скачать книгу бесплатно
– Это прошлое, Басенька. Поверьте, лучше забыть.
Прошлое? Забыть? Костя что-то от нее скрывает? Ну да, понятно, у него была в Киеве женщина. Почему бы и нет? Совершенно естественно. Если была в Москве, почти на Басиных глазах, то почему бы не быть и в Киеве? Голубоглазая блондинка, черноокая брюнетка, сероглазая кто-то еще? Или такая как Бася?
* * *
Во Всеукраинском кинокомитете, в ведение которого поступила в Киеве московская кинобригада, задачи последней были сформулированы в пяти нижеследующих пунктах.
п. 1. Заснять репортаж с коммунистического пасхального субботника (пасхальника) в г. Киеве. Отв. тт. Зенькович и Ерошенко под общим руководством т. Генералова.
п. 2. Заснять военную подготовку и парад житомирского всевобуча (сроки по договоренности с военным комиссариатом). Отв. тт. Зенькович и Ерошенко под общим руководством т. Генералова.
п. 3. Прочесть лекцию о развитии мирового кино-искусства и его перспективах в революционной борьбе масс Европы и Америки. Отв. т. Зенькович под контролем т. Генералова.
п. 4. Начать и закончить засъемку артистической кино-картины о героических буднях рабоче-крестьянской красной армии в ее победном противоборстве с белопольскими интервентами, деникинскими белогвардейцами, буржуазными националистами или анархическими бандами батьки Махна (враг по выбору режиссера и бригады). Общими силами кино-бригады под артистическим руководством т. Генералова. Отв. за написание пьесы т. Генералов и т. Котвицкая.
п. 5. Прочесть лекцию «Социально-политическая практика II года Республики», об уроках французской буржуазной революции 1789–1794 г. Во исполнение циркуляра т. Луначарского. Отв. т. Котвицкая, консультация и помощь в подготовке материалов т. Ерошенко.
В помощи и консультации Барбара не нуждалась, просто ей хотелось, чтобы имена ее и Кости встали рядом, и когда уполномоченный кинокомитета т. Хмара диктовал белокурой, из польских беженок, машинистке Зосе важный документ, Бася предложила внести в последний пункт т. Ерошенко. Ученое название лекции – «Социально-политическая практика II года Республики» – придумал тоже не т. Хмара.
С первым пунктом, киевским, справились легко и быстро. Выбрали три участка для засъемки неподалеку от вокзала, договорились с комсомольцами, красноармейцами и железнодорожниками. В пасхальнике приняли участие все без исключения члены кинобригады, расчищая привокзальную площадь от мусора. Улизнуть пытался только Генералов. По-режиссерски расставив товарищей по местам, он хотел делегировать полномочия засъемщикам и возвратиться в гостиничный номер. Свое решение он объяснял срочной необходимостью заниматься четвертым пунктом, а именно написанием сценария героической кинодрамы, для чего был должен творчески уединиться с юной Кристиной Агапкиной и в спокойной обстановке нанести решающий удар по теме борьбы с контрреволюцией. «Уединиться вы успеете, – твердо сказал Зенькович. – Бригада вас хоть на неделю уединит. Но пренебречь коммунистическим пасхальником для советского режиссера немыслимо». Опытная Соня Гнедых, испепеляя Крысю взором, поддержала Зеньковича. «Вы нас неправильно поняли! – оправдывался режиссер. – Я не думал пренебрегать. Наоборот, я хотел внести максимальный вклад в коммунистическое строительство. На участке, где я сильнее всего». Бася вечером выразила Косте недоумение – почему Генералов собирался писать кинопьесу без нее, без Барбары, ведь в документе четко указано: ответственной сценарщицей является т. Котвицкая. «Ты бы хотела внести максимальный вклад в строительство? На участке, где Генералов сильнее всего?» Бася сочла необходимым обидеться и целых две минуты дулась.
Поработали, между прочим, неплохо. Под ярким солнцем, прозрачным небом, на теплом воздухе, под бодрую музыку. Коммунистический секстет им. т. Шаумяна увлеченно наигрывал любимую комсомольцами песню «На баррикады». Польского, как водится, происхождения, однако с пушкинскими рифмами.
Тяжкий млат,
куй булат!
Твой удар
в сердцах родит пожар!
Мужчины таскали крупный мусор, Бася с Агнией Карпенко собирала в ведра мелочь – проржавевшие стреляные гильзы, заскорузлые бинты и малопонятные тряпки. Юная Агапкина и опытная Гнедых в компании комсомолок сметали метлами в кучи подсолнечную шелуху, нескуренные дезертирами, петлюровцами и белогвардейцами обрывки декретов и воззваний.
