Стихи. 1964–1984

Ангел зимы

Ангел зимы

Анделу заиндевелус деревянным стуком крыл,встать нахохлену на крыше, невеселупосреди духовного пробелав ожиданьи, чтобы час его пробил.Аггелу, что неуклюжена крыло, как на костыль,опершись, окаменел от стужи, –аггелу и свет, и север вчуже,снежная невыносима пыль.Ангелу белее снега,крепче кристаллического льда,город-призрак явлен, город-небыль,город-сон клубящегося неба –образ мира после Страшного суда.1971

«Сребристых сумерек река, тускнея, гаснет…»

Сребристых сумерек река, тускнея, гаснет,Негаданного света не сберечь.Но если ночь нам предстоит и если речьзайдет о смерти – нет ее прекрасней,чем в городе, что нас переживет,где времени застопорился ходв казенной жизни – в ожиданьи казни.Был послан Бог. Был создан город синийво искупление земного бытия.Сребристых сумерек сквозящая струя –о, здесь история охрипнет и простынет!Окно раскрыто не в Европу – там тепло –в сад ледяной, где скорбь мертва и зло,и снежный смерч застыл посередине.Ноябрь 1970

Земной град

Наши пыльные зернышки града –не зерно почерневших равнин,Град земной и казенный, и я – гражданин,среди прочих почти что угадан.Среди прочих под землю сводимсовершенным путем крысолова…Темный шорох потока людскоготайным голосом станет моим.Град земной. Не земной – подземельный!На нездешних горит высотахта Италия тайная в белых цветах,голубая комета в готическом небе Гаммельна.Я зажмурюсь – во тьме промелькнутстадо скал и зеленое море –вечный луг Иокима дель Фьоре,дни молитв и дельфинов, хрустальные капли минут…Как текут по щекам они длинно,словно скорость в окне умерла.Похоронное поле стеклакак черно и пустынно!Так черно и пустынно, что яи лица моего не узнаю –то ли пятнышко белое около краю,огонек ли метнулся – прошила игла световаячерный сумрак движенья и небытия.Апрель 1972

Остров Голодай

Народ ослышался. Прохладный Холидейстал мерзлым Голодаем – Декабристов.Вот кладбище Смоленское. Так близкоего кресты сквозь скрещенных ветвей…Похоже, я смотрю не с берега другогореки Смоленки, и погост –еще не сей пустырь, но есть пустынный мост,откуда смотришь вниз на отраженья звездот неба черного, пустого.Там кладбище Смоленское. Смолас мольбою перемешанного мрака,что загустел во времени, однакоеще и нынче плоть его тепла.Похоже, и в земле дыханье сохраняетсвое животное тепло,и тот сырой туман, каким заволоклостекло истории, пустынное стекло, –он и студит, и согревает.Октябрь – ноябрь 1971

Пейзаж Дачного

Тяготит ли присутствие чье-то,или ты переносишь вовнекамень сердца. И камень-болотопод ногами скрипит. Ледяная работабыть вдвоем, словно сложен вдвойне.Среди вмерзших кварталов равниныобезлюдела, стала во льдутень двукрылая, тень двуединойкамень-птицы, летящей на юг воробьиный,но летящей не двигаясь, не шевелясь на лету.Ноябрь 1971

Обводный канал

Крутой зрачок…

Т. Б.Сумерки. Дождик частит.Тусклые вспышки на черном.Тускло зрачок твой блестит,влагой ли, злобой налит,духом ли тронут тлетворнымсвалок, каналов, обид.Взглянешь – спешит, отходяв тень запредельного дома,с шумом смешаться дождя,копотью стать невесомой –пуганый путник, погромови революций дитя.Или опустишь глаза –вздрогнешь. Вертится в канавекрасного света фреза,тьму и грызет, и буравит…Октябрь 1971

