скачать книгу бесплатно
– Костя, – раздался позади самый чудесный в мире голос. – Мы можем идти.
Ерошенко обернулся. Господи, какая же она прекрасная. Показал на нож в своей руке.
– Видите, Барбара Карловна, не теряю понапрасну времени. Занимаюсь с молодыми санкюлотами полезным для революции делом. Помните у Кондрата Рылеева? Уж как шел кузнец да из кузницы, слава, нес да кузнец три ножика… Бася, я пошутил!
Бася, вздрогнув, отвернулась и направилась к воротам на Большую Васильковскую. Ерошенко, извинившись перед Розой и Геннадием, бросился следом.
– Хороший дядя, правда, Генка? – спросила маленькая Рейзе старшего товарища. Геннадий Горобец поморщился.
– Беляк, не видишь, что ли? У тебя, Розка, глаза как пятаки, а пользоваться не могешь.
– Додика хвалил. И мамеле жалел.
– Прикидывался, черносотенец. Да ничё, далеко не уйдет. А гаденыш всё читает. Давай Ваньку с Сенькой позовем.
– Давай. Они его поколотят?
* * *
– Столичная барышня ушла? – Встав за шторой, вдова Гриценко смотрела во двор, на стоящего там мужчину, на Рейзе и Геннадия Горобца, на сидящего на скамейке Старовольского-сына. – Мне показалось, она плакала. Странно. Что ей за дело до нас?
– Она приняла всё очень близко к сердцу, – вступилась за Барбару Маргарита Старовольская.
– У них есть сердце?
– У нее, Александра Николаевна. У нее, безусловно, есть.
На дворе появилась Бася. Что-то сказала человеку в фуражке. Резко развернулась и направилась к воротам. Человек в фуражке кинулся за ней.
– Как вы думаете, Павел Андреевич, кто этот мужчина в воинском платье? – повернулась вдова к Старовольскому.
– Не знаю, Александра Николаевна, вижу его впервые. Видимо, Басин знакомый.
– Чекист?
– Не все вокруг чекисты, Александра Николаевна.
– Иногда мне кажется, все кроме нас. Да, любопытно. Варшавская полячка из русского министерства в Москве. Почему их вдруг стало так много? Неужели все беженцы? Дзержинские, менжинские, мархлевские, коны, раковские.
– Раковский болгарин, – поправил деликатно Старовольский.
* * *
Большая Васильковская, широкая и вовсе не безлюдная, показалась Барбаре вымершей. Зеленевшие травой трамвайные пути. Обшарпанные стены, запущенные панели, разбитая мостовая. Пустая, никому не нужная «парiхмахерська». Немытые стекла, под ногами подсолнечная шелуха. Здесь, и по всей России.
Ерошенко осторожно взял Басю за руку. Та ответила робкой улыбкой: не сердись. Он предложил:
– Зайдем?
Неподалеку в прозрачное русское небо вонзались башни польской церкви. Две, как у Баси дома, на Ротонде, у храма Пресвятого Спасителя. Правда, на Ротонде был неоренессанс, тогда как тут, на Большой Васильковской, неоготика. Неоренессанса Бася больше не увидит.
– Костя, за что? И кто виновен – мы?
Ерошенко мог только догадываться, о чем она узнала у Старовольских. Но то, что она хотела сказать, Костя понял прекрасно, хватило беседы с детьми. Да, нечто сходное происходило и в Москве и в Питере, но Басю, занятую работой и не имевшую там родственников, как-то обходило стороной. Тут же страшное коснулось близких ей людей. «Гриценко, у какой мужа-контрика шлепнули».
– Бася, прости. – Косте нестерпимо захотелось ее поцеловать. – Я не развязывал гражданской войны. Ты тоже переворотов не устраивала.
Бася стиснула его ладонь.
– Знаешь, я в дороге читала книжку. Столетней давности, про революционные войны. Мне подарил ее… – В Басиных глаза предательски блеснула влага. – Там много было про Вандею, адские колонны, нантские утопления, взаимное истребление, про всё, о чем мы знаем с детства. Но в невыносимой концентрации и написано по горячим следам. Я словно бы готовилась к этому ужасу.
