Стихи. 1964–1984

Виктор Кривулин

Стихи. 1964–1984

© В. Б. Кривулин (наследники), 2023

© О. Б. Кушлина, М. Я. Шейнкер, составление, комментарии, 2023

© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2023

© Издательство Ивана Лимбаха, 2023

* * *

О себе писать стыдно, и тем не менее я всю сознательную жизнь этим занимаюсь, избрав медитативную элегию в качестве преимущественного жанра, может быть, потому, что в других разновидностях словесной деятельности «я» пишущего не так существенно. Если же перейти на язык анкет и Плутарха, то получится, что я родился в июле 1944 года где-то в районе Краснодона, прославленного Фадеевым, с которым мой отец, тогдашний военный комендант этого местечка, был знаком по роду службы, содействуя сбору материалов для будущего романа «Молодая гвардия». С 1947 года и по сю пору, с незначительными перерывами на Москву, Париж и Крым, живу в Ленинграде, который нынче можно снова именовать Санкт-Петербургом. Поступил на итальянское отделение филфака с единственной целью: прочесть «Божественную комедию» на языке оригинала. Цель эта до сих пор не достигнута… Как бы то ни было, закончил я уже русское отделение (дипломная работа по Иннокентию Анненскому). Стихи пишу, сколько себя помню, но серьезно относиться к ним стал только после 1970 года, когда за чтением Баратынского (Боратынского?) посетило меня, если так можно выразиться, формообразующее озарение – и я как бы обрел магическое дыхательное знание собственной, уникальной интонации, неповторимой, как отпечатки пальцев. Ощущая свою принадлежность к так называемой новой ленинградской поэтической школе (Бродский, Стратановский, Шварц, Миронов, Охапкин), с общим для ее авторов балансированием на грани иронии и пафоса, абсурда и спиритуального воспарения, сюрреализма и ампира, смею утверждать, что во многом и отличаюсь от упомянутых авторов. Не стану скрывать, что испытал известное влияние московских концептуалистов (Пригов, Рубинштейн) – впрочем, не столько литературное, сколько человеческое. Пишу – квантами, объединяя тексты в небольшие сборнички (нечто среднее между стихотворным циклом и поэмой), которые, в свою очередь, самопроизвольно сливаются в более обширный текст, организованный скорее по законам архитектурной и музыкальной композиции, нежели по собственно литературным правилам. Первая такая книга – «Воскресные облака» – вышла в самиздате в 1972 году, последняя – «У окна» – в 1992 году. За двадцать лет поэтическая манера, естественно, претерпела существенные изменения, но менее всего изменилась интонация.

1993

I. Воскресные облака

«Кто видел ангелов – тот светится и сам…»

Кто видел ангелов – тот светится и сам,Хотя и светом отраженным.Кто с ними говорил – пчела завороженноК его прилепится устам…Октябрь 1971

Облако воскресения

Воскресение

Посмотришь: день настолько тих,что впору усомниться –да существуешь ли? не призрак ли? На лицавоскресный сон сошел, и в сонме ихузнаешь ли свое, когда клубитсятолпа, как дым, – не время ли проститьсяс подпольем помыслов своих?Не время ли принять из красных рукглоток и отдыха и дыма?Тем и за труд мне платят нелюбимый,что тих воскресный день, что облачен досуг,что ветром жизнь над городом гонима,как будто вымершим – настолько нелюдимособрание каналов и разлук…1971

«Где ты идешь – не движется ничто…»

Где ты идешь – не движется ничто,но камень шага намертво привязанк моим ногам. С евангельским рассказомне воскресают. Слово-решетоне держит влаги. Плеск переполняетущербины гранита, где больнаяплывет в сомнамбулическом автоистория. Где Ты идешь – застылцитатой ночи, взятой вне контекста,непросвещенный камень места,но прошлого моста шатается настилнад пропастью. Сквозь решето просеян,мучнистый снег висит над воскресеньем.Я просыпаюсь. Не хватает силиз пелены испепеленных летладони выпростать наружу.Маршрут на службу огибает лужу,где зыблем темный силуэтклассического зданья. Учрежденьележит на мостовой, прикидываясь тенью.Но тень отбросившего нетна свете человека. Ты прошелиз ночи в ночь.Февраль 1974