В Екатерининском канале

Словно еще не построен – еще только брезжит в умеумершего архитектора – зыблется в желтом каналешестиколонный ребенок, дитя щегольства и печали,каменнолицее чадо, в зеленой зачатое тьме.И, наклонясь над водой и вплетаясь в орнамент перил,частью чугунной решетки внизу обретаясь,вижу, как некогда зодчий стоял, и струясь, и шатаясь,над повторением зданья, которое сам повторил,взявши за образец особняк италийского князя,виденный смутно в покинутом детстве, на дне…Все – отражения, Боже, и все, искажаясь во мне,так же относится к жизни, как цепи-гирлянды на вазегипсовой – к розам живым, к розам, какие стоятна подоконнике дома в незримом стакане,в подозреваемом только стекле среди брызг и мельканьяотблесков стекол, пронзающих зыбкий фасад…Январь 1972

Канал Грибоедова

И праздник мусора. И мутный праздник бреда.И воскрешенье камня в желтизнеканала имени страдальца Грибоеда,канала с небом мусорным на дне.Не год ли был грибной? не год ли был как дождик,что верх и низ, вершина и дырав тебе теперь тождественны, художникпромозглого гусиного пера?В торжественной игре окаменелых дымовс грядой камней струящихся не ты льна двойников туманный поединокглядишь, писатель, обращенный в пыль?Не я ли здесь дышу той зеленью и пылью,той смесью пыли и воды,что в имени твоем грибного изобильябосых ступней оставила следы?Скрипят промерзлых волн дощатые колеса,и робкий реденький снежокв белесом сумраке летит простоволосо –пунктир, прочерченный легко, упавший косо…На саван-день положенный стежок.Февраль 1972

Невский мыловаренный завод

Повеситься на стыке двух культурпоможет мыловаренный завод,чьи окна тускло смотрят на Неву,чей, вывалясь, язык багров до синевы.1970

Предвестник

Кто он? пыльных дворов недоносок?или улиц довесок пустых?вдоль забора мелькающих досокпрогремел и затих.Потонул за углом в подворотне,в ящик мусорный, может быть, слег…Кто он – бомж или казни Господнейпервый камень, залог?Сентябрь 1972

Лимфа

Медленно течет полуденная лимфа.Бледен сок броженья наугадв пепельных углах и закоулках лимба,по кошачьим трупам и прутам оград.С нимфой приоткрытой сходится философу помойных баков для беседоб устройстве смерти, о судьбе отбросов,о велосипедном цикле-колесе.Обод полусплющен. Выломаны спицы.Из опустошенного ведра,словно из глубоко вдавленной глазницы,выпадает с грохотом дыра.Май 1974

Никольский собор

Две сдвоенных колонныНикольского собораотнял фонарь у мглы…Мой дом бело-зеленый,тебя все меньше – скороты станешь каплей светана острие иглы.Душа уйдет, одетав свое ночное бденьеопущенных ресниц,как будто вправду где-то –высоких свеч движенье,теней косые крыльяна желтых пятнах лиц…В бессмысленном усильипошевелиться – этакбывает лишь во сне –лежал я смертной пылью,скопленьем черных веток,душа во тьму клонилась,но тихо было мне.И все, что прежде снилось,текло в провал бездонныйглухого ноября…Всего-то сохранилось:две сдвоенных колонныпри свете фонаря.Ноябрь 1971

Часы Никольской колокольни

Когда с Никольской колокольниударят тонкие часы,забудешь, Господи, как больнонас время бьет. Но так чистыприкосновенья меди к ветру,и звон, скользящий вдоль канала,подобен верному ответуна тьму невысказанных жалоб.Июль 1972

«Этот внутренний дворик…»

Этот внутренний дворик,уворованной жизни краюха…Кабы в черном скелете-саду не сидела старуха,не дрожал бы ее подбородок и дождик не стукался б глухоо пальто ее, ставшее жестким, как тело жука,не когтила бы кошка у ног ее черную землю –кабы чуть потеплее была этой мусорной смерти река,что и нас постепенно объемлет…Кабы так не знобило тебя, не трясло –этот внутренний дворикстал бы дом наш и пауза в том разговоре,где любое из слов выпадает из рук тяжело.Ноябрь 1971