Ерошенко, приостановившись, подал ей платок. Дело обстояло хуже, чем он думал. Остроконечные башни высились уже почти напротив, по другую сторону улицы.
– Ничего удивительного, Бася. Мы ведь все хотели как во Франции. – Бася, всхлипнув, оценила деликатное Костино «мы». – Вот Францию и получили. Только нам воображалось, мы получим Францию нынешнюю, не нынешнюю даже, а с открытки, ресторанчик на Монмартре с видом на Тур-Эффель. А получили девяносто третий год. Теперь придется пройти французский путь. Весь.
– Весь-весь? – ужаснулась Бася.
– Боюсь, что так. Только знаешь, давай о Франции потом.
Бася промокнула платочком глаза, аккуратно вытерла щеки.
– Почему о Франции потом? Тебе не интересно? Четыре революции, мятежи тридцать второго, переворот пятидесятого. Директория, консульство, две империи, коммуна…
– Bo kocham cie, – перебил ее Костя, – i tylko ciebie kochalem. I ty kochalas zawsze tylko mnie. Mimo wszystko.
– Pan podkapitan pozbawia mnie prawa glosu? – прошептала, забыв о горестях, Бася.
– Nie na zawsze, Basko. I tylko jesli tego chcesz.
– Chce[28 - Потому что я тебя люблю и только тебя любил. И ты любила только меня. Несмотря ни на что. – Господин штабс-капитан, вы лишаете меня права голоса? – Не навсегда, Баська. И только если ты хочешь. – Хочу (пол.).].
Уткнулась головой ему в грудь, в шершавое серое сукно. Ощутила – наконец-то – объятие. Осторожный поцелуй в волосы. Еще один, еще. Отчаянный Котька Ерошенко, целует ее в макушку, на Большой Васильковской, перед божьим храмом. Может, еще и руки попросит, прямо сейчас, пока здесь? С него станется, керенки в кармане, будет чем отблагодарить священника; если что, так у нее и пара царских имеется. Только не надо, зачем, куда спешить? Так хорошо стоять, уткнувшись в солдатскую шинель, и никого, ничего, ничего вокруг не видеть, ни французской революции, ни русской, ничего. Котька… Что такое, отчего он вздрогнул? Ах, музыка, сегодня же у нас день музыки. Сначала «Разлука», потом Шопен, теперь вот русский марш, называется «Прощание». Или «Славянка»? Что-то в этом роде. Умеренно славянофильское, в миноре, русском миноре, родном, почти что польском. В Варшаве, в августе, там тоже был минор, «Тоска по родине».
Костя судорожно сглотнул. «Вот и всё, моя глупая дурочка. Столько потерянных лет. Не отпущу тебя больше, никогда. С нас хватит, с тебя и меня». Он сжал ее еще сильнее. Bo kocham tylko ciebie.
Две роты красноармейцев, стройной колонной по четыре, в сопровождении оркестра, маршировали от Троицкой площади. Видимо, инструкторская школа – уж больно ладно шли. Единообразно обмундированные, с новыми подсумками, со взятыми на плечо винтовками. И лишь эмалевые звезды на фуражках и отсутствие погон декларировали, недвусмысленно и ясно: мы не прежняя русская армия. Несмотря на грозный плач славянки и тому подобные красивые пережитки.
Военспец, ровесник Ерошенко, в ремнях, с планшеткой на боку, моментально распознал в обнимавшем барышню субъекте своего, такого же бывшего прапора. Вскинул руку в воинском приветствии, и колонна, будто вздрогнув, четко сделала равнение направо. Бессознательно отдавая Косте честь, а вместе с ним ничего не видевшей, прижавшейся к Косте Барбаре.
Чуть замешкавшись, Ерошенко отсалютовал в ответ. Исключительно из вежливости, по привычке. Когда мелодия угасла за поворотом, устыдился внезапного чувства. Воистину, при виде исправной амуниции…
– Так что, зайдем? Посмотрим? – показал он Басе на церковь.
Баська, с просохшими глазами, помотала головой.
– Лучше в гостиницу, Котька. Я так по тебе соскучилась.
2. Жерминаль
Если продуемся, в карты играя,
Поедем на Волынь для обрусения края.
