скачать книгу бесплатно
Он так и не сумел подобрать аргумента «во-вторых». Как и выбрать подходящий момент, чтобы избавиться от бедной книжки. Опыт бросания мусора в окно отсутствовал у фендрика начисто. В конце концов Барбара отняла бесившую его брошюру и присела с ней на край дивана.
– Приятного чтения, – пожелал ей Ерошенко и удалился в коридор. Зенькович на всякий случай направился следом – вдруг Коханчик еще в вагоне. Бася, вздохнув, заглянула в предисловие.
Само собой, предисловие было чудовищным – как половина всего, что печаталось вокруг, по всякую сторону фронта. Уже в первом абзаце неведомый автор провозглашал: знание языка есть первый шаг к полной украинизации сознания (благодаренье богу, не увидел Костя). Затем три страницы кряду он бичевал Романовых, запрещавших украинский язык, поносил южнорусское (в кавычках) дворянство, не защищавшее украинский язык, клеймил южнорусскую (в кавычках) интеллигенцию, пренебрегавшую украинским языком – за исключением редких светочей, истинных и подлинных украинцев. После лапидарного прославления революции, отворившей национальной идее путь к трудовому народу, и беглого, скороговоркой, осуждения националистов, заведших идею в тупик, следовал уверенный прогноз: в ближайшие десять лет всё украинство от Карпат и до Кавказа, а также в Сибири и на Тихом океане заговорит на родном, наконец-то выученном языке. Попутно читателю объяснялось, что следует произносить не «украинский», а «украи?нский». (Барбара, кстати, так и говорила – как любой поляк. Что же до Кости… Хм, от него она подобных слов не слышала.)
Бася вздохнула и нырнула в грамматику. Та оказалась интереснее. Еще в предисловии автор обещал, что украинский язык почти не знает исключений; при беглом просмотре это подтверждалось.
– В мове доктора Эсперанто тоже не бывает исключений, – ухмыльнулся вернувшийся из коридора Костя. – Знаешь, почему?
– Знаю, – насупилась Барбара.
Зенькович, полистав брошюрку, заметил:
– По сравнению с тем, что объявляют белорусским языком, вполне пристойно. Знаете, Бася, субъект, придумавший белорусское правописание, был крайне низкого мнения об умственных способностях жителей Северо-Западного края.
– А когда поляки были о русских высокого мнения? – опрометчиво заметил Ерошенко и тут же схлопотал брошюркой по голове.
Словом, у Баси появилось развлечение: склонения, спряжения и вирши. На следующий день смягчившийся Ерошенко пару разу поправил ей произношение, а на третий даже спел балладу про гетмана Сагайдачного. «Менi с жiнкой не возиться, менi с жiнкой не возиться а тютюн та люлька козаку в дорозi знадобиться».
Вот оно как, развеселился Баськин голос, пану Ерошенко с жинкою возиться не хочется. Смотри, Котвицкая, как бы в Киеве маху не дать.
* * *
Житомир Барбаре понравился сразу. На родине родного человека многое сразу же делается родным. Так и тут. Бася немедленно ощутила: всё, что вокруг, – ее. Неспокойно бегущий в днепровскую сторону Тетерев. Заросшие ивами скалистые берега. Ранняя зелень садов. Каменный центр, двухэтажный и трехэтажный, полусельские с виду окраины. Купола, шатры и шпили храмов. Синагога, каланча, городская дума.
И самое главное – монументальная мужская гимназия, занятая учительским институтом. «Цена прогресса, – философически прокомментировал Костя. – Пусть хлопцы лучше получают ущербное образование, чем бегают с обрезом по лесам».
Скромный памятник Пушкину на бульваре – кучерявый бюст на а-ля-рюсском, красноватого гранита цоколе. «Костя, а что это рядом? Смотри, написано: могила уничтожена петлюровцами. Ты знаешь этого Василия Боженко?» «Какой-то червоный батька. Меня здесь уже не было, по сча…»
Электрический трамвай, бездействующий более двух лет. «Пущен одновременно с московским. Гораздо раньше питерского и варшавского».
А вот и былые книжные лавки, где гимназистики в синих шинелках покупали книжки про буров и индейцев.