Городская прогулка

Да хрящ иной…

Е. БоратынскийПесок, скрипящий на зубах. Частицы черной пыли.Свеженаваленный асфальт горяч, как чернозем.Дымящееся поле. Первый гром.Сей жирный пласт земли – возможность изобилья.Да будет хрящ иной! По улицам вдвоем,где шел ремонт, мы целый день бродили.Да будет хрящ иной. И я спросил:Где тот посев, где сеятель холщевый?И у тобой затеянной дубровывзойти хватило ль сил?Повсюду шел ремонт. Жестокого покровалишенная земля – и таинства могил –кой-где уродливо и ржаво проступала,как пятна крови сквозь бинты…И он ответил, что могильныя плитысовсем не тяжело откинуть покрывало,совсем не тяжело восстать из немоты:кто был зерном – тому и слова мало.Кто был зерном, кто семенем – томуда хрящ иной и вправду плодоносен,и жизнь его продлят стволы прямые сосен,и брошенное некогда во тьмувзойдет из тьмы, и с легкостью отбросимпостель из слякоти – последнюю тюрьму.Да, Боратынский, ты живешь. Твоя стезя,иная слову, иглами шевелит.Но мне-то лечь в асфальт, что над землею стелют!Не в землю, но туда, где умереть нельзя,чтобы воскреснуть. Шел ремонт. Расплавленной смолоютянуло отовсюду…Май 1972

Демон

Да, я пишу, побуждаемдемоном черных субботс именем демоса: потгрязной рукой утираем,тряпкой промасленной, краемокровавленных свобод.Как не похож на пчелиныйнаш опечаленный труд!Перемещение грудщебня, бумаги и глины –творчества без сердцевинывсеоплетающий спрут.Сосредоточенно строясоты своей пустоты,чьи восьмигранные ртызалиты черной смолою,меда ли солнце густоеищешь попробовать ты?Но обретаешь работыхимию – привкус чернил.Вина, которые пил,смешаны с ядом субботы…Бледных предместий болоты,Господи! как я любилза нарывающий хаоспод кожурою земли,за электричку вдали,что побрела, спотыкаясь…Да! – я кричу, задыхаюсьвслед ей. Но годы прошли.Там, на закате, строеньяльются медовой рекой…Жало трубы заводскойсолнце разрезало тенью.– Желтая тень воскресеньяда не воскреснет с тобой!Март 1973

Воскресенье

Как трудно все! Мерцает редкий снегмеж редких веток. В освещеньи ртутноммертвец, питейный человек,мешок с добром сиюминутным, –ни жалости не вызовет, ни зла,но каждая судьба чиста и неподсудна,когда вот так неузнанной прошла.Да что за дело мне до жизни этой частной,до дроби, избранной из цельного числана миг неисцелимо-безобразный!Венец надели. Воскресенье. Хмель,подобно сплетне, царствует заглазно.И тащит пьяница незримую постельповсюду за собою. – Лазарь! Лазарь!не слышит, рухнул на панель.1977

Ангел августа

Ангел августа

О, зелени плесни мне вместе с пылью!Мне пыльной зелени плесни.Последнего тепла сгорают дни.У сонных мотыльков опали крылья.Но временное снится изобильена миг уснувшему в тени.То заскорузлый ангел плодородья,раскрыв лиловые крыла,склоняется над ним – то жирная леглана почву тень, и черви в огородеиз чрева тучного земли чревоугодьявысвобождаются… Числаим нет. Кишат и оплетают телоуснувшего после трудов.Тоннели в мякоти плодов,в зеленой мякоти ли, в белой –и чернь и ржавчина. И смерть природе спелой,как женщине после родов!О, зелени в глаза мне! – так же плесеньбывает нежно-зелена –в последний раз плесни… В последнем всплеске снатвой, август, миг и сладостен, и тесен!Август 1971

«Слышу клекот решетки орлиной…»