(Козьма Прутков)
Она безо всякого жеманства призналась мне в сердечной склонности.
(Пушкин)
«Свершилось!» – подумала Шарлотта Корде, вонзая сталь в трепещущую плоть Марата. Или не подумала, ни о чем? И самое главное – была ли к тому времени Шарлотта с кем-нибудь, хотя бы раз? Юность героини революции, судя по датам, давно уже прошла: на эшафот она ступила почти в двадцать пять, ровесницей Барбары – и всего лишь на год младше депутата Барбар?, с которым увиделась в Кане накануне бессмертного подвига. По сохранившимся свидетельствам, девушка не стремилась к браку, предпочитая мужскому обществу революционные газеты. Неужели так и умерла, не изведав телесной любви, в те-то легкие по части нравов времена? Не нашлось ни одного Вальмона или хотя бы толкового берейтора? Но может, Барбар?, на той единственной их встрече? Красавец-депутат, недавно из Парижа, не избавил ли он канскую затворницу от тягостного бремени невинности? Увы, лишь краткое официальное свидание. Но если пофантазировать… Стремительное соитие… взметнувшиеся юбки, впившиеся в спинку стула пальцы… распахнутые навстречу неведомому уста. Мученики свободы, обоим уготована плаха.
«Киевским любовникам не терпится на гильотину?» – поинтересовался голос. Да чтобы тебя черти взяли с твоими комментариями!
– Ты что-то сказала, Бася? – пробормотал Ерошенко. Сонно, но по-прежнему нежно.
– Ничего. Просто люблю тебя. Повторяю всю ночь как дура. Тебе смешно?
– Нет. Я тоже тебя люблю. Не ощутила?
– О-о.
– Хочешь поцелую моцно?
– Моцно – хочу.
* * *
Однако ты изголодалась, Котвицкая. Двухмесячный пост не шутка, проблема пола встала в полный рост. Лидия, та бы сейчас непременно занялась компаративистикой. У этого лучше то, у этого это, сей искусен в одном, оный бездарен в третьем. Зубы, ноги, плечи, негры. Ты же… Главное любовь, а прочее не имеет значения? Чепуха, пустые излияния переспелых барышень из Калиша и Костромы.
Сердце тревожно сжалось: а Костя – он сравнивает? То есть нет, такое невозможно, но вдруг? Мужчины ведь всегда… И если да, то с кем? С костлявой поэтессой из «Пегаса» – или с крепкой биомеханичкой с петроградских сценических курсов? Может быть… с Лидией? Они знакомы – а Лидия не из тех, что пройдут мимо булочки, не надкусив. Даже если запретят родители. В особенности если запретят. Сравнится ли с ней Бася in amoris arte да и чисто физически? С поэткой из «Пегаса» – ерунда, а вот с Лидией… За сапфисткой культурный пласт, культурная эпоха, декаданс.
– О чем ты думаешь, Котька?
Так он тебе и скажет, хмыкнул голос.
– Ни о чем. – Ерошенко придвинулся. – А ты? Где сходим в церковь – здесь или в Житомире? У нас замечательный костел святой Софии, прямо на центральной площади. И еще есть костел бернардинов.
– Тебе неймется скрепить нашу связь публичным актом? – Ткнулась носом ему в плечо, думая о Лидии, поэтессе и биомеханичке с питерских курсов. – Если хочешь, можем ограничиться заявлением в НКВД. Но лично я обойдусь и без marriage civil[29 - Гражданского брака (франц.).]. Такая я бесстыдная особа.
– Я тоже. – Осторожно сжал ее плечи, ткнулся губами в волосы.
– Да уж наслышана.
Не удержалась от провокации. И замерла. Проговорится?
– Что ты имеешь в виду?
– Ничего. Пошутила. – Отступательный маневр, перегруппировка. – Тут Лидочка вечером забегала, когда ты ушел к себе. Кстати, – в этом месте равнодушно зевнуть, – она тебе нравится?
– Говорят, она мила.
– И кое в чем весьма искусна.
– Да?