Синематографы «Люкс» и «Рим». Барбара улыбалась: «Ты был обречен стать классиком, Костя».
И местная речь… Общерусский язык образованных обывателей мешался на площади с певучим говором хуторян – Барбара не пожалела, что прочла брошюрку Гросс-Либхабера. Рокотал, удивленно и протяжно, старонемецкий жаргон евреев – такой, что кажется, вот-вот поймешь, но как и дома, в Варшаве, ничего не понимаешь. И наконец, диковинный польско-русский волапюк, щедро приправленный крестьянскими словечками. Вполне вразумительный, но с непривычки хотелось улыбнуться. «Наш польский язык, – объяснял смущенно житомирский патриот. – Если хочешь прикинуться местной жительницей, по-польски не говори, как у наших всё равно не получится. Лучше по-русски». «Хорошо, – обещала Барбара. – А если не захочу?» «Тогда чеши по-польски. Десять тысяч поляков полопаются от зависти».
Бася даже пожалела о старом правописании. Прежде Житомир писался необычно, через i десятеричное: «Житомiръ». Так же как слово «мiръ», если речь не об отсутствии войны, а о вселенной. С другой же стороны, после орфографической реформы название его наполнилось сразу всеми смыслами – разве плохо? Леопольд Сулержицкий, знавший Толстого, рассказывал папе, как измучился Лев Николаевич, меняя в названии романа «миръ» на «мiръ» и «мiръ» на «миръ». Приходилось выбирать – тогда как он, со своим сверхчеловеческим масштабом, подразумевал сразу всё. Ему бы нынешняя орфография пришлась по вкусу, хотя бы в этом конкретном пункте.
(В отличие от Кости, недавно опять бурчавшего: «Я понимаю отмену ера – экономия. Но кому мешали ять и фита?» «Ять и фита как раз больше всего и мешали», – смеялся в ответ Зенькович. «Социалистам?» «Троечникам, мечтавшим о четверке. Ерошенко, уймись, тебе такого не понять». «Но как можно жить без фиты? Как вы будете писать греческие имена? Через „эф”, через „тэ”?»)
Нет, в самом деле, чудесное название. В котором слышатся важнейшие, исполненные смысла слова: «жито», «мир», «жить». И еще «мера» – ведь по-польски Житомир именуется Zytomierz. Быть может, он и по-русски раньше был Житомером? «Именно так, – подтвердил Константин. – Через ять. Возьми любую летопись. А что, пан Кароль знался с Сулержицким? Он, между прочим, тоже из Житомира».
Подумать только – прямо центр мира, мироздания, космоса. И Костя в затасканной шинели в этом центре не последний человек. Чертовски лестно было видеть, сколь почтительно кивали им прохожие из прежней чистой публики – нынче сильно выцветшей, но всё же… Иные не скрывали удивления, можно сказать изумления. Тоже, вероятно, силились понять, кто она такая, неведомая девушка в стареньком сером пальтишке, столь чудно оттенявшем ее нездешнее очарование и прелесть.
* * *
Впрочем, с городом Бася познакомилась не сразу. По приезде, уладив формальности и разместившись на выделенной квартире, Костя повел ее, как он выразился, к своим. В тот первый день он выглядел немного напряженным – и когда собирался в путь, и когда шел с Басей к домику с садом на Малой Бердичевской улице. (Ох, не зря тогда Лидия помянула Бердичев. В воду глядела, чертова сапфистка.)
С родителями Кости всё сразу же сложилось замечательно. Отец, Михаил Константинович, почтенный хирург городской больницы, добродушно прощупал Басю многоопытными глазами и, судя по лицу, осмотром остался доволен. Мама, Надежда Владимировна, родом из Луцка, и вовсе выглядела счастливой: сыночек вернулся из Первопрестольной, да не один, а с невообразимой красоты варшавянкой. Хотя «счастливой» – не самое подходящее слово. Скорее – потрясенной. Даже чуточку испуганной, как и отец, что и вовсе показалось странным. Барбара испугать их не могла. Что же тогда испугало? «Тебе показалось», – сказал, смутившись, Константин, когда они с Басей возвращались к себе.