Слышу клекот решетки орлиной,чудный холод чугунных цветов –тень их листьев легка, паутинамне на плечи легла, охватиласловно сетью. Хорош ли улов?О, как ловит нас на созерцаньимир теней. Рыболовная снастьнам раскинута – очерк ли зданья,голубой ли решетки мерцанье,льва ли вечно раскрытая пасть.Приоткрывшийся зев – о, не здесь ливход в подземное царство Шеол,где бы с шорохом легким воскресливсе цветы из металла и жести,где бы с хрустом проснулся орел,но зато где бы я обратилсяв неподвижно-бесформенный ком,в слиток тени – и голос мой слилсяс гулом пчел над бездонным цветком…Весна 1971

В цветах

В цветах, источающих зной,в тяжелоголовых и сонныхцветах – в мириадах и сонмахцветов, восстающих из гнили земной, –сгущается преображенного тленаневидимое существо,текучего запаха демон,и тянутся пальцы его,мне в грудь погружаясь, как в пену.Земля меня тоже впитает –шипя и пузырясь –в песок уходящую жизнь…Вино дорогое в подвалах,где плесень и сырость,цветы в состояньи подземном, прекрасном на вырост –все выйдет когда-то наружу,все в дух обратится.Вселенная запаха! примешь ли тленную душуцветов и цветов очевидца?обнимешь ли, гной из себя источая,всей памятью пьяной небывшего рая?..Июнь 1971

Пир

Жирных цветов ярко-красные ртывлагу прозрачную взглядажадно пригубили – не отстранить.Что же ты, зренье, не радо,что же не счастливо тысамой возможностью жить?Я не смотрю, и опущены веки.Багровые тени мелькаютхищными вспышками тьмы.Даже и в памяти не отпускаюткровососущие губы! Навекижертвы цветов шевелящихся – мы.Преображение в красноголовых,в отяжеляющих стебли своиболью и жизнью чужой –самая чистая форма любви,освобожденной от жеста и слова,тела земного, души неземной.Нечему слиться и не с чем сливаться!Есть обращение виденья в свет,судорога перехода,оборотней бесконечное братство,вечное сестринство – Смерть и Свобода –Пир человекоцветов.Сентябрь 1972

«Когда в руке цветок, то пальцы неуклюжи…»

Когда в руке цветок, то пальцы неуклюжи,совсем чужие мне, настолько тяжелы,И хрупкой форме голос мой не нужен,когда он напряжен или простужен,когда он пуст, как темные углы.Когда в руке цветка трепещет тонкий запах,то кожа лепестков шершава и груба.О, где же не стеснен, и где не в жестких лапах,и где свободен дух от пальцев наших слабых –от своего свободолюбия раба?1971

«Лепесток на ладони и съежился и почернел…»

Лепесток на ладони и съежился и почернелкак невидимым пламенем тронут…Он отторжен от розы, несущей живую корону,он стремится назад к материнскому лону,но отдельная краткая жизнь – вот природа его и предел.Как мне страшны цветов иссыхание, корчи и хрип,пламя судорог и опаданьелепестков, шевелящихся в желтых морщинах страданья…Словно черви, летают они над садами!К чьим губам лепесток, изогнувшись, прилип,чьей ладони коснулся он, потным дрожа завитком,лишь тому приоткроется: рядом –одиночество розы, куста одиночество, сада.Одиночество города – ужас его и блокада.Одиночество родины в неком пространстве пустом.1971

«Здесь ум живой живет, но полудремлет…»

Здесь ум живой живет, но полудремлет.Здесь ящерица-мысль недвижна средь камней.Лиловый зной как бы лелеет землю –но влажной лилии мне холода пролей!Как раскаленная больничная палата,колеблем воздух, выжженный дотла.Зима была черна. Весна была чревата.Прохлада в летний день, прохлада лишь бела.Лишь белые костры кувшинок над водоюврачуют воспаленно – синий дом.Я окна затворю, глаза мои закрою, –но все вокруг костры над мыслимым прудом!Льдяную чистоту и абсолютность цветавозможно лишь болоту уберечь.Цветы в гнилой воде. В стране моей – поэты.Гниение и жар. Но смертный холод – речь.Лето 1971

