Он лишь… отпускал.

Тринадцать едва заметных искр, не светлых, а напротив, темнее самой черной ночи, сорвались с его кончиков пальцев и растворились в тканях реальности. Они не имели формы, не имели души. Они были «Ушами Бездны» – крошечными осколками его собственной изначальной, до-небесной сущности, той самой, что существовала до творения упорядоченных миров, но они передавали только сильные эмоциональные всплески и упоминания ключевых основ бытия.

Эта способность была не просто слухом. Это был акт выборочного внимания, тоньше и глубже любого физического чувства. Он не был обречён вечно впитывать шум вселенной. Уши Бездны подчинялись древнему, как он сам, ритму его воли. В любой миг он мог притушить их до шепота, свести всё многообразие голосов до тихого, необременительного фона – подобно тому, как человек, живущий у моря, перестаёт замечать вечный рокот волн.

А в иные времена он и вовсе отключал их, погружая в глубокое, безмолвное забытье. Кому, в самом деле, захочется вечность слушать одни и те же, заученные как молитва, разговоры о своём же величии, предсказания, выстроенные в угоду, и бесконечные, лишённые истинного огня, споры о догматах? За бесчисленные эпохи он наслушался их сверх всякой меры. Это был не звон, а ментальная пыль, оседающая на душе.

Но сила заключалась в обратном. В любой момент, одним лишь намерением, легким, как мысль, он мог разбудить их. И тогда тишина его сознания расцветала целой симфонией бытия: от отчаянного шёпота молящегося в забытой богом деревне до ледяного скрежета замысла, рождающегося в сердце заговорщика. Это было не подслушивание, а созерцание, наблюдение за самой жизнью своего творения из его самой тёмной, самой древней сердцевины.

Первая устремилась к трону из «Сердцевины Бездны», дабы слышать шепоты в его чертоге. Многие «Уши» были рассеяны по всем Небесам. Но основные, отправились на заданные создателем точки. Одна прилипла к кромке одеяния удаляющейся Чжишуй, дабы плескаться в потоках времени ее интриг.