Басин статус при Костиной особе пока не оглашался. Костя, тот с порога был намерен объявить, что Барбара Котвицкая его невеста, и еще по дороге с вокзала рвался показать ей замечательный собор святой Софии. (Как многим русским, ему были свойственны преувеличенные представления об интересе полек к объектам католического культа. Хорошо еще, не предлагал сплясать мазурку, не щелкал каблуками и не целовал по всякому поводу рук.) От объявления невестой Басе удалось его отговорить. Нелегко сказать зачем, так ей хотелось. Но ведь действительно было бы неловко. Словно бы прийти и заявить с порога: «Вы меня впервые в жизни видите, а я скоро стану супругой вашего сыночка, как поживаете, мамочка и батюшка?» За кого ее примут? За польскую авантюристку вроде Марины Мнишек? А вот без лишних слов они всё поняли как надо, сомневаться не приходится. Хорошая скромная девочка, высокообразованная, умная, состоит с их дитятком в прозрачных отношениях и ни на что пока не претендует. Но ежели дитятко руки ее попросит, не откажет. И совсем другое отношение. Восхищенное, искреннее, свободное.
Кому Барбара не пришлась по вкусу, так это Костиному кузену Даниилу, фактически приемному ребенку, росшему в семье с пятилетнего возраста. «Пришлась, пришлась, – успокоил Костя Басю, когда та ночью поделилась опасением. – Он завидует мне, вот и всё».
– А вы знаете, Барбара, – сказал за ужином Костин отец, – почему сей мечтательный юноша отправился именно в Варшаву?
Бывший штабс-капитан смутился. Кузен ухмыльнулся в тарелку. Мать опустила глаза.
– До сих пор теряюсь в догадках.
Вопрос занимал Барбару давно, но спросить у Кости она стеснялась. Между тем если представить себе тогдашнюю ситуацию… Восстановленный, но уже в качестве русского, Варшавский университет в Королевстве популярен не был. Варшавяне со средствами откровенно его бойкотировали, уезжая учиться в Австрию – в Краков или во Львов. Русские преподаватели в нем не задерживались, используя Варшаву лишь как ступеньку в карьере. В девятьсот пятом бойкот университета сделался тотальным, взбудораженные революцией польские студенты en masse повернулись к университету задом, да так что занятия пришлось на пару лет прервать – некого стало учить. Бася помнила: папа стиснув зубы, остался на службе, чем заслужил репутацию ренегата и соглашателя, каждодневно предающего отечество. Готовясь к возобновлению занятий, ректорат еще активнее, чем прежде, стал заманивать студентов из России. Брали не только бывших гимназистов, брали реалистов и выпускников коммерческих училищ. Половина из прибывших вскоре разбегалась, не вынеся местной патриотической злобы. И вдруг появляется Костя, талантливейший латинист, ко всему – уроженец соседней с Королевством губернии, ergo отлично знающий о непростой варшавской атмосфере – в отличие от сверстников из Пензы или Тамбова.
– Всё дело в том, – объяснил Костин папа, – что этот оболтус…
Костя порозовел. Надежда Владимировна вздохнула. Кузен, по счастью, был занят борщом.
– Этот оболтус, но несомненно самый талантливый ученик Житомирской гимназии со времен Владимира Галактионовича…
Бася взглянула на Костю. Владимир Галактионович – это кто?
– Папа, – заметил Костя, – Короленко учился в Ровно.
– Начинал у нас, – отмахнулся Михаил Константинович. – Бася, вы ведь помните, Житомир – родина Короленко.
Бася уверенно кивнула, решив безотлагательно ознакомиться с биографией писателя и с его творчеством. До сих пор она прочла только повесть о похождениях селянина в Америке, интересную, но небольшую.
– И что же вы думаете, Барбара? – Доктор Ерошенко таинственно понизил голос. – Эта будущая гордость русской науки…
– Папа!
– Это будущее светило классической филологии…
– Миша!
– Фактически провалил экзамены на аттестат зрелости.
Надежда Владимировна вспыхнула.
– Миша, не рассказывай сказок. Не верьте, Барбара. Костя просто получил три четверки, вот и всё.
– И не получил медали! – резюмировал доктор Ерошенко.
