скачать книгу бесплатно
«Ну вот же, фотон, он – частица, у него есть и масса, и скорость. Ударяется, ускоряется. Всё верно».
Однако грызла мысль, что такая простая идея не могла столь долго дожидаться меня. Если рассуждения верны, давно уже должен был кто-нибудь изобрести «ускоритель света». Но, как я ни вертел свою идею, ошибки не находил.
Утром следующего дня на ватных ногах я подошел к учительнице по физике и чьим-то чужим голосом произнес: «Я вот тут придумал кое-что… со светом…». И протянул исписанный и изрисованный лист бумаги. Учительница взялась расшифровывать мои каракули.
– Вот это свет, верно? А это что?
– Зеркала. Они движутся навстречу фотонам и отражают… И ускоряют.
– Так, поняла, и луч гоняется по этому лабиринту, состоящему из таких пластин, а потом направляется в цель, верно?
– Верно.
Учительница улыбалась и рассматривала схему, а я был готов провалиться сквозь землю в ожидании приговора. Наконец она подняла глаза на меня: «Очень хитро придумано, почти всё предусмотрел, кроме одной штуки». По тону я понял, что всё – хана. Нет никакого ускорения, где-то все-таки закралась очевидная, но мной не обнаруженная ошибка. Однако изобретатель «фотодрона» – так я уже успел окрестить свое детище – внутри меня не сдавался и готов был биться за свое открытие. С чувством отчаяния и обиды начал смотреть на схемы и формулы, которые педагог ловко черкала на доске. Не буду приводить тут краткую лекцию про волновую природу света, про дифракцию и дисперсию. Завершила она теорией относительности и искаженным пространством-временем. Понял я мало, слишком было сложно для того возраста, но слова о том, что скорость света – это предельная скорость чего-либо во Вселенной, прозвучали для меня громом среди ясного неба. Мечта расползалась по швам.
В конце учительница, всё еще улыбаясь, похвалила меня за «пытливый ум» и пообещала принести интересную книгу о физических парадоксах, связанных со светом, временем и пространством. А еще дала несколько задач, «порешать на досуге». После уже я понял, что это была скрытая подготовка к олимпиаде.
Шел домой всё же раздосадованный. Такой проектище рухнул. И, главное, по непонятной заумной причине!
«Почему это, ну вот с чего, не может быть скорости, большей скорости света! Что за вселенский потолок! Подумаешь, время замедляется, масса увеличивается… Что с того, что при скорости света время вообще замрет! Стоп…»
Я остановился.
«Так… Так! Если при приближении к скорости света время замедляется, а при скорости равной ей, так и вообще остановится, то… То при прохождении «светового» порога оно начнет течь назад! Как мы не можем заранее услышать сверхзвуковой самолет, так и сверхсветовой объект мы увидеть и ощутить не можем, потому что он начинает двигаться обратно во времени! Вот вам и порог! Это… Это надо обдумать».
И я стремглав побежал домой.
2016
Степкины звёзды
Степку, светлого худенького мальчугана лет десяти, родители каждое лето привозили в село, к старикам. Он гостил там месяц-другой и возвращался обратно в город. Потом весь год Степка вспоминал свое сельское житьё и, надо сказать, сильно скучал. Село, в котором он проводил заветный месяц, было ничем не примечательно – одно из многих, разбросанных по бескрайней приволжской степи. Природа там была небогатая, даже суровая. Но рядом с поселком, слава Богу, текла теплая речушка. Она скрашивала вид и будто создана была для купания и рыбалки.
Летом село наполнялось детворой – к небольшой кампании местных ребят прибывало подкрепление таких как Степка, городских. Шумная ватага не скучала, постоянно что-то затевала, и каникулы пролетали стремительно. Однако не речку и не мальчишеские приключения больше всего вспоминал Степка, когда уезжал домой. Больше всего он скучал… по звездам.
Дело в том, что мальчишка любил по ночам вылезать тайком на крышу старого дома и смотреть на небо. Это была его страсть. Он ждал, пока старики в своей комнате уснут – сидел и прислушивался, разносится ли уже по дому их мирный храп? Когда понимал, что старики спят, то на цыпочках выходил из спальни и влезал на чердак, откуда попадал на крышу. Никто не знал о его вылазках, разве что кошка Марья, бывало, замечала крадущуюся фигуру и начинала игриво виться у ног. Иногда она даже вылезала с ним наверх и сидела рядом, будто тоже любуясь звездами.
Как-то раз мальчишка пробрался на крышу около часу ночи. Поселок весь уже погрузился в глубокий сон. Огней в окружавшей его плоской степи почти не было, лишь где-то вдалеке иногда проносилась пара холодных автомобильных фар. Степка устроился на принесенном с чердака матраце и устремил глаза в небо. Там сияли звёзды… Они были разные: яркие, похожие на толстых светляков, и едва видные, словно серебряные пылинки. Звёзды собирались, сгущались посреди неба широкой мерцающей полосой. Мальчик знал – это Млечный Путь.