«Раздет романтизм до последних пустот…»

Раздет романтизм до последних пустот.Что ж дальше? и пальцы проходят свободносквозь полую вечность – не там ли, бесплотна,струится душа и время цветет?Не там ли, где запах тончайших болотпочти не присутствует в девственных чащах,где наистерильнейших помыслов нашихпочти не касается бремя забот –не там ли последний романтик умрет?..Вода зацвела, застоялась, застыла.Здесь больше не надо ни воли, ни силы,ни тайной свободы, ни прочих свобод.Здесь музыка льется и кровь мою пьет,как стебель кувшинки, связующий руки,обвившись вокруг… И нежданная, в звукезавяжется боль потому ли, что плод –в мучительной завязи нового знаньяо мире до дна оголенном, до срама,до ямы, до судороги отрицанья…1970–1971

«Для неродившейся души что горше похвалы?..»

Для неродившейся души что горше похвалы?что порицания тяжеле?В нас качеств нет, ни света нет, ни мглы –лишь брезжит еле-елебесформенный комок на острие иглы…О, сердце-бабочка, мы живы ль в самом деле?Или настолько, сердце, слаб твой однодневный взлет –слабее крылий трепетаньяпрозрачной (уснувшей) бабочки, что как бы не живет,лишь ветра чувствует дыханье?На беспорядочном пути то крен, то поворот –не все ль равно? Зачем ей расстоянье?И ты не спрашивай, зачем летаешь кувырком,зачем в паденьи угловатомопору ищешь ты, как будто строишь домиз воздуха и ароматарасплавленного меда над цветком…Но крыша, Господи, прозрачна и крылата!1971

«О, расскажи мне о ничто…»

О, расскажи мне о ничтов осколках глаз его стеклянных,где столько ягод на полянах,блестящих капель на пальто.Стекающих в твою ладоньминут, потерянных в слияньи…О, сколько ягод в смуглой дланимерцает, плещется, – но троньгубами – мокрое пятно.Вода, проникнувшая в поры.Разлуки, встречи или ссоры –одно касание, однодо влажной кожи, до рукипружинящей, но и прильнувшей,и глаз печальных блеск потухший,и всплеск невидящей реки…Февраль 1972

Черника

Земную жизнь пройдя до половины…Перевод с итальянскогоЗемную жизнь пройдя до середины,споткнулась память. Опрокинулся и замерлес, погруженный в синеву.Из опрокинутой корзиныструятся ягоды с туманными глазами,из глаз скрываются в траву…Черника-смерть! Твой отсвет голубиныйпотерян в россыпях росы, неосязаемтвой привкус сырости, твой призрак наяву.Но кровоточит мякоть сердцевины –прилипла к нёбу, стала голосами,с какими в памяти раздавленной живу.Октябрь 1971

Вишни

Густо-вишневый, как давленых пятнаягод на скатерти белой,миг, обратившийся вечностью спелой, –прожитый, но возвращенный обратно!То-то черны твои губы, черны!Двух черенков золотая рогаткапляшет в зубах – и минувшее сладко,словно небывшее, где без остаткамы, настоящие, растворены.Мы и не жили – два шара дрожали,винно-пурпурные брызги потокавремени – вишни раздавленной, сока,бывшего замкнутой формой вначале,полным, но влажным подобием сока,окаменевшего в вечной печали.Январь 1972

Виноград

Влюбленные заключеныв полупрозрачные шары огромных виноградин,попарно в каждой ягоде… Всеядених жадный рот, и руки сплетены.Но в городе вина всего пьянее сны –сплетенье радужных кругов, перетеканье пятен.Сферические вечера.В стеклярусных жилищах светотокауснут любовники, обнявшись одиноко,обвитые плющом от шеи до бедра…Но в городе – во сне уснувшего Петразмея впивается в расширенное око.Чем зрение не виноград?Когда змеиное раздвоенное жаловнутри зеленых ягод задрожало,когда вовнутрь себя вернулся взгляд –он только и застал, что город-вертоградрастоптанной любви, копыта и канала.Лишь остовы на островах!Их ребра красные подобны спящим лозам,их лица, увлажненные наркозом,их ягоды блаженные в устахраздавлены. Текут на мусорную землю.Но светел шар небесного стекла,и времени прозрачная змеявлюбленных облегла кольцом небытия.Март 1972