«Дети полукультуры…»

Дети полукультуры,с улыбкой живем полудетской.Не о нас ли, сплетаясь, лепные амурына домах декадентских поры предсоветскойсплетничают – и лукавонам пальчиком тайным грозятся –словно дом наш – совсем не жилье, но сплошная забава.Расползается пышно империя. Празднично гибнет держава.Камни держатся чудом. Подозрительно окна косятся.Мы тоже повесим Бердслеянад чугунным, баварской работы,станом грешницы нашей, змеиноволосой пчелы Саломеи,наполняющей медом граненые комнаты-соты.Так же пусто и дикостанет в комнатах наших. В подвалахдома, что на Гороховой, красная брызжет гвоздика,расплескалась по стенам… И сам губернатор, гляди-ка,принимает гостей запоздалых.Милорадович, душка,генеральским звенит перезвономмногочисленных люстр – или это проезжая пушкасотрясает и Троицкий мост, и Дворцовый… Церковная кружка.На строительство Божьего храма упала копейка с поклоном.Так помянем усопшихв золотистом и тучном модерне!Не о них ли в чугунных гирляндах, в усохших,льется мед нашей памяти, мед наш вечерний…Наших жизней, вчерне пережитых полвека назад,вьются тайные пчелы – сосут почерневший фасад.Февраль 1972

Град аптечный

По сравнению с бойким началомвека – посрамлены.Опыт мизерной влаги.Волосатый флакон тишины.Из мензурки в деленьях, на третьполной света,в ленинградскую колбу смотретьзорким зреньем поэта –вот занятье для чистых аптек.На ритмическом сбоеостекленными пальцами снегзатолкать под язык меж собой и собою.Вот элениум – воздух зеленый,свет озерного льда.На витые колонныпоставлено звездное небо. Звездас мавританского кружева-свода,закружась, до виска сведена –и стоит неподвижно. И тонко жужжит тишинапод притертою пробкой прожитого года.Опыт полуреальности знаньяв потаенном кармане растет,достигая таких дребезжащих высот,что плавник перепончатый – мачта его наркоманья –изнутри костяным острием оцарапает рот.Мы на рейде ГонконгаВ бамбуковом городе джонокнарисованы резко и тонкоиглокожей китайщиной, барабанным дождем перепонок.Дождь. И в новых районахпаутина плывет стекляная.На ветру неестественно тонок,нереальней Китая,человек в состояньи витрины.Диалог манекенов,театральной лишенный пружины,обоюдного действия-плена.Мы свободны молчать.Фиолетовых уст погруженьев истерию искусственного освещенья,в нарочитый аквариум ночи. Печатьмонголоидной крови стирая со лба,разве трубок светящихся ты не услышал жужжанье?Человек у витрины приплюснут. Лицо обезьянье.Две лягушьих ладошки. На каждой – судьба.Нет уродливей рук. Недоразвитых векдышит полупрозрачная пленка.Свет жужжит непрерывно и тонко.К витрине приник человек.Мы проникли стекло, мы вернулись в обличье ребенка,мы, старея, дошли до зародыша – вверх,до гомункула в колбе, до мысли в царевом мозгу,до пиявки-звезды, что прильнула к виску.Вот он опыт – болезнь.Каталепсия мига,где в один иероглиф укола – как тесен! –всей российской истории втиснута книга.Декабрь 1974