* * *
Волынская губерния, куда направилась из Киева бригада Генералова, входила в число областей, долее прочих пребывавших под iugum Polonorum[30 - Польское иго (лат.).], как горделиво называли владычество над Русью давние польские писатели. Освобождение из–под ярма произошло, как известно, при величайшей из Екатерин, в ходе ощипывания архаической Речи Посполитой более передовыми европейскими монархиями. Не повторяя справедливых суждений, что Россия, в отличие от немцев, не присоединила чисто польских областей, и не забывая, что «ура, Варшава наша» воскликнул славный генерал-аншеф Суворов, подчеркнем немаловажное обстоятельство. Большая часть екатерининских трофеев не просто присоединялась к России, но с нею воссоединялась. Последнее очевидно для всякого, кто не забыл: Россия – это то же, что и Русь, но по-гречески; кто же того не ведает, пусть возвращается в школу.
Житомир, где вырос Ерошенко, и вся восточная Волынь влились в общерусское государство при втором разборе одряхлевшей польской мачехи, за столетие до Костиного рождения. Западная часть вернулась в матушкино лоно лишь в третий, последний по счету раздел. Тот самый, что ровно за столетие перед явлением на свет Барбары уничтожил одряхлевшую республику, став началом стодвадцатитрехлетней польской niewoli.
Накануне германской войны население губернии приблизилось к трем с половиной миллионам. Семьдесят три процента составляли русские, преимущественно малороссияне. За русскими следовали евреи – более тринадцати процентов (в городах половина жителей). За евреями шустро ковыляли поляки (более шести процентов). Проживали здесь также немецкие и даже богемские колонисты – не влезая в местные свары и преуспевая в земледелии.
К началу века пресловутое обрусение, то есть возвращение Западного края его основной народности, принесло известные плоды – несмотря на выходки неистовых обрусителей, противопольским своим зилотством более вредивших, нежели способствовавших делу. Школы, потребительские лавки и прочие полезные учреждения позволили русскому большинству ощутить себя законным хозяином края – с вытекавшими отсюда последствиями, как отрадными, так и не вполне. После встряски девятьсот пятого местный мужик повалил в союзы русского народа и архангела. (Костин папа доктор Ерошенко предпочел бы видеть земледельца в стане конституционалистов. Увы, пропагаторы почтенных организаций уступали в силе убеждения почаевским инокам – те же отчетливо выражали народное чаяние, связанное неразрывно с польским паном и евреем.) Часть поляков, в свою очередь, сумела примириться с тем, что этот польский край не совсем такой уж польский, допускала, что тутошние хамы, возможно, не совсем уж хамы, и даже готова была признать, пускай и с оговорками, что Россия простирается не только на восток, но и несколько на запад от Волги.
Полувеком ранее, в мятеж шестьдесят третьего, ставший ответом польского дворянства на либеральные реформы царя-освободителя, польское чувство на Волыни выражалось не в пример сильнее. В городах, где польская стихия в ту пору еще господствовала, вполне открыто сочувствовали юношам, уходившим в повстанческие партии, как говорили – do lasu[31 - В лес (пол.).]. Но мужики, те самые мужики, что, по понятиям польских романтиков и самого великого Костюшки, непременно должны были схватиться за косы, прогнать москаля за Днепр и склониться перед возрожденною польской республикой, – чертовы мужики романтиков подвели. Нет, за косы-то они взялись, но единственно ради того, чтобы вместе с казаками преследовать в лесах несчастных юношей. Непредвиденный оборот и блеск чудовищного оружия производили на юношей неблагоприятное впечатление. Партии рассеивались, бежали, спешили сдаться регулярным войскам. Лишь бы только… Случалось, польских «партизан» закапывали заживо – по народному обыкновению полагая: нет человека, не будет и мороки. Казаки кое-кого успели откопать.