«Прекрасно буршества пригубленное пиво…»

Прекрасно буршества пригубленное пиво,и хмель глубок, и густо-зелен сон…Вот искушенье памяти – вкушенбессмертия напиток торопливыйв ином рождении, где бродит по странефилософ странствующий, где вино в броженьи –но мысль уже пьяна до головокруженья,и предвкушенье выпивки вдвойнепьяней вина. И жизни предвкушеньепрекрасней жизни. Глянцевые сливыглубоких синих слез, упавшие в траву,лежат нетронуты, но внутренне счастливы –их солнцем-веществом навеки проживу!И в памяти – как будто наявуих не было (плоды воображенья) –года студенчества дрожат, и цельны, и полнысвоей иссиня черной тишиныи сока невкушенного забвенья.Март 1972

Вопрос к Тютчеву

Вопрос к Тютчеву

Я Тютчева спрошу, в какое море гонитобломки льда советский календарь,и если время – Божья тварь,то почему слезы хрустальной не проронит?И почему от страха и стыдатемнеет большеглазая вода,тускнеют очи на иконе?Пред миром неживым в растерянности, в смуте,в духовном омуте, как рыба безголос,ты – взгляд ослепшего от слез,с тяжелым блеском, тяжелее ртути…Я Тютчева спрошу, но мысленно, тайком –каким сказать небесным языкомоб умирающей минуте?Мы время отпоем, и высохшее тельценакроем бережно нежнейшей пеленой…Родства к истории роднойне отрекайся, милый, не надейся,что бред веков и тусклый плен минуттебя минует, – веришь ли, вернутдобро исконному владельцу.И полчища теней из прожитого всуезаполнят улицы и комнаты битком…И – Чем дышать? – у Тютчева спрошу я –и сожалеть о ком?Ноябрь 1970

«Во дни поминовения минут…»

Во дни поминовения минут,в себя вместивших жизнь десятилетий,не я шепчу: вернитесь! Это ветерсухими письмами шуршит, которых не прочтут,чужими жизнями, которым не ответим…О, если бы земля прияла их под спуди успокоила – мы знали бы: не встретимбезмолвных лиц и голосов безлицыхво книгах-кладбищах, во дневниках-гробницах.Во дни, когда во мне заговорятушедшие – но глухо и незряче,не я отвечу им. Лишь ветер, ветер плачет,да в горлах жестяных грохочут и хрипяткомки застывших слез – но в таяньи горячих…Во дни, когда тепло войдет в меня, как яд, –тепло дыханья всех, чей голос был утрачен,чей опыт пережит, чей беглый высох почерк, –в такие дни, в такие дни и ночия только память их, могильный камень, сад.Осень 1971

Смерть поэта

Всей-то жизни, что сотня страниц!Столько лет здесь уснуло вповалкуподле строчек. А крикнешь: очнись! –глянет мутно спросонок и жалко.Даже нет, не лицо. Пустота,сохранившая форму затылка…Чуть примята подушка, припухли уста,знать, и сон-то сошел на нее неспроста,раз не прожита жизнь – но дрожит на запястьи в прожилках.Эй, очнись, моя милая! Руксветлый дождь пробежал по страницам…Кто нас перелистает – и вдруг суете удивитсявсей-то жизни, что чудом смогла уместитьсяв госпитальной постели, в шершавой душе очевидца,где со смыслом сцепляется звук.Где на цыпочках ночью во двориз последней выносят палатыдве рябых санитарки, две белых и смятых,эту жизнь, ускользнувшую тайно, как вор.Вот не гонится только никто, не вопит о пропаже,лишь больничные теплятся запахи тел, и белья, и параши,лишь невидимый слышится хор.Лето 1971