Хорошо было так лежать, заложив руки за голову, и просто смотреть. Степка всегда особо любил момент, когда вот только поднимешь взгляд к небу – а там! Красота такая, что и глаза поначалу разбегаются, не зная, куда им нацелиться, и дыхание перехватывает от восторга, и какое-то радостное предчувствие возгорается навстречу небу! Затем возбуждение осторожно спадает, и внутри воцаряется спокойствие…
Медленно, будто смакуя, он рассматривал один участок неба за другим. Подолгу мог разглядывать какую-нибудь особенную звездочку, уносясь к ней мыслями и иногда будто даже беседуя с ней. «Вон какая… Не такая чтобы сильно яркая, а что-то в ней есть… Особенная. И мерцает, как подмигивает. Свет необычный – голубоватый немного», – думал мальчишка, уносясь мыслями далеко-далеко в небо…
Долго он мог лежать так, погруженный в раздумья и мечтанья, и время шло для него незаметно. Если бы спросить Степку, а что такого находил он в звездном небе, и зачем почти каждую ночь, рискуя получить по шее, он втайне от стариков влезал на крышу – то мальчик и сам бы не знал, что ответить. Что-то манило его сюда, к бездонному летнему небу и к звездам. Может быть, это происходило оттого, что в городе всё было иначе. Там во все стороны от дома тянулись километры улиц, наполненных холодным электрическим светом. И небо было совсем другим – каким-то далеким и чуждым, а звёзды на нем – бледными крапинками, похожими на глупый сор.
А может, и что другое его манило. Чувство, наполнявшее мальчика под бескрайним куполом степного неба, было загадкой и для него самого. Он пытался иногда вспомнить, где и когда ощущал что-то схожее. И всегда на ум приходило только одно сравнение. Это была скромная поселковая церковь, куда мальчик иногда ходил вместе с бабушкой. Когда они оказывались в церкви, бабушка ставила у икон свечи, молилась, а затем болтала чуть слышно со знакомыми старушками. В это время Степка с робким любопытством оглядывал окружение. Вокруг царила таинственная полутьма, и пахло благовониями. Перед старинными образами дрожали теплые огоньки на тоненьких ножках-свечках, и где-то рядом чуть слышно шептали молитву… Странно, но чувства, возникавшие тогда в душе у мальчика, смутно напоминали те, что рождались в нем на крыше, под звездами.
Это было схоже, но всё же немного другое. В храме было хорошо, спокойно. Всё вокруг и его самого пронизывала какая-то тонкая, неуловимая сокровенность. Неясная ему манящая тайна была растворена в воздухе. Но в храме он будто робел перед кем-то. Перед Богом? Мальчик не знал. А на крыше, под звездами, напротив, думалось и мечталось вольно и смело. Чудные фантазии сами собой рождались в голове и захватывали всё его воображение. Жалко становилось, что нельзя воплотить их, взять да и полететь прямо сейчас туда – в безбрежную высь, к этим мерцающим белым огням…
Полночи мог провести Степка на крыше. Лишь когда чувствовал, что уже неумолимо подступает сон, то с сожалением прощался он с небом и крался обратно в свою комнату. Лежа в скрипучей старой кровати, мальчик глядел в потолок, и там ему снова виделись звёзды и черное как смоль небо. Но вдруг к этому почему-то начинали примешиваться странные видения. Возникали в небе дрожащие огоньки свеч, и сквозь тьму проступали смутные очертания старинных икон. В них будто оживали святые, они выступали из рам и подходили к нему, но не пугали, а напротив, словно согревали. Потом он вдруг возносился в небо, летел к звездам, которые всё убегали и убегали дальше. Смутные, неясные, образы святых были рядом с ним, словно помогая ему. Он летел всё быстрее, всё более наливался силой и стремлением, и казалось ему, что он и не мальчик уж вовсе, и даже не человек, а что-то большое, живое и светлое. И он уносится всё выше, выше, выше в бесконечность…
И звёзды, поупрямившись, приближались к нему – медленно, но неуклонно они разгорались ярче. Осторожно пускали спящего мальчика в свои неведомые миры. Их он забудет, проснувшись. Останется только вкус жгучей тайны в памяти. Но он и есть главное.
2018
***
И снова лето и бабушкин дом. Мы с сестрой совсем дети. Местная компания из поселка приняла нас хорошо. Были в ней наши ровесники, ребята помладше и постарше. Но держались все вместе. Шумной и разнородной была наша банда.
Помню вот что. Играли в прятки, уже очень поздно. Темнота поглотила шелестящие поселковые сады. Помню пыльную улицу, одинокий фонарь над ней. Вокруг фонаря вьется рой комаров и ночных бабочек. На дороге под фонарем высвечен ровный круг. Свет желтый, четко рисует все тени. Все камушки, палочки, рытвинки видно.