Спекулянтки и привокзальные шпанята с любопытством взирали на диковинное действо. Не вполне было ясно, к чему в большей степени их любопытство относится – к бегающим с камерой засъемщикам или чокнутым советским энтузиастам. «Вот ведь понаехали», – как-то услышала Барбара за спиной.
Ерошенко, работая с камерой, встретил знакомцев с Большой Васильковской: Геннадия Горобца и Рейзе Лускину, тоже пришедших поглазеть на придурковатых. Рейзе сразу же включилась в процесс свободного труда, таская щепки и ловко попадая в кадр. Горобец, тот больше интересовался аппаратом.
– Это французский, «Пате»? – спросил он, забыв поздороваться с подозрительным налетчиком-маузеристом.
– Французский, но не «Пате», а «Дебри». – На сей раз Ерошенко с нахалом не церемонился. – Что без толку стоишь? Помоги повернуть. Ногу, ногу придерживай, мелкий. Вот так.
Мимо с мусорным ведром проходила Бася. Потрясающе красивая, невероятно трогательная. Вопреки опасениям вовсе не испорченная повязанной по распоряжению режиссера косынкой.
* * *
Пятый пункт программы кинокомитета Ерошенко понял буквально. На второй день пребывания в Житомире сходил в свою бывшую гимназию, нынешний учительский институт, и, предъявив мандат, разжился наглядными пособиями: картами и картинками. Жалко, не было модели гильотины, он приволок бы и ее. Циркуляр Луначарского догнал бригаду в Киеве; нарком, как и тогда на Брянском вокзале, но теперь вполне официально рекомендовал читать публичные лекции с целью смягчения нравов после ужасов гражданской войны. Смягчать нравы Бася согласилась с радостью.
Набрасывать лекцию она решила за городом, вместе с Костей. Генералов с Агапкиной плотно занялись сценарием, Зенькович с Агнией отправился в военный комиссариат, Соня Гнедых обсуждала с Лидией однообразные мужские достоинства.
Кстати о Лидии. В Киеве эта порочная особа внезапно объявила о желании ехать с кинобригадой в Житомир. В пайке как таковом сапфистка не нуждалась, но хотела быть вместе со всеми. Генералов и мужчины не возражали. В выделенном бригаде домике ее назначили помощницей коменданта, так в итоге и не избранного. Лидия никому не мешала, скорее наоборот – внушала надежды мужчинам (не Косте) и развлекала женщин (не Басю). Последнее, чем она под секретом поделилась с товарками, был захватывающий рассказ о сбывшейся в Киеве мечте – любовнике цвета эбенового дерева, сенегальце из прошлогоднего французского десанта. По словам сапфистки, он сознательно перешел на сторону революции, по мнению Агнии – застрял в одесском бардаке и не успел убраться на корабль. Барбара слушать про сенегальца не стала. К чему ей чужие негры, когда рядом родной человек?
Поискав подходящее место, Бася с Костей устроились над Тетеревом. Под теплым солнцем, медленными облаками. Лекцию придумывать не хотелось, в голову лезло чёрт-те что. Если бы уединиться в той вон рощице… «Котвицкая, тебе не совестно – чем ты лучше несчастной Лидии?» «Но я ведь не о неграх». «Так ты еще и расистка?» «Отстань». «Вот Костя, он думает о другом». «Конечно. О киевлянке своей синеокой».
– Котька, о чем ты думаешь?
– Ни о чем. А ты?
– И я. Правда, хорошо?
– Правда.
Ни о чем не думать Костя не умел. Говорят, так умеют индийские йоги, но какой из русского интеллигента индийский йог?
…Они шли здесь. Каких-то триста лет назад. Свирепые запорожские курени – творя те кошмары и ужасы, что воспел в своей волшебной повести длинноносый меланхолик из Нежина. А позже, в шестьсот сорок восьмом, в гадяцкой сотне полтавского полка шагал на ляха пращур, Курило Ерошенко. Свирепый и немилосердный, как и храбрые его товарищи. А навстречу выезжала свирепая и немилосердная шляхта, маршировали искусные в убийствах жолнеры, мечом принуждавшие хамов к повиновению. Палили, вешали, вбивали на кол. А среди шляхты, подкручивая ус, восседали в седлах свирепые паны Котвицкие. Дымилась в поле русская, польская кровь. Одинаково густая, одинаково багровая. Два враждебных от века, ненавидящих друг друга племени…
– Ты ведь думаешь, Костик, думаешь. О чем?
– Да ни о чем, Баська. Честное слово.
– Не врешь?
– Не вру.
…Свирепый Наливайко, свирепый Остряница, свирепый Богдан, свирепый Железняк, свирепый Гонта, горы трупов на выжженных улицах Умани.