Постоялец

В черный угол пусти постояльца –обживется, повесит гравюркунад кроватью. Любовь к Петербургу –что-то вроде отсохшего пальца.Покажи ему – и обнажитсяв ущемленно-ущербной гримаскедвор больных голубей, бледной краски,да в известке – плечо очевидца.Под грузила Петровского флотаподставляю угрюмое темя,и за каплею капля – долбленье,что история – только работа.Я зачем тебя, сукина сына,допустил доползти до постели?чтобы видел: во гнили и цвелииздыхание карты красиво.Мне и юности жалко смертельной,и несносно желанье возвратапод андреевский выстрел фрегата,в недостроенный лес корабельный.Мне и стыд – но смотрю на подделкупод баранье волненье барокко,восхищаясь: проглянет жестокостарой краски пятно сквозь побелку.Проглянуло – и словно бы ожилмертвый город, подвешенный в марле, –влажный сыр, высыхая в овчарне,для рождественской трапезы Божьей.Разве нам не оправданьечерт любимых заостренье,если остроту стареньяраньше нас узнали зданья?Сквозь аморфные жилищас вязкими узлами бытаразве радость не раскрытапритчей Господа о нищем?Посмотри на себя, отвращаясь,перед бритвенным зеркальцем стоя –до пореза и шрама на шееистончается линия – жалость.Истончается взлет стреловидный,упирается в яму под горлом…Говоришь ли в углу своем черном,что безбедно живу, безобидно,или горькому зернышку предан,(подоконник, растенье-обида),отвернуться не в силах от видасиних губ под искусственным светом.Что нашепчут? Какого Гангутамноголетнюю славу-гангрену?Прижимаюсь к надежному тлену,к брызгам трупного яда – салюта!Ты спишь ли? Затекает локоть,и слышать каплю жестяную –что карту рвущуюся трогать,сведя ладони со стеною…Касаясь мысленно бугристойповерхности изображенья,я избираю пораженьекак выход или выдох чистый.Да правда ли не сплю со спящей?Мне кажется, одно притворство –дыханья сдавленная горсткадождя и тяжелей и слаще.Разве переменой стиляне оправданы измены?Замутненный взор Каменыкаменной исполнен пыли.Труден между сном и явьюсгиб руки. Ее затылоктяжелеет. Я не в силахвысвободиться из заглавья.Постояльца пусти в черный угол!Кроме камеры-койки-обскуры,есть иллюзия архитектуры,перспектива ночей в коридорах.Мне – цитация, копия, маска,Аз воздам обнажением мясаи за ржавчиной красной каркаса –всей земли наготой ариманской!19 июня – 4 июля 1974

«Мне камня жальче в случае войны…»

Мне камня жальче в случае войны.Что нас жалеть, когда виновны сами! –Настолько чище созданное нами,настолько выше те, кто здесь мертвы.Предназначенье вещи и судьбатаинственны, как будто нам в арендусдана природа, но придет пора –и каждого потребует к ответухозяин форм, какие второпяхмы придали слепому матерьялу…Предназначенье вещи – тот же страх,что с головой швырнет нас в одеяло,заставит скорчиться и слышать тонкий свист –по мере приближения все резче.Застыть от ужаса – вот назначенье вещи,Окаменеть навеки – мертвый чист.1970

«Строят бомбоубежища…»

Строят бомбоубежища.Посередине дворовбетонные домики в рост человекавыросли вместе со мной.Страх успокоится, сердце утешится,станет надежный кров.Ляжет, как луг, угловая аптека –зазеленеет весной.Шалфей и тысячелистники –ворох лечебных трав,пахнущих городом, пахнущих домом подземным,принесет завтрашний день.И отворятся бетонные лестницыв залитых асфальтом дворах…Мы спускаемся вниз по ступенькам спасения,медленно сходим под сеньгигантских цветов асфоделий,тюльпанов сажи и тьмы…Бункер, метро или щель –прекрасен, прекрасен уготованный дом!Лето 1972

«И убожество стиля, и убежище в каждом дворе…»

И убожество стиля, и убежище в каждом дворевозбуждает во мне состраданье и страх катастрофынеизбежной. Бежать за границу, в сады или строфы,отсидеться в норе –но любая возможность омерзительна, кроме одной:сохранить полыханье последнего света на стенкеда кирпичною пылью насытить разверстые зенки –красотой неземной!1973

Ангел войны

Ангел войны

Выживет слабый. И ангел Златые Власыв бомбоубежище спустится, сладостный свет источая,в час, когда челюсти дней на запястьи смыкая,остановились часы.Выживет спящий под лампочкой желтой едва,забранной проволкой – черным намордником страха.Явится ангел ему, и от крыльев прозрачного взмахаон задрожит, как трава.Выживет смертный, ознобом души пробужден.Голым увидит себя, на бетонных распластанным плитах.Ангел склонится над ним, и восходит в орбитахдве одиноких планеты, слезами налитых;в каждой – воскресший, в их темной воде отражен.Июнь 1971