Следующий фонарь метров через двадцать, у другой дачи. Между ними – темнота. Густая, будто даже тягучая. В ней не видно ничего, только цепочкой уходят островки света вдаль по улице, которая и сама пропала, которой уже будто и нет, а есть лишь эти оторванные друг от друга желтые круги.
Мне нужно пройти из одного светлого оазиса в другой. Страшно, я робею и долго собираюсь с духом. Но вот решаюсь и осторожно, будто ступая в холодную воду, выхожу за пределы освещенного круга. Шаг – и тьма гуще, новый шаг – еще гуще. И вот я за пределами света, оставшегося позади. Смотрю вокруг, и странное чувство охватывает меня. Пустота вокруг. Ничего не видно, вообще ничего. На небе ни звезд, ни луны. Только цепь островков света маячит впереди, подвешенная в воздухе, как гирлянда. Я пытаюсь увидеть свою руку – и не могу. Ее будто и нет вовсе. Будто всё мое тело испарилось и осталось одно лишь сознание, плывущее в пустой темноте. Но я ставлю руку меж собой и фонарями впереди и убеждаюсь, что рука всё же есть у меня. Становится спокойнее. Но не дает покоя мысль: «А что, если бы и фонарей не было… что тогда?»
И вот я, мальчик лет восьми, бреду в кромешной тьме, зачарованный ею. Шаг за шагом вперед. Острова света маячат, качаются передо мной, в такт осторожным шагам, и увеличиваются понемногу. Время тянется, оно стало столь же вязким и безразмерным, как черное пространство вокруг. В такие моменты жуткие мысли рождаются в голове против воли, сами собой, и начинают колоть тебя, жалить. Тьма вдруг пугает сильнее. Ты ощущаешь ее чуждость, враждебность. В ней скрыто что-то плохое. Что-то беспредельно ужасное. И ты идешь быстрее, ускоряешь шаг, чтобы поскорее прыгнуть вновь в объятия света…
И вот я минул эти двадцать метров и оказался под фонарем. И тут же мой дачный приятель вынырнул рядом из темноты. Он сказал что-то шепотом, и я вдруг вспомнил, что идет игра, и мы скрываемся, и нам нужно дальше красться куда-то. И мы пошли вдвоем. Снова скрылись из света, нырнув в черноту, как в темную, непроглядную воду. Но вдвоем было уже иначе. Не так странно, и почти не страшно.
2016
Дом
1
Перед нами небольшой умирающий поселок на окраине крупного поволжского города. Всё тут имеет вид заброшенный и унылый. Вокруг домов, пожилых, как и их хозяева, дичают фруктовые деревья и ухоженные когда-то огороды.
Пыльная разбитая дорога. Это улица Октябрьская. За ней уже и вовсе ничего нет – только сухая пустошь. Летом она дышит на поселок жарким ветром, а зимой бросает в него бесчисленные снопы колючего снега. Совсем недалеко, самое большее в километре, течет Волга. Сочетание близкой воды и степной пустоши объясняется просто – берег очень высокий, он обрывается у реки почти отвесным глинистым склоном. Речная вода просто не достает до жаждущих ее растений – даже во время разлива. Впрочем, это не приговор – когда-то в поселок был проложен трубопровод, и шумные насосы снабжали его в обилии водой, позволявшей жителям высаживать у себя во дворах целые сады.
Сейчас всего этого уже нет. Трубы давно заржавели и прохудились. Насосная станция заброшена. Старые, мощные деревья еще стоят, еще зеленятся весной сочными кронами. Но когда-нибудь умрут и они, иссохнув от жажды, так и не увидев вокруг себя молодой смены.
Всё бы можно было вернуть: пустить насосную станцию, вновь проложить трубы – но делать этого тут некому. В поселке остались одни старики, молодежь покидает его. Выше по течению раскинулся на берегу Волги большой современный город – он будто высасывает молодость из поселка. Старики по привычке тянут на себе дряхлеющее хозяйство, что-то сажают, подлатывают. Но этого мало для борьбы с наступающей степью. А потому каждый год пустошь всё ближе. Когда-нибудь она поглотит поселок целиком.
Жарким сухим летом, в один из дней, которые нельзя отличить друг от друга, на улице Октябрьской появилась неказистая белая машина. Вздымая клубы пыли и сотрясаясь на колдобинах, она проехала до середины улицы и остановилась у одного из домов. Он ничем особо не отличался: каменные стены, крыша, покрытая шифером, деревянная иссохшая пристройка-веранда. Дом был такой же крепкий и приземистый, как и все остальные – разве что вид у него был более сохранный. Добротный был дом.
С минуту машина просто стояла, привлекая к себе взгляды пожилых соседей, по обыкновению коротавших вечер у окошка. Потом мотор заглох, и из машины показался невысокий мужчина плотного телосложения. Его звали Иван. Немного помешкав, он пересек улицу, открыл калитку, откинув ржавый крючок, и прошел на заросший травой двор.