«Чом ви ляха не рiжете?..»
«Будем рiзать, тату!»
«Не будете! не будете!
Будь проклята мати,
Та проклята католичка,
Що вас породила!
Чом вона вас до схiд сонця
Була не втопила?
Менше б грiха: ви б умерли
Не католиками;
А сьогоднi, сини моi,
Горе менi з вами!
Поцiлуйте мене, дiти,
Бо не я вбиваю,
А присяга». Махнув ножем –
І дiтей немае!
Попадали зарiзанi.
«Тату! – белькотали, –
Тату, тату… ми не ляхи!
Ми…» – та й замовчали.
Чуть южнее Житомира, в Кодне, коронный обозный Юзеф Стемпковский, по прозванию Страшный Иосиф, полтора столетия назад переказнил, усмиряя мятеж, сотни и сотни обезумевших мужиков. Перебивших перед этим, люто и немилосердно, тысячи людей – за свои действительные муки, но в тех муках чаще неповинных. Усiх, за все, щоб ураз i назавжди… Кого жалеть? Екатерина Великая, та мужиков, объявивших себя царским войском, не пожалела, помогла польской шляхте задавить, затоптать русский бунт. А ты, по ком бы плакал ты?
Не подозревая, о чем размышляет Костя, Барбара думала о том же самом. Вот она перед нею, воспетая Гощинским, Мальчевским, Словацким, щедро политая кровью земля. Жуткий князь Иеремия, беспощадный и хитрый Хмельницкий…
– Wiesz co, Kocko?[33 - Знаешь что, Котька? (пол.).]
– Co, glupia?[34 - Что, дурашка? (пол.).] – повернулся он. «Тату, тату… ми не ляхи! Ми…»
Бася, сияя, откинулась на пальтишко на прохладной еще земле.
– Bar wziety! – Призывно распахнула руки. – Straszny Bohun porwal mnie na zawsze[35 - Бар взят! Страшный Богун похитил меня навсегда (пол.).].
Странным для многих словам Костя не удивился. Только хмыкнул в такт недавним мыслям:
Lecz Skrzetuski w Rоwnem siedzi
i szabelke ostrzy[36 - Но Скшетуский сидит в Ровно, точит свою саблю (пол.).].
Басе живо представились благонравный до смертной тоски Скшетуский, жирный пьяница Заглоба, отупевший от целомудрия Подбипента, омерзительный ловчила Жендзян – jam nie chlop…[37 - Я не мужик, [я дворянин] (пол.).] Только их тут не хватало, в ее и Костика Житомире.
– Пусть Скшетуский засунет свою саблю себе… знаешь куда?
– Бася…
Скажите, пожалуйста, сколько укора в голосе. Неужто из-за Сенкевича? Да если бы не патриотические фантазии хваленого ноблисты[38 - Нобелевского лауреата (пол.).] и российского псевдоакадемика, сколько бы польских ребят не полегло в Полесье, в Белоруссии. И здесь на Волыни, по другую сторону фронта. Сейчас – и тогда, в империалистическую, в австрийских, будь они прокляты, легионах. За воспетую Сенкевичем мифическую Польшу – до Днепра и до Черного моря.
– А зачем ты так говоришь? – вскинулась с обидой.
– Прости.
Ну вот, смутился окончательно. Растерялся, расстроился. Баха, тебе не стыдно? Ведешь себя как баба.
– Ладно, Костик, я сама виновата. Не сердись. Просто я тебе завидую безумно. Ты дома. Мне тоже хочется. К папе, маме, Мане.
Улыбнулся, слава богу. Уф.
– К знаменитому коту?
– Про кота-то я ничего и не знаю. Мама про кота не написала.
3. Акт третий, польский
Знаменитый кот – Тени Сараева – Аттентат на Мокотовской – Великое преломление зонтиков
Въстала обида въ силахъ Дажьбожа внука.
(Слово о полку Игореве)
Неприятель отбит на левом и поражен на правом фланге.
(Л. Толстой)
То обстоятельство, что в письме пани Малгожаты ничего не говорилось о коте, отнюдь не означало, что о Свидригайлове нечего было сказать. Если Котвицким пришлось пережить эвакуацию и частично русскую гражданскую войну, то на долю знаменитого кота выпала оккупация Варшавы немцами. Разумеется, та первая оккупация не шла ни в какое сравнение со второй, но и она оставалась оккупацией. Можно сказать иначе: именно первая оккупация оккупацией в тогдашнем смысле слова и была. Вторая станет чем-то другим, запредельным, для чего не нашлось бы в ту пору подходящих определений.