Путем обыденным

Когда умрешь – и хлынут за тобойвсе волны медные приспущенного мира,бессильный медленный прибой,что дребезжит в автобусах гурьбойвенков и стекол. Холодно и сыро.Нас вывезут по Выборгской на Охту –по набережной мимо штабелей,где волны медные, от сырости намокнув,на мелких распадаются людей.Где Смольного собора пятерчаткав глотке воды стоит невпроворот,где разум покачнется и замретот холода и невской влаги сладкой.1968

«Когда подумаешь, какие предстоят…»

Когда подумаешь, какие предстоятнам годы униженья, –стеклоподобно застывает зренье,и лед голубоватый – взгляд –лежит недвижимо и плоско на предмете,как наледь ступеней,ведущих к вымершей воде, ведущих к ней,окостенелой нашей Лете.Когда подумаешь: ни лодки, ни пловца,чтоб сердцу зацепитьсяв его скольженьи вечном очевидцапо льду зеркального лица,к нам обращенного из дали, словно свыше…О будущем когдаподумаешь, но треска не услышишьрасколотого льда –представь тогда Весну в обличьи отвлеченном:чуть рот полуоткрытв глубоком феврале, что ржавчиной сквозитна небе золоченом,как на иконах нежной той поры,где чернь и позолотаотметили полярные миры.Добро и Зло, как два враждебных флота,сошлись, перемешали корабли,и морю их не придано земли.Февраль 1972

«Где сердцу есть место? где сердцу-моллюску…»

Где сердцу есть место? где сердцу-моллюскуесть место, к чему прилепиться?Вот каменный парусник грузно кренится,восходит волна по гранитному спуску.Вот запах гниющего в гавани флота –и сердце прижалось ко дну пакетбота.В двустворчатой близости неба и моря,облитых живым перламутром,где остров жемчужный над ежеминутнымлиением света, сгоранием, горем?Где брезжит клочок неколеблемой тверди –хотя б на секунду забвение смерти?Март 1972

«Блаженна рассеянность в бывшем саду…»

Блаженна рассеянность в бывшем саду,и слабая память блаженна…Оно и прекрасно, что все постепенноисходит как пар изо рта –и те, кого ждал я, – их больше не жду,и те, кого помню, – они сокровенны,как скрыт механизм крепостного мостапод скользкой брусчаткой, под именем Бренны.И мост не подымется больше, и мест,какие казались людьми,здесь больше не встречу… И душу возьми,о сад одинокий мой, крест.Когда бы собрание просто дерев,неловкие груды камней –все было бы легче, и небо светлей –а не отворившийся зев,где туч не усмотришь, не то чтобы звездили Елисейских полей.Осень 1971

О, сад

В архитектурной муке длится сад,подобно недостроенному зданью.Еще не застит свод прозрачного сиянья,еще не люстры листьями звенят,но всех небес хрустальные подвескиуже меняют цвет, когда сместится взгляд, –то жжет рубин, то теплится гранат,то холод-изумруд, то черный лед – агат.Все брызги, искры или всплески.А водоем, откуда все пришло,лежит бесцветно и неощутимомежду колонн-стволов, как зеркало, что дымомсжигаемой листвы заволокло…И назначенье светлых лоджий паркаеще темно. Здесь времени назлоне храму ли расти до неба, чтоб леглона душу облегченье, и крыло,небесной ласточки напрягшаяся арка,земли коснулась тенью – и лица?Едва ли церковь… Или же дворцаздесь вечный остов? память о барокко?Но слишком низко пали облака,тяжел орнамент веток, и тосканепросвещенная, запавшая глубоков невидящем пруду, в стекле его зрачка.Скорее, сад – холодный дом Творца,оставленный расти пустым и неуютным,чтобы в существовании минутномты не забыл, что жизни нет конца.Сентябрь 1972

«Кто знает, какой из ничтожных забот…»