Иван быстро оказался у крыльца и поднялся по скрипучим ступеням. Забор, ограждавший дворик, был невысок, и с крыльца взгляд охватывал часть поселка и иссохшую степь. Всё вокруг было утомлено дневным зноем. Но день подходил уже к концу, и с каждым часом палящее солнце всё больше умеряло свой пыл, понемногу клонясь к горизонту. Белые, покрытые полопавшейся штукатуркой стены дома сейчас отливали теплым вечерним светом. Стояла удивительная тишина, прерываемая лишь стрекотом насекомых. Иван достал из кармана ключ и, отворив дверь, вошел внутрь.
Не разуваясь, он минул веранду и оказался в широкой кухне. Кухня вела затем в большой зал и несколько спален. Комнаты казались одинокими и пустыми, старинная мебель, подготовленная к погрузке, стояла скученно посреди зала. То тут, то там виднелись белые пузатые узлы, в которых принято складывать вещи при переезде. Сквозь мутные, давно не мытые окна в дом проникало мягкое вечернее солнце, придававшее и без того странной обстановке окончательно таинственный вид. По всему видно было, что дом собрались покидать.
Иван вошел в просторный зал, остановился. А затем неожиданно для самого себя произнес: «Ну, здравствуй». Это «здравствуй» прозвучало так странно в пустом доме, что он вздрогнул. Иван и не знал, зачем он сказал это, с кем поздоровался? С домом ли, или с его хозяевами? А может, со своим прошлым? Прошлое…
2
В этом доме он провел свое детство. Хозяевами были родители его матери – строгие, но добрые в душе старики. Они приютили их молодую семью в самые тяжелые для нее годы. Отец бросил их, когда Ивану был всего год, а его сестре, Лене, должно было исполниться пять. Мать ушла под крыло к родителям, залечивала раны, поднимала детей, как могла. Дедушка, крепкий еще мужчина, ветеран, был Ивану и Ленке вместо отца. Бабушка будто стала «старшей мамой». Это было хорошее детство. Старики крепкой рукой держали хозяйство. Дед следил за насосной станцией и латал трубы, а в свободное время рыбачил, часто прихватывая с собой и внучка.
Иван и его сестра учились в одной из школ на окраине города и вместе с поселковыми детьми ездили в нее на автобусе. Ватага соседских детей стала им второй семьей – зимой они строили в обильной снегами степи настоящие крепости, а летом дни напролет пропадали на Волге… Это было славное детство!
Жизнь под крылом хозяйственных стариков текла спокойной теплой рекой. Менялась страна, пустел их поселок, но они словно и не замечали происходящего вокруг.
После окончания школы ему пришлось покинуть ставший родным дом – он поступил в университет, и ему выделили комнату в общежитии. Старшая сестра уехала еще раньше – она вышла замуж, и супруг вскоре увез ее в свой далекий город.
Иван учился на инженера пять лет. Поначалу часто приезжал в гости, но со временем всё реже и реже выбирался в поселок. Всегда бранил себя за это, но иначе не выходило. Лето он, конечно, проводил в родном доме, однако с каждым годом ему всё тяжелей было там. Ребята, с которыми он рос, уезжали, старики всё чаще болели, а мать грустила. Когда он был на третьем курсе, она сошлась с одиноким мужчиной и стала жить у него, в городе – позже они расписались. Он был только рад этому – новый отчим был порядочным, работящим, да и Ивану всегда было обидно за материно одиночество.
Хворающих стариков уговаривали продать дом и переехать в квартиру, но они отказывались. Не обращая внимания на болезни, они по-прежнему вели хозяйство, хотя это давалось им всё тяжелей. Мать Ивана часто навещала их, жила у них периодами, ухаживала. С каждой новой такой «вахтой» она всё больше мрачнела – старики болели, но лечиться всерьез не хотели. Она даже ругалась с ними, но всё было без толку.
Прошло несколько лет такой тягостной жизни. Потом произошло то, от чего все всегда убегали в словах, но что болью постоянно всплывало в мыслях о будущем. Старики ушли из жизни – быстро, один за другим. Они будто стали уже единым целым и не могли жить друг без друга.
Уход стариков стал ударом для семьи, особенно для матери Ивана. Он хорошо помнил похороны – угрюмую сестру, приехавшую издалека с мужем и маленьким сыном, мать с красными, сухими от бессонной ночи глазами. Помнил себя, свою ноющую боль в груди… Это была настоящая скорбь, без тени дежурного траура и притворства. Все помнили, чем были обязаны ушедшим, чувствовали, что потеряли что-то очень важное, то, что долго являлось фундаментом, опорой жизни. Крепкими стенами их общего дома.