– Вот именно, – оторвался кузен от борща.
– Вот почему я не мог отпустить его ни в Киев, ни в Москву, ни в Петербург, ни в Одессу, ни в Харьков, ни даже в Казань.
– Почему? – не поняла Барбара. Она тоже окончила гимназию без медали.
– Потому что везде служили мои однокашники! – Доктор Ерошенко, кажется, до сих пор переживал неслыханный сыновний позор. – Вы можете себе представить подобное? Лучший ученик…
– Со времен Короленко, – вставил Костя.
Михаил Владимирович сокрушенно вздохнул. Никто не желал разделить его чувств, кроме Даниила.
– Ешь-ка борщик, милый друг, – посоветовала мужу мама Кости. – Нашел о чем печалиться. Десять лет спустя. После всего.
– Я просто хотел рассказать Барбаре. Я думал вам, Барбара, будет интересно.
– Конечно, интересно. И что же дальше?
– Я сказал ему: Варшава или Томск. Разумеется, он выбрал Варшаву.
– Разумеется, – пробормотала Бася.
Боже, неужели Костя мог уехать в Томск? За Урал, в глубины Азии? Там тоже чему-то учат? Учат, конечно, но…
– Уж очень далеко, – повернулся Костя к Басе. – К тому же в Томске не было истфила, только юридический.
– А Варшава рядом и почти, можно сказать, заграница, – добавил доктор.
Кузен доел свой борщ и поднял голову.
– Учиться за границей на русском языке… Мечта всех отстающих.
– Разумеется, Даня. Нынче мне осталось только доучиться. Кстати, папа, я снова студент. Московского университета. Ты уж прости.
Доктор кивнул.
– Если бы не кайзер, ты был бы уже магистром римской словесности. Теперь не станешь даже кандидатом. Степени и звания, – объяснил он Басе, – отменены декретом.
– Ты, Миша, еще об утраченном дворянстве поплачь, – погладила ему руку Надежда Владимировна.
– Черт с ним, дворянством, не наша заслуга. А вот степеней и званий… Словом, – доктор возвратился к прежней теме, – я хотел вам похвалиться, пани Барбара, что появление Костика в Варшаве является моей заслугой.
Бася растрогалась. Вслух поблагодарить Костиного папу возможным ей не представлялось, но сделать ему приятное было проще простого. Она выступит добрым вестником. Не худшее начало родственных отношений.
– Анатолий Васильевич мне говорил, – произнесла она как нечто малозначащее, – что степени и звания скоро восстановят, это временная глупость. Одна из многих.
Доктор Ерошенко озадаченно взглянул на сына. Анатолий Васильевич – это…
– Бася имеет в виду Луначарского. Наркома просвещения.
Надежда Владимировна непритворно обрадовалась.
– Вот видишь. Я тысячу раз говорила, безумие не может быть вечным. Доедайте борщ, друзья, я принесу второе. Вы, Барбара, не против жареной картошечки с лучком? С цибулькой? Я вчера достала настоящего подсолнечного масла. To znaczy oleju.
– Обожаю жареную картошку, – призналась Бася. – Особенно на подсолнечном масле и с луком. – Сказать по-русски «цибуля» не рискнула. Какая там «цибуля» – в детстве она боялась, говоря по-русски, назвать собаку псом, казалось, будет чересчур по-польски. Но псы носились в русских книжках стаями, а вот цибуля в этих книжках не произрастала. Разве у Гоголя? Стоит перечесть. Можно биться об заклад – для Ерошенок Николай Васильевич священен. Wieszcz narodowy, национальный пророк.
Доктор, однако, выглядел озадаченным.
– Так вы, Барбара, знакомы с этим… хм… товарищем?
Бася растерялась. Знакомство с наркомом – хорошо оно или плохо?
– Я тоже служу в наркомпросе, папа, – решительно приврал Константин и предъявил семье удостоверение засъемщика, солидное, с наркомпросовской печатью. Кузен с преувеличенной деликатностью отвернулся.
– Что же, – проявил великодушие доктор, – теперь и я советский служащий. Не столь высокого полета, но… И Надежда Владимировна служит. Прэнси?пам верен только Даня.