Даже самые отъявленные проклинатели муравьевых, катковых, достоевских, самые сладкозвучные воспеватели кастусей калиновских и национальных жандармов-вешателей, даже они не посмели бы отрицать: в трагический для двух народов год польский элемент, демонстративно ливший слезы по увозимым в Сибирь юным шляхтичам, ощущал себя в физической безопасности. Жертвой ярости аграрного демоса становились исключительно «партизаны»; городам и даже имениям русские хлопы и хамы не угрожали. Лишенная фантазии царская администрация не проявила изобретательности и не учинила того, чем некогда прославились австрийская: когда в восемьсот сорок шестом польских помещиков увлеченно резали польские же мужики – перебившие сотни и тысячи поляков и полек, десятки католических священников и не тронувшие, честь и слава немецкой организации, ни одного еврея или немца. В политически и духовно отсталой России мысль о повторении колиивщины – с ее набитыми телами колодцами – привела бы любого чиновника, военного и статского, в уныние. Невозможность подобных кошмаров оставалась очевидной и для польских манифестантов. Иначе бы они манифестировали дома, запершись и отпустив прислугу.
Как бы то ни было, к моменту рождения Кости страсти поулеглись. Польские жандармы-вешатели, бесшабашные обрусители и перевод из унии в православие стали делом минувших дней. После шляхетского мятежа край прожил в мире полвека – с небольшим перерывом на революцию, не обошедшимся, понятно, без погромов. В пятнадцатом, после эвакуации Царства Польского и завоеванной было Галиции, западные уезды стали театром военных действий. С той поры война тут не кончалась.
Приблизительно таким был взгляд на малую родину у Константина Ерошенко, его родных, друзей и однокашников. Варшавский взгляд Барбары долженствовал быть иным. «Захваченная, но Польша». «Братские народы Речи Посполитой». «В Азию прочь, потомок Чингисхана». «Король, у тебя отобрали Смоленск, но ты же не кричишь». Однако иным он не был. Бася бывала порою наивной, но никогда не бывала слепой.
* * *
Из последнего вовсе не следовало, что Бася всегда и во всем соглашалась с Ерошенко. Смешное столкновение произошло еще до приезда в Киев, на почве украинского языка. (Бася не знала, что этот лингвистический феномен словно бы нарочно придуман был для столкновений, и отнюдь не всегда смешных.)
Едва агитпоезд имени Карла Либкнехта, покинув пределы Орловской губернии, пересек былую границу бесславно сгинувшей УНР и гетманской державы, в купе к Ерошенко и Зеньковичу заявился Коханчик с экземпляром выпущенной в Петрограде брошюрки. Невзрачное издание содержало краткий курс «современного украинского языка».
– Коли будемо в Киевi, – объяснил Гросс-Либхабер, – треба, щоб усi розумiли державну мову. Товариш Крупська особисто мене просила, щоб я доглянув.
Бася и Зенькович в тревоге опустили глаза. Только бы пронесло…
– Не рановато? – буркнул Костя. – До вашей… – показалось, он проглотил одно слово, прилагательное, – державы еще пилить и пилить. Или вы не в курсе, что север Черниговской губернии и Гомель возвращены в РСФСР? Почекайте трошкi, добродiю. Чи вже не можеться?
Он был так зол, что даже дикое сочетание «возвращены в РСФСР» умудрился произнести без запинки. Коханчик смутился – то ли действительно забыл о последних территориальных вариациях, то ли сознательно их игнорировал. Все же, собравшись с духом, разъяснил:
– Якщо довго чекати, товаришу, то часу не вистачить. Бо це справжня мова, а не як там хтось собi думае… Треба вчити. Особенно теперь, – повернулся он к Басе, – когда Россия и Украина обрели наконец независимость. Вы, Барбара Карловна, даже не представляете, до чего украинский трудящийся при царизме ненавидел так называемых великорусов, тобто кацапiв або москалiв. А вам, товарищ Ерошенко, – в голосе Факира тренькнула обида, – вам бы не палки в колеса вставлять, а помогать. Искупить грехи перед брошенным народом. Который на вас горбатился, пока вы в гимназиях окацапливались.
– Was?
Бася слева, Зенькович справа успели вцепиться Косте в рукава, и Гранд-Аман, довольный ярким неологизмом, «окацапливаться», убрался в коридор неповрежденным.
– Ерошенко, прошу, – взмолился Зенькович, – не надо сбрасывать товарища Коханчика с поезда. Мы доедем до Киева и больше эту морду никогда не увидим.
Константин остыл и устыдился. Однако преисполнился решимости вышвырнуть в окно несчастную брошюрку.
– Во-первых, государственный язык как таковой отменили год назад, а во-вторых…