Но время лечит. Постепенно жизнь наладилась и пошла своим чередом. Дом пустовал – никто не знал, что с ним делать. Мать приезжала иногда, наводила порядок, не давая воцариться запустению. Летом его использовали как дачу, и в нем собиралась вся семья. Приезжал Иван со своей невестой и мать с мужем, иногда даже привозила издалека свою семью Лена. Тогда в нем снова загоралась жизнь, скрипели половицы, стучали двери. Где-то шумел старый телевизор, звенел смех. В такие вечера, когда семья собиралась на дворе, казалось, что всё совсем как прежде. Что сейчас и бабушка выйдет из дома, держа в руках какое-нибудь особое варенье, а с наступлением темноты вернется от соседа слегка хмельной дед…
Но в остальное время в году, когда люди покидали дом, он стоял одинокий, смотрел на степь холодными, потухшими окнами-глазницами. Словно ждал чего-то…
О том, чтобы продать дом, поначалу никто не говорил. Мысль эта была какой-то неудобной, постыдной, что ли. Да и кому нужен он на окраине полузаброшенного поселка?
Но всё изменилось, когда Иван женился. Своего жилья у молодоженов не было, и оно даже не маячило на горизонте – они жили на съемной квартире. Обговорив всё на семейном совете, решили-таки выставить дом на продажу. Авось купят – можно будет взять ипотеку, а до того копить деньги. Как и ожидалось, желающих приобрести хоть и справное, но старое уже здание у южной окраины города сразу не нашлось. Прошел год. Казалось уже, что на этой идее можно ставить крест. Но что оставалось делать? Ждали…
Однажды мать завела странный разговор. Это был какой-то семейный праздник, Иван на кухне намывал посуду. Мать незаметно покинула гостей, присоединилась к сыну. Она начала с какой-то глупой темы, а потом вдруг спросила – не хотел бы Иван взять опустевший дом на себя? Он растерялся. Честно говоря, он и сам иногда вертел эту мысль в голове, без особой, правда, серьезности. «Что, если, – думал он, – найти в поселке каких-нибудь бодрых мужичков-старичков, купить с ними вскладчину насос, кинуть трубу до Волги – будет вода и хозяйство, – но он тут же тормозил себя, – да нет, как же работа… Да, это проблема. Ездить оттуда далеко, да и Соня (так звали жену)… Нет, не согласится она на такую авантюру».
И вот теперь мать с этим вопросом. Он ответил ей то же, что отвечал себе. Что работы там близко нет, а ездить с его завода – не наездишься. Да и жена наверняка будет против. Мать не настаивала. Она будто и не рассчитывала особо на согласие сына, а словно просто хотела очистить совесть, убедиться в чем-то, успокоиться. Дескать, ну вот, я предложила, теперь ничего не остается – только продавать.
Когда все уже начали думать, что дом не удастся продать никогда, покупатель вдруг нашелся. Иван хорошо помнил то, как он впервые приезжал смотреть дом. Сухой, поджарый бизнесмен с нагловатым взглядом. Иван не любил таких. Покупатель расспрашивал всё больше про грунт, фундамент, как глубоко уходят в почву стены, какие проложены во дворе коммуникации. Иван сперва не понял, зачем такие странные вопросы, но потом мужчина сам рассказал, даже скорее похвастался. Дом был ему ни к чему, он собирался снести его и построить на освобожденном месте большой гараж – автомастерскую. Земля тут, на окраине, была в разы дешевле, чем в городе. Покупатель не впервые проворачивал подобную сделку, бизнес быстро развивался, у него уже были мастерские на северной и западной окраинах города. Вот теперь настал черед южной.
Во время разговора Ивана больно кольнула и долго потом не отпускала мысль о том, что дом будет снесен. Он снова и снова возвращался к идее переехать в него и взяться за хозяйство. Сказал даже об этом жене. Она выслушала внимательно. Но у нее были свои доводы: работа, его и ее. Детский сад и школу, куда Иван ходил в детстве, который год грозились закрыть из-за нехватки детей. В общем, от идеи он вновь отказался, да и не защищал ее толком. Так, закинул удочку, совсем как его мать во время их давнего разговора.
Делать нечего, начали оформлять документы на продажу. И вот скоро должны были разобраться с последними формальностями. Новый «хозяин» перечислит обещанную немалую сумму – и они навсегда распрощаются с домом. Тяжесть лежала на сердце у Ивана. Как проще было бы, если бы это была семья, если бы в нем поселились, пусть и чужие, но люди. Дом бы жил… Но всё будет иначе – пригонят тяжелую технику, или наедут рабочие с отбойниками и ломами, стены будут долбить, курочить. Дом умрет. Точнее, его убьют.
Иван с женой и матерью приезжали сюда несколько дней назад, чтобы выбрать ценное из старых вещей. Что-то хотели увезти в квартиру молодых, что-то заберет мать. Они стащили оставшуюся в хорошем состоянии мебель в центр зала, обшарили все комнаты в поисках фотографий, бумаг, тетрадей с записями. Весь нехитрый скарб был собран по старинке в узлы, для которых пригодились старые простыни и покрывала. На выходные была заказана грузовая машина.