Даниил пробурчал себе что-то под нос.
«Не вздумай обижаться, Баха», – мягко посоветовал голос. «И не подумаю. Михаил Константинович – чудесный человек. Таким я его себе и представляла».
* * *
– Вы только, Бася, не подумайте, мой Миша вовсе не тиран. Если бы Костик заупрямился, он отпустил бы его хоть в Киев, хоть в Одессу. Просто ляпнул тогда сгоряча. Но это же Костя. Пожал плечами, собрал чемоданчик, сел на поезд, и в Варшаву. На первые каникулы вернулся в восторге. Сказал – это судьба.
«Что за судьба такая? – развеселился голос. – Барбару Карловну Котвицкую он в ту пору еще не встретил».
– Теперь, Бася, трудно поверить, но я и в самом деле испугалась, как бы он не укатил в этот ужасный Томск. Из вредности мог, вполне.
– Мог стать юристом? – содрогнулась Бася.
Надежда Владимировна задумалась.
– Нет, юристом, пожалуй, нет. Словом, хорошо, что в Томске не было истфила. Костю могло потянуть на экзотику. Вы же понимаете: Обь, Енисей, Амур. Остров Сахалин. Места весьма и не столь отдаленные.
Они проговорили больше часа, в старой Костиной комнате. (Костя с Михаилом Константиновичем обсуждали что-то в кабинете.) По словам Надежды Владимировны, всё оставалось тут прежним. Карта на стене, исчерченный карандашами глобус. И самое интересное в чужом жилище – книги.
– Вы позволите взглянуть?
– Конечно, Бася. – Полнейшее понимание.
Сенкевич, Стивенсон, Дюма, капитан Майн Рид, Диккенс, Конан-Дойль – традиционный набор. Но рядом томики римских и греческих классиков и сотни две изданий по истории, филологии, географии – чуть потрепанные, с закладками. Есть и старые знакомцы: Зелинский, Гиббон, Моммзен, Ламартин, Луи Блан – совсем как дома. (Интересно, где он спрятал Мопассана? Бася своего держала за теми книгами, которые, знала точно, никому никогда не понадобятся.) Учебники древнегреческого, старославянского, французского, немецкого. Надо же – испанского. Снова всеобщее – Чехов, Толстой, Мережковский, Шевченко. Приложения к «Ниве», «Киевская старина», «Вестник Европы», «Летопись войны с Японией». Ибсен, Стриндберг, Гамсун, Ростан, Гюго, Марк Твен, Джек Лондон, де Амичис. Практически всё читала, будет о чем говорить по ночам. А тут? Фу, атлас сражений XIX века, нашелся милитарист. А вот и Костин предшественник в житомирской гимназии – Короленко. Рядом некто Коцюбинский, тоже надо бы прочесть. I nareszcie polszczyzna[32 - И наконец польский язык (пол.).]. Львовское издание Мицкевича, краковские – Словацкого и Норвида. Варшавские Прус и Жеромский. Ночей потребуется много.
Бася ощутила себя Татьяной в доме Онегина. Только у них с Ерошенко иначе. И Бася не сельская дурочка, и Котька не пошлый петербургский денди, и всё у них уже было. И будет, много-много раз.
Надежда Владимировна, изредка вздыхая, показывала фотографические альбомы. Украдкой – детские Костины рисунки. Как и следовало ожидать: греки, римляне, американские конфедераты и унионисты. Вот некто напоминающий Цезаря. Некто похожий на Пугачева, а рядом… Гринев? Маши, правда, нет. И вообще ни одной девушки, сплошные воители и кони. Очередное подтверждение известной истины: мальчики в чем-то развиваются медленнее. Зато потом кричите «SOS».
– В четырнадцатом мне казалось, я умру от слез. Но привыкла. Оказалось, можно привыкнуть и к этому.
Басе очень хотелось услышать, как ее Костя жил после революции. Увы, Надежда Владимировна старательно обходила последние три года, словно Костя просил ее молчать. Лишь раз проскользнуло что-то.
– Когда год назад, после жуткой киевской истории…
Она осеклась, будто бы сболтнула лишнее.
– Киевской истории? – переспросила Бася.