Кто знает, какой из ничтожных забот,какой из хозяйственных нуждобязан духовностью взгляд?Посмотришь, твой спутник, казалось бы, чуждобыденной жизни, касаясь, как сад,ветвями до нежных высот.Посмотришь: лицо его оживленоизвилистым деревом мысли его,и внутренне листья дрожат –не путник в троллейбусе, но существо,рожденное в доме дриад,глядит на дома и деревья – в окно,скользящие плоско назад.Посмотришь: глаза его там, на стекле,наполнены скорбью текутпочти без причины, почти…Не спрашивай, что опечалило? – труднапрасный… А спросишь, прости,когда промолчит он в ответ.В томленьи попутчика, в муке путипричины возвышенной нет,как дереву слова на этой земле,как мысли, что вьется движенью вослед,нет силы возвысить униженный бред,ни дольней дорогой брести.Май 1972

«Прекрасен лоб, когда обезображен…»

Прекрасен лоб, когда обезображенкрылоподобной складкойот мысли горестной, но сладкой,сплетающейся с пасмурным пейзажем.Душа захвачена любовной этой схваткойприроды мысли с этой мыслящей природой,чей поцелуй тысячеротыйсквозит болотной лихорадкой.Я спрашиваю – ежели развяжемпечальный узел, будет ли свободойто состояние с любовью и работой,где самый воздух грустью не окрашен?Я спрашиваю – если бы украдкойне посмотреть в окно, хотя бы с неохотой, –как был бы вид внезапной смерти страшен!Не синяя гряда небесных башен,но тело, сотрясаемое рвотой,но мысль, источенная чернью и чахоткой.Апрел – май 1972

«Есть пешехода с тенью состязанье…»

Есть пешехода с тенью состязанье –то за спиной она, то вырвется вперед.Петляющей дороги повороти теплой пыли осязанье.Так теплится любовь между двоих:один – лишь тень, лишь тень у ног другого.Смешался с пылью полдня полевого,в траве пылающей затих.Но медленно к закату наклонитсяполурасплавленное солнце у виска.Как темная прохладная река,тень, удлиняясь, шевелится.Она течет за дальние холмы,коснувшись горизонта легким краем.И мы уже друг друга не узнаем,неразделимы с наступленьем тьмы.Май 1971

«И никогда отраженью не слиться с лицом!..»

И никогда отраженью не слиться с лицом!И никогда не прорвать эту пленку нервической ткани!Шапку об землю! И к зеркалу задом! И дело с концом.Все мы товарищи здесь, потому что к земле вертикальны.Кружкой меня обнесут круговой, или тоствспыхнет Кавказом, осыплется звездами в море,но никогда не коснуться гортанного слова, ни звезд,не дотянуться рукой до кавказских предгорий!К Белому разве Андрею, когда помиралв кривоколенных своих переулках Арбата,горный придвинулся кряж, возле губ разверзся Дарьял,дрогнул под пальцами глетчер двойной Арарата…Осень 1969

«О, как печаль себялюбива!..»

О, как печаль себялюбива!Все с зеркальцем не расстается –вот-вот сама с собой сольется,вот-вот рассеется – и солнце изовьетсяв лице колеблемом залива.О, как пустынными глазами,подернутыми тенью влаги,она глядит в себя – и замерв ней мир возлюбленный с людьми и голосами.Деревья, музыка и флаги!В печали праздничной, в печали,трепещущей и многоцветной,вся наша прожитая тщетновоскреснет жизнь!Октябрь 1971

И правда…

А мы вчерашние земли…наши дни на земле тень.Книга ИоваИ правда, мы вчерашние Земли!Тысячелетнею свирельюпереливаются и весны, что пришли,и солнц худые новоселья.И правда, наши дни поселеныв домах теней и привидений,где солнца прожитые глянцево-чернына тараканьих спинах воскресений.И видно, правда, храмом паукапоименовано жилище,где опыт и наука – горсть песка,летящая в котел с кипящей пищей!Но паутина смерти так тонка,о, как тонка и серебриста,как пар над жертвою, как перья-облака,как белый плащ евангелиста!Клубится и летит, и вьется за спиной,и, разворачиваясь свитком,о прошлой жизни плачет, об одной,с ее убогим преизбытком.Март – апрель 1972