А теперь он приехал сюда один. Завернул после работы, сказав жене что-то неопределенное, что будет позже, потому что… он и не помнил уже сам, что выдумал. Еще когда они все вместе собирали вещи, к нему пришла эта идея – приехать и как бы проститься с домом, но наедине. Чтобы никого не было, чтобы никто не мешал воспоминаниям… И вот Иван здесь.
3
Некоторое время мужчина стоял при входе в зал, будто в нерешительности. Давно он не был тут совсем один. А было ли вообще когда-нибудь, чтобы Иван оставался с домом наедине? Он попытался вспомнить, но не смог. Всегда тут кипела жизнь. Стряпала на кухне, часто напевая под нос, бабушка. Во дворе или на крыльце мастерил что-нибудь дед. Сестра его вечно не давала ему покоя, призывно кричали с улицы друзья, за что-то выговаривала мать. Нет, не помнил он, чтобы дом пустовал. А теперь вот – накануне конца – они наедине… Странное чувство охватило Ивана. Грусть – не грусть, вина – не вина. Что-то защемило под сердцем. Даже влага замутила глаза. Он разозлился на себя – что он, реветь сюда приехал? Нет, он пришел за другим.
Мужчина медленно пошел вдоль зала, заглядывая в прилегающие к нему комнаты: вот та, в которой спали старики, вот их, детская, вот материна. Под ногами негромко поскрипывали ссохшиеся половицы – дом будто зашептал что-то, проснулся. Иван вспоминал.
Смутные обрывки из далекого и не очень прошлого возникали в его памяти. Как он ребенком бегал тут слишком быстро и бойко, сшибал что-то, и мать бранила его, норовила поймать и отшлепать. Как пацаном крался после лихих гулянок в свою комнату. Половицы скрипели под ним, совсем как сейчас, выдавая полуночника. Мать или бабушка вставали, отчитывали, дед ворчал что-то из темноты, а он, делая виноватое лицо, пытался протиснуться к своей двери. Как уже зрелым парнем Иван приезжал сюда с города, навестить болеющих стариков. Это были тягостные свидания. По дому распространился запах болезни, слабости, немощи. Старики всё больше лежали в своих кроватях, много спали, но, завидев внука, бодрились, стряхивая с себя сон. Они не жаловались, вообще о себе почти не говорили, спрашивали его. Как он учится, живет, есть ли невеста? Он помнил, как просияло лицо бабушки, когда он однажды признался «Да, есть… невеста». Она улыбнулась, и на минуту показалось, что болезнь отошла от нее, что она снова стала та суетная подвижная бабушка из его детства.
Воспоминания… Ими полнилась голова, они перекрывали друг друга, соревновались в яркости, важности. Временами он будто даже слышал какие-то отголоски, звуки, которые сейчас никак не могли звучать тут. Но это, конечно, только пробивалась в реальность его взбудораженная память. Так Иван бродил достаточно долго, погруженный мыслями в прошлое. Не замечал, как время шло, и солнце успело коснуться горизонта, окрасив небо багрянцем. Красный луч проник в дом и упал на белую простыню одного из узлов. Это яркое алое пятно вырвало его из чего-то похожего на сон. Мужчина удивленно оглянулся вокруг. Сколько же прошло? Он посмотрел на телефон – больше часа. Еще есть время.
Иван вдруг вспомнил кое-что. Когда они перебирали вещи пару дней назад, то одной из самых ценных находок, конечно, были альбомы с фотографиями. И совсем старые, хранившиеся с молодости стариков, и более поздние – запечатлевшие время его детства. Он примерно помнил, в каком узле они должны быть, потому поиски не продлились долго. И вот перед ним два толстенных альбома – один старый, советский, с твердыми картонными листами, которым, казалось, не страшно само время. И второй, тоже большой, но новый, с глянцевыми мягкими страницами.
Он раскрыл первый. К крепким листам были приклеены небольшие черно-белые фотокарточки, изображавшие каких-то детей в странной для него одежде. Иван догадался, что это детские фотографии стариков. Он совсем не помнил их и принялся разглядывать с интересом. Вот фото 1933 года, на нем лысый мальчуган лет 9–10. Озорной взгляд, прямой нос – Иван узнал дедушку. Вот примерно того же возраста девочка, фото зимнее, она в пуховом платке, который придает ей слишком уже серьезный и взрослый вид. Это, понял Иван, бабушка. Он долго рассматривал небольшие потертые карточки. Надо же, он никогда и не пытался представить своих стариков детьми. Для него они будто всегда были пожилыми, с самого своего появления на свет…
Дальше шли другие фото, Иван разглядывал их внимательно, перелистывая увесистые страницы. Школьники, пионеры, затем студенты. Дедушка, еще угловатый подросток, стоит за станком в рабочем фартуке, защитных очках и слишком больших для него рукавицах. На другом фото бабушка, она была портной, раскраивала какое-то шитье. Вот они с друзьями, сначала по отдельности, затем вместе, общей гурьбой. Было сразу видно – шумные ребята. Из всех била молодость, бодрость. Взгляды смелые и прямые, немного даже дерзкие. Наконец, их первое парное фото. Сделано где-то на природе, за спиной пушится черно-белый лес, на одежду падают тени от ветвей. Стоят счастливые, молодые.