«Горят безлунные слова…»

Горят безлунные слованевидимо, как спирт…Как пламень, видимый едва,над городом стоит.Рванется ветер, и языккачнется, задрожит…Не треск, не сполох и не крик,ни шороха в ушах –бензин бесформенно горитв пожарных гаражах.Тайком гудит ректификатв больницах под стеклом,где половицы не скрипят,где догорающие спяттоварищи рядком.В книгохранилищах звенитупругий пепел книг,когда сжимаются листы,входя винтообразнов родные дыры немоты,в разверстые пустоты,во мглу и в тленье… – Что ты?!1969

Крыса

Но то, что совестью зовем, –не крыса ль с красными глазами?Не крыса ль с красными глазами,тайком следящая за нами,как бы присутствует во всем,что ночи отдано, что сталовоспоминаньем запоздалым,раскаяньем, каленым сном?Вот пожирательница сновприходит крыса, друг подполья…Приходит крыса, друг подполья,к подпольну жителю, что больюдуховной мучиться готов.И пасть, усеяна зубами,пред ним, как небо со звездами, –так совесть явится на зов.Два уголька ручных ожгут,мучительно впиваясь в кожу.Мучительно впиваясь в кожуподпольну жителю, похожуна крысу. Два – Господень суд –огня. Два глаза в тьме кромешной.Что боль укуса плоти грешнойили крысиный скрытый труд,когда писателя в Русисудьба – пищать под половицей!Судьба пищать под половицей,воспеть народец остролицый,с багровым отблеском. Спасинас, праведник! С багровым ликом,в подполье сидя безъязыкомкак бы совсем на небеси!1971–1972

К человеку подполья

К человеку подполья и заполночь гости грядут.Коготки голосов приглушенных и лестничный камень источат.И ущербного слуха наполнится гулом сосуд –то гудит ледяная вода одиночек,то смешается шепот с падением капель-минутв черном горле колодца, и шепот ревет и грохочет.Человеку подполья, поземке пустынной земли,придан голос высокий, почти за границами слуха,но в колодцах-дворах, где живет он, куда занеслигорстку слабого белого пухаветры гари и копоти, словно из мутной далислышен голос его и брюзгливо и глухо.Полон рот его пыли. Подполье под брюхом стола.Фосфорический серп в освещенье подвешен (от страхаперед ночью), но гуще при месяце мгла,жестче мякоть подушки, чем плаха.Ждет гостей человек из подполья. Вот гостья вошла.Улыбается. Тает зубов ее страждущий сахар.Январь – февраль 1972

К портрету N. N.

Должно быть, стилизованный портретцареубийцы с тихими глазамивсе так бы и торчал в оконной раме,вцепивши пальцы в позолоченный багет.Как посинели! Судорогой, что ли,внезапно сведены? Обгрызенных ногтейцарапанье, цеплянье. Визг детейтам за стеной, на улице, на воле.Должно быть, неподвижность не по нем,но пахнет мясом действие любое –паленой шерстью павшего героя,зрачка раздавленным желтком…Его расширенные ноздри. И глазницы –две черные дыры в недышащем стекле…Да, только так, портретом на столеи силуэтом за окном – не шевелиться.Должно быть, – террорист небытияпосланец в этот мир измены и движенья –он полон смерти, полон искушеньяшагнуть за раму, выйти за края!Но беден был творец его и боленчахоткой, как всегда, и кистию больнойлицо его покрыл последней белизной,а губы синие к молчанью приневолил.Май 1972