В первую очередь следует ответить на беспокоящий читателей вопрос. У кого остался кот в покинутой христолюбивым воинством столице Царства Польского? Ответ совершенно ясен. У дедушки, в доме на Мокотове, неподалеку от тянувшейся с севера на юг Новоалександрийской улицы, ставшей в шестнадцатом году Пулавской. Допуская, что не все разбираются в топографии Варшавы, поясним: Мокотов это южная ее часть, долгое время городом не считавшаяся. Незадолго до войны власти, еще русские, разобрали устаревшие форты и поделили Мокотов на участки. Чем и воспользовался экстраординарный профессор, не пожалевший скромных сбережений и обеспечивший семью недвижимостью. Место было не совсем глухое, по будущей Пулавской пустили электрический трамвай.
Нетрудно угадать и последующий вопрос. Почему остался дедушка в Варшаве? Ответ очевиден и здесь. Спасаться у москалей – подобного варианта герой Января не рассматривал. Уговаривать его не пытались. В конце концов, несмотря на инциденты в Калише, немцы были европейским народом. Для пана Кароля – таким же европейским, как русские, для дедушки – европейским в отличие от кацапов. Последние, как и прежде, оставались для старца монголами, присвоившими себе европейское обличье, укравшими сходственное с польским наречие и усвоившими начатки французского – подобно неграм в Дагомее, что лишний раз подчеркивало рабскую их сущность.
За три года пребывания немцев в Варшаве во взглядах дедушки произошел серьезный сдвиг. Осень восемнадцатого он встретил в убеждении, что пруссаки немногим лучше русских. Трудно сказать, до чего бы он дозрел лет через десять независимости – через год после l’Armistice дедушку свезли на кладбище в Служеве. Сдал он как-то очень быстро. Возвращения своих дождался бодрым – и немедленно начал болеть. Часто заговаривал о Франеке, о своей вине, даром что никому, ни пану Каролю ни пани Малгожате, и в голову не приходило в чем-то инсургента обвинять.
Вернейшим другом деда оставался Свидригайлов. Полурусский американец стал идолом всех местных огородов и мечтою всех окрестных кошек, для большинства несбыточной – разорваться на части знаменитый кот не мог. На вольном воздухе полудачного Мокотова он сделался еще огромнее, чем прежде.
Жители Пулавской, Дольной и Бельведерской долгие месяцы вспоминали потом, как в восемнадцатом величественный зверь сопровождал колонну ошарашенных, ничего не понимающих ландштурмистов – с победительно поднятым, распущенным подобно знамени хвостом. У непосвященных в тайны Польской военной организации могло бы сложиться впечатление, что немцев конвоировали не обвешанные ружьями парнишки, а грозный хищник, присланный на Вислу самим Вудро Вильсоном во исполнение главного пункта программы всеобщего мира – создания an independent Polish state… which should include the territories inhabited by indisputably Polish populations[39 - Независимого польского государства… которое будет включать в себя все территории с бесспорно польским населением (англ.).]. Дедушка, во всяком случае, неоднократно подчеркивал: в освобождение Варшавы от швабов его усатый друг внес более весомый вклад, чем подозрительный усатый тип, привезенный пруссаками из Магдебурга. Дедушка понимал, что он несправедлив к Начальнику, но антипатия была сильнее.
* * *
Под утро, ближе к девяти Мане привиделся сон. Берег теплого моря, Средиземного, Черного. Зеленые волны, галька, песок, водоросли, запах йода. Музыка в отдалении – в Севастополе, Ялте, Керчи. Идти бы, радоваться, ан нет – постоянно впивается что-то в ноги, ракушки царапают ступни. Всё сильнее, сильнее, словно бы живые… Да что же такое, холера…
– Это ты, чертов кот?
– Мау.
– И что тебе надо, скотина?
Нисколько не обидевшись, животное прошествовало по полу от конца кровати к изголовью. Приподнялось на задних лапах и поставило морду аккурат возле Маниного плеча. Чуть раскосые рысьи глаза излучали благоволение.
– Хочешь поговорить? – зевнула Котвицкая junior. – Скучно? И это повод меня будить?
– Мау.
– Ты негодяй. – Кот не смутился, вытянул лапу, словно хотел погладить Мане руку. – Который час уже? Ого. И о чем мы будем говорить сегодня? Обо мне мы беседовали вчера, о Пилсудском и Дмовском в воскресенье, о Фоше и Черчилле третьего дня. О большевиках не стоит, зачем тебя пугать. Не боишься? Тогда давай о Баське. Гут?
Зверь шевельнул мохнатой головою. Будто бы кивнул. Маня не удивилась. Еще на Мокотовской было замечено, что Свидригайлов различает интонации и считает необходимым реагировать на вопросительную.