Иван отвел взгляд от последней фотографии и заглянул в окно, на улицу. Солнце уже село, но видно только вот-вот, несколько мгновений назад. Небо всё еще было полно алого света. Из-за горизонта били вверх последние лучи, пронзая невысокие облака. В доме, и так довольно сумеречном, совсем уже становилось темно. Электричество в нем давно отключили, и старинные пыльные лампы не работали. Нужно было закругляться. «Еще немного», – подумал Иван и снова взялся за альбом.
Дальше шли фото, которые Иван смутно припоминал с детства. Фотокарточки с войны. Дедушка в солдатской форме, один и с сослуживцами. Фотографий было немного, всего штук пять, не больше, но они были, конечно, самыми ценными. Он помнил, как ему их показывал дед, водя огрубевшим пальцем по глянцевой, чуть потрескавшейся поверхности карточек. Как он рассказывал истории о том времени. Дедушка вообще-то не очень любил вспоминать о войне, и фильмы про нее тоже почему-то не жаловал. Но, бывало, всё же находило настроение, и из него начинали бесконечным потоком литься истории. Странно, о самих боях он почти не говорил, рассказывал о разных передрягах, что приключались на фронте и в походах, о причудливых происшествиях, о своих сослуживцах и командирах. Казалось, что вся дедушкина война и состояла из таких вот историй. Однажды Иван спросил дедушку, а когда же он стрелял? Он усмехнулся, но тут же лицо его стало серьезным. Сказал, что в этом нет ничего интересного. Иван не очень понял тогда, о чем говорит дедушка, догадался лишь по тону, что дело нешуточное.
Странно было теперь смотреть на эти карточки. Это были для него символы, маяки одновременно двух эпох. Его детства, когда он, слушая дедушку, разглядывал их с любопытством. И той далекой военной поры, которую он знал только по рассказам, книгам и фильмам.
Взволнованный найденными фотографиями, Иван вдруг вспомнил еще кое-что. Письма! В доме должны быть письма, те, что дедушка посылал домой с фронта. Когда-то давно в детстве он нашел их в одном из шкафов, недалеко от того места, где хранились фотоальбомы. Он помнил, как взволновался тогда, словно отыскал древний клад. Девятилетний Иван в тот день забрался в укромный угол дома, где его никто не мог потревожить, и начал осторожно их рассматривать. Прочесть было непросто – бумага пожелтела, во многих местах чернила совсем расплылись. Но что-то ему удалось разобрать. Он читал эти письма с придыханием, словно священные тексты. Как же Иван после мог забыть про них? Не потерялись ли они, целы?
Он отложил в сторону фотоальбом и начал судорожно перебирать оставшиеся в том же узле вещи. Времени оставалось мало, улица уже погружалась в сумерки, но он чувствовал, что должен отыскать эти письма, что это почему-то очень важно сейчас.
Иван перебирал вещи, хотел уже высыпать всё на пол, но наконец нашел. Вот он – затерянный меж старыми школьными тетрадями и детскими альбомами толстенький конверт. Тот, кто положил его сюда, должно быть, и не догадывался о его цене. Иван аккуратно взял пухлый конверт, вернулся на место. Он открыл его – да, всё верно, внутри тоненькие сложенные треугольниками письма. С придыханием, совсем как в детстве, он медленно, осторожно, боясь повредить, вытащил их. Целая стопка. Он взял первое, раскрыл. Дедушка описывал свой военный быт, он, должно быть, был тогда еще в «учебке», уверял, что у него всё хорошо. Больше спрашивал о том, как дела дома, как живет его любимая. В этих словах звучала такая невероятная нежность, что Ивану не верилось, что это писал его строгий дедушка. Дальше были другие письма – лето, осень 42-го. Дед воевал недалеко отсюда, под Сталинградом, но не в самом городе, а на северном фланге. О тех боях потом говорилось гораздо меньше, чем об уличных, но по намекам деда он понял, что там, в голой степи, где почти негде укрыться от пуль, снарядов и танков, война была не менее страшной.
Эти последующие письма, написанные во время тяжелых кровопролитных боев, звучали иначе. В них были краткие, жесткие слова о ситуации на фронте, о том, как они готовы сражаться и ждут наступления. Он также с любовью и нежностью спрашивал, как дела дома, описывал какую-нибудь историю из своего солдатского быта, часто забавную. Но во всём этом чувствовалась некая отстраненность. Он будто готовил себя, что та мирная жизнь, которую он оставил, которую горячо любил, может дальше идти, цвести… уже без него. Иван догадался – в этих фразах сквозили мысли о смерти.