Дым камня

Событья умерли. Одни преданья живы.И камня острый дым в готическом костревсе к небу тянется, все тянется, счастливый…О, готика души нечаянна в добре,но память холодна, и камень рук не греет…В окно посмотришь – зябко на дворе –и в душной комнате затылок леденеет.Душа пережила и Средние века.Все помнит, все взяла, и все оттуда – с нею,лишь камень пляшущий лишился языка,лишь пламя в очаге окаменело,но кажется живым издалека.Событья умерли. Словам вернулось Дело.Но даже слово смертно, и когдаего зеркальное в стекле растает тело, –останется одна испарина стыда…Что делать с пустотой, с беспамятством и мукойдуши, не оставляющей следаот суеты своей тысячерукой?Апрель 1972

Флейта времени

О времени прохожий сожалеетне прожитом, но пройденном вполне,и музыка подобна тишине,а сердца тишины печаль не одолеет,ни шум шагов, бесформенный и плоский…Над площадью, заросшею травой, –гвардейского дворца высокий строй,безумной флейты отголоски.Бегут козлоподобные войска.Вот Марсий-прапорщик, играющий вприпрыжку. –Вот музыка – не отдых, но одышка.Вот кожа содранная – в трепете флажка!Прохожий, человек партикулярный,парада прокрадется стороной…Но музыка, наполнясь тишиной,как насекомое в застылости янтарной,движенье хрупкое как будто сохраняет,хотя сама движенья лишена…Прохожему – ремни и времена,а здесь возвышенная флейта отлетает!И зов ее, почти потусторонний,ее игла, пронзающая слух,в неслышном море бабочек и мух,на грядках рекрутов, посаженных в колонны,царит и плачет – плачет и царит…И музыки замшелый черный стволв прохожего занозою вошел,змеей мелодии мерцающей обвит.Январь 1972

Клио

Падали ниц и лизали горячую пыль.Шло побежденных – мычало дерюжное стадо.Шли победители крупными каплями града.Горные выли потоки. Ревела душа водопада.Ведьма история. Потная шея. Костыль.Клио, к тебе, побелевшей от пыли и соли,Клио, с клюкой над грохочущим морем колес, –шли победители – жирного быта обоз,шла побежденная тысяченожка, и росгорьких ветров одинокий цветок среди поля.Клио с цветком. Голубая старуха долин.Клио с цевницей и Клио в лохмотьях тумана,Клио, и Клио, и Клио, бессвязно и пьяно,всех отходящих целуя – войска, и народы, и страныв серые пропасти глаз или в сердце ослепшее глин.Лето 1972

Кассандра

В бронзовом зеркале дурочка тихая, дуравидит лицо свое смутным и неразрешимым…Палец во рту или брови, сведенные хмуро.Тише, мол, ежели в царстве живете мышином.В даль бессловесную Греции с красным отливом,с медною зеленью моря, уставилась глухонемая.Плачет душа ее, всю пустоту обнимаямежду зрачками и зеркалом – облачком встала счастливым.Прошлое с будущим связано слабою тенью,еле заметным движеньем внутри золотистого диска,да и мычанье пророчицы только снаружи мученье,в ней же самой тишина – тишина и свеченье…Море луны растворенной к лицу придвигается близко.Прошлое с будущим – словно лицо с отраженьем,словно бы олово с медью сливаются в бронзовом веке.В зеркале бронзы – не губы ль с больным шевеленьем?Не от бессонницы ли эти красные веки,или же отсвет пожара?.. Не Троя кончается – некийбудущий город с мильонным его населеньем.Январь 1972

Град

Светло-пасмурно в небе.Ослепительно-зелены крыши.Лупит град по суглинку канав.Так покорна вмешательству свышеглина жизни – и вязнет, и лепитсамое себя, тайно поправсамое себя. Град поднебесныйтяжкой обувью землю истопчет,но в даруемом свете легкався горит она, словно бы сводчатпотолок в этой горенке тесной,в этой келье свечной языка!Чудный град отворен летописцу.Ослепительно-зелены крыши.Слепки капель на глине живут.Так, наверное, клинопись дышитв удлиненном желаньи напитьсяледяными толчками минут.Март 1973