Иван перебирал письма. Проглядывал их, находя запавшие ему в память фрагменты. Он заметил, что в последующих письмах неприятная, какая-то немного страдальческая отстраненность – исчезла. Казалось, писавший их человек уже не думал о гибели, об угрозе потерять близких и никогда больше не увидеть родной дом. Он будто закалился, привык к постоянной опасности. Иван читал об этом где-то, что фронтовики переставали бояться смерти не от храбрости, а от того, что невозможно беспрестанно думать о ней, нависающей над тобой ежечасно. В словах дедушки даже появилась небывалая раньше легкость, какая-то уверенность в благом будущем. Он будто писал домой с увлекательных учений, а не с горящего жестокими боями фронта.
Иван читал долго и совсем забыл о времени. Наконец он просто перестал различать то, что написано на старой ветхой бумаге, – так стало темно. Иван отложил письма, посмотрел на часы – понял, что сильно припозднился. Вдруг тишину разорвал звонок телефона – это была его жена. Он сказал ей что-то почти машинально, что скоро будет. Какое-то время тупо смотрел на экран мобильника, заливавшего холодным голубоватым светом потемневший зал. Он думал. Вдруг вспомнил, что через два дня, рано утром, сюда приедет небольшой тентованный грузовик. Иван с водителем покидают в него старую мебель, погрузят узлы с мелким скарбом. Машина уедет, и он больше никогда не увидит свой родной дом. Пройдет еще немного времени, и его раскурочат, снесут, сотрут в пыль. Он пропадет не только из их жизни – его удалят из этого мира полностью, до конца. И ради чего? Ради автомастерской? Чтобы тот сухой мужик с наглыми глазами смог зарабатывать чуть больше денег?
В голове крутились робкие планы по тому, как поднять старое хозяйство, его собственные возражения на это, и слова жены… Но теперь к этому примешались еще и фразы из прочтенных только что писем. «Как там наш дом, как поселок, держитесь? Держитесь, скоро конец войне!» – воодушевлял дедушка терпевших страшную нужду близких…
Происходившее и грядущее давило страшной, неумолимой несправедливостью. «Нельзя так!» – думал Иван, не знал почему, но чувствовал, что нельзя, что это… всё равно, что предательство.
Наконец, всё сложилось. Решение, пока еще очень робкое, созрело. Но не только в его голове. Это решение будто выносил и родил весь дом. Как одно большое, живое существо. Не желавшее умирать.
Иван сложил письма в конверт, закрыл фотоальбомы – их он заберет с собой. Он встал, оглядел еще раз уже едва видимый в сумерках интерьер. Когда он только шел сюда, то представлял, как, насытившись воспоминаниями, он на пороге скажет дому и всему связанному с ним «прощай». Это казалось ему грустным, но достойным финалом. Теперь же Иван понял, что не было в этом никакого достоинства. Что он не будет так прощаться, даже не попробовав… «Попробовав что?» – спросил Иван сам себя. И тут же ответил: «Спасти». С этими мыслями он вышел и запер дверь на замок.
На улице стремительно сгущались сумерки. Мужчина прошел обратно к машине. В конце обернулся, смотрел несколько секунд на темный силуэт дома, на округу. Только в трех соседских жилищах горели окна, а остальные были будто тоже покинуты жильцами. Иван сел в салон, бросил на заднее сиденье прихваченные из дома вещи и завел двигатель.
4
Он и не заметил, как доехал домой. Всё время думал о своем решении, о том, что будет говорить, как станет убеждать жену. Да и еще этот бизнесмен. Наглый, начнет кричать, ругаться. Но с ним он как-нибудь справится, главное – Соня.
Когда он вошел в квартиру, жена встретила его на пороге, взволнованная. Чмокнула в губы, и тут же, явно торопясь, спросила:
– Где ты был?
Иван не стал врать, к чему это? Да и альбомы в руках сразу выдавали его:
– В поселок заезжал. Вот, – он протянул альбомы и конверт с письмами, – за этим.
Соня облегченно вздохнула, она, видно, выдумала в голове какой-то другой, гораздо более неприятный вариант. Затем помчалась на кухню, бросив на ходу:
– Раздевайся и садись, ты голодный, наверное, как собака!
– Да, это точно, – Иван прошел в комнату, зажег свет, положил на тумбочку фотоальбомы с конвертом. Пошел мыть руки. Его охватило давно знакомое чувство, возникавшее всегда, когда предстоял непростой разговор. Хотелось убежать от него, отложить, перенести на завтра, послезавтра и дальше. Но тянуть было нельзя. Иван сжал губы – сегодня, сейчас.
Но прежде чем пройти на кухню, где его ждала за столом Соня, он снова вернулся в комнату к реликвиям. Открыл старый альбом. Посмотрел в лицо своего молодого деда – солдата. Ему казалось, что тот смотрит теперь иначе, будто с каким-то вопросом… и с некой надеждой. Но, наверное, это лишь его возбужденное воображение. Наверное.
Иван прошел на кухню, держа под мышкой толстенный альбом и конверт с письмами.