Летописец

От сотворенья мира скудных летшесть тысяч с хвостиком… Итак, хвостато время.Как пес незримый ходит между всеми.Шесть тысяч лет, как дьяволово семявзошло тысячелистником на свет.И наблюдая древнюю игрумалейшего худого язычкачадящей плошки с тьмою, чьи войскапришли со всех сторон, свалились с потолка,прокрались тенью к белому перу,запишет летописец в этот год,обильный ведьмами, пожарами и мором,желанное пророчество о скоромконце вселенной. Трижды крикнет ворон.Запишет, Господи, и счастливый умрет.Шесть тысяч кирпичей связав таким раствором,что крыса времени (творение ничье)источит до крови пещерное зубье,кромсая стены, – инобытиеприимет глина, ставшая собором,где в основаньи – восковой старик,истаявший, как свечка в добром деле,как свечка, утром видимая еле,как бы внимательно на пламя ни смотрелиглаза, каким рассвет молочный дым дарит.Февраль 1972

Инок

Как далеко спокойная аскезасвятого на скале.Березовая кровь сочится из надрезана призрачном стволе.Как зелен сок исторгнутой из тела,родившейся во мглемолитвы Господу – единственного дела,что держит на земле.Он подымает черные ладони,лицо его – в золе.Вокруг него – огня бушующие кони.В насилии и злеистория течет – но время на иконеесть инок на скале.Я, Господи, стою, и губы мои влажныот сока или слез!Возьми же голос мой, возьми же мой протяжныйпрозрачный лес берез…Май – июнь 1972

Приближение лица

Изборожденное нежнейшими когтьмилицо приблизила. – Старуха!Кто именем зацеплен меж людьми,имеет преимущество для слухаи зрения. Учебники имензвучат наполненно и глухо,как будто говорящий помещенв пивную бочку и оттудавещает окончание времен,под обручем тучнеющее чудо.Мой слух наполнен будущим вином,мой ветхий слух насколько можно чуток,все имена сошлись. И в семени одномуже бушует лес, уже мертвеет осень.Но разве мы в истории живем –мы, лишь местоименье при вопросе, –живем ли вообще? Она сама,как поле в бороздах, засеянное озимь,приблизилась. Нагрянула зимаистории. О, старчество ребенкана льду реки фламандского письма!Он безымянней дерева. Так тонкоего сознанье с небом сплетено,что рвется и скрежещет кинопленка,цепляясь за историю кино, –цитируя, когтя и возвратясь к истоку,находит камеру, входящую в окно,находит позу, нужную пророкув его профессии предречьфронтальный поворот к востоку.Он безымян. Его живая речьокружена зимою. Словно бочка,он полон речью внутреннею: лечьлицом в сугроб (я только оболочкадля жара тайного!) и слушать, как шипит,как тает снег, потеплевает почва.Но встал, отснят. Переменился видс такой поспешностью, что не осталось веры.Что ни сказал бы – как не говорит.Горящий куст (на горизонте серойравнины речи) как бы ни пылалничто не превышает меры,не прибавляет имени к телам!Ничто не имя и никто не имет.И я – от «мы», разбитых пополам,осколок мыслящий. Когда она придвинетлицо, исполосована когтьми,что мы? – я спрашиваю – что сегодня с ними?Все историческое – вот оно – сними!Живущие вне ряда и вне родаодной любовью, кажутся детьмии третьего не достигают года.Декабрь 1975

Подтверждение образа

О да, по златокованым волнамсоломенная лодка государствавлачится с глиняными сонными гребцами.О да, и моря позлащенное лекарство,больным Петром предложенное нам,испили мы, как вышли озерцами,каналами, протоками в залив.И вот скребут по дну, по золоту сыромудырявых весел темные протезы…Страна-галера волоком влекома,бессильно весла опустив…Над нею облако – душа ли, антитеза?Страна-сороконожка, своегокасаясь перевертыша-подобья,ползёт куда-то, лапами суча…Среди гребцов игрушечных – холопьелицо мое. Плывем. Движенья торжество.И море плавится над нами, как свеча.Апрель 1972