скачать книгу бесплатно
* * *
Вернувшись из Лазенок, Бася застала в квартире инженера Старовольского, киевского родственника мамы. Устроившись в кресле у книжного шкапа и поглаживая влезшего на колени Свидригайлова, инженер вел мужскую беседу с экстраординарным профессором и Франеком. Последний, перелистав десяток книг из папиного кабинета, за четыре часа Басиного отсутствия сделался экспертом по балканской ситуации. Сыпал именами Обреновичей и Карагеоргиевичей, уверенно сравнивал численность сербской, болгарской, греческой, турецкой и императорско-королевской армий. Вопреки мнению экстраординарного профессора, выказывал убежденность, что Вена этого так не оставит – при том что аннексия Боснии, равно как предшествовавшая ей австрийская оккупация этой исконно сербохорватской земли, несомненно, является возмутительным актом антиславянского произвола немцев, присвоивших себе плоды побед России над османами.
– Еще немного, и Франтишек станет славянофилом, – озабоченно сказал инженер пану Каролю.
– Ну уж нет, – не согласился пан Кароль. – Филии и фобии не по нашей части.
Франек счел необходимым объясниться.
– Дело не в славянофильстве, Павел Андреевич, а в справедливости. Сербы хотят национального единства. Немцы с мадьярами им не позволяют. Поляки тоже хотят…
– Национального единства, – продолжил Старовольский. – Тевтоны же им мешают.
– Вот именно!
– Но ведь не только тевтоны. Что тогда?
– Это вопрос личных пристрастий, – хмыкнул пан профессор. – Наше семейство отличается… – Он задумался.
– Известной терпимостью к московским захватчикам. – Старовольский встал и поклонился вошедшей в гостиную Барбаре. – Таким, как я. Что скажете, Барбара Карловна?
– Конечно.
Бася совершенно позабыла сказать: «Ну что вы говорите, Павел Андреевич! Какой же вы захватчик!»
Пан профессор повернулся к сыну.
– Вся беда в том, Франтишек, что сейчас кто-нибудь в Кракове, да и у нас в Варшаве, хотя бы твой приятель Павлик, тоже поет о свободе и национальном единстве. Но видит главное препятствие не в немцах. И если что начнется, полякам придется воевать против поляков. Не говоря о прочих малоприятных вещах.
– Не говоря, – согласился инженер.
Оба десять лет назад побывали в Маньчжурии и представляли, о чем идет речь, много лучше прочих европейцев.
Бася, продолжая думать о своем, присела на диван. Свидригайлов, покинув Старовольского, перебрался поближе к хозяйке, на карту Балкан. Пани Малгожата, желая отвлечь супруга от маньчжурских воспоминаний, полюбопытствовала:
– Ну и как на Маршалковской, Бася?
– Замечательно, мама.
– Где побывала?
– В Амфитеатре, в Оранжерее, на Агриколе.
– Где? – спросили хором мать, отец и сын.
Вошедшая следом за матерью Маня посетовала:
– Жалко, я не заключила с Франтиком пари.
* * *
Костиных опасений Анджей Высоцкий не разделял
– Пустое! Франц Прогулкин не рискнет, да и Вилли не позволит. За Сербией мы, за нами – Entente Cordiale.
– Но если? – сочла своим долгом поддержать Константина Ася, младшая сестра Высоцкого, Басина товарка по гимназии, выражаясь по-местному – колежанка.
Понедельник понедельником, но лето оставалось летом, и к вечеру Саксонская площадь и одноименный сад наполнились праздными толпами. Чистая публика, военная и статская, растекалась по кафе и ресторанам – как здесь, на Саксонской площади, так и на лежавшем рядом Краковском Предместье. По панелям, даря городовых улыбками, плыли ласковые панны, сделавшие пол своей профессией. Юные газетчики радостно выкрикивали заголовки, специально для господ офицеров по-русски: «Арцикнязя и евону малжонку забито в Сераеве! Новины из Берлина и Ведня!»
Двое студентов по-мужски угощались пильзенским от Габербуша и Шиле, Ася по-девичьи тянула через соломинку оранжад. Из парка, сквозь гомон толпы, прорывались «Амурские волны» – в исполнении оркестра лейб-гвардии Уланского Его Величества полка.
– Если что, устроим тевтонам Грюнвальд, – пообещал Иоанне Костя. – Пойдем с Андрюхой в вольнопёры.
Анджей выдвинул указательный палец.
– Обрати внимание, Ася, господин Ерошенко упорно уходит от главного, прячась за спины сербских националистов. Что у нас сегодня главное, сестра? Кроме Франца-Фердинанда и княгини Гогенберг?
– Бася Котвицкая, полагаю.
– Вот именно. Вас видели в Лазенках. Вместе. Польская общественность столичного города Варшавы требует отчета.
Ерошенко, отпив немного пильзнера, с готовностью кивнул. Отчет так отчет.
– Видишь ли, Анджей, – начал он приближаться к теме, – славянские идеи мне не близки. Не по причине симпатий или антипатий, но в силу их исторической и политической необоснованности. Я уже три года в Королевстве, этого более чем достаточно, чтобы оценить химеричность панславистских бредней. Да что Польша? Сколько русской крови было пролито за Болгарию. И чем Болгария стала? Немецкой полуколонией?
Ася, выпустив соломинку из красиво подведенных губ, попыталась развернуть беседу в нужном направлении.
– Костя, славян мы уже обсудили. Польская общественность требует вернуться к Басе.
– Вернуться? Разумеется. Возвращаясь к нашему разговору… Тебе не кажется, что фабулы Сенкевича довольно однообразны? Постоянно выступает мотив похищенной невесты. Богун захватывает Елену, Богуслав похищает Оленьку.
– Кто бы похитил меня.
– Не перебивай. Ротгер похищает Данусю, Азья губит Крысю и…
Внезапно Ерошенко смолк и приложился к пильзнеру. Тщетно, ибо Ася с воодушевлением продолжила:
– И пытается – похитить – Басю. Итак, вернемся к главной теме. Общественность…
Высоцкий отмахнулся.
– Ничего не выйдет, Аська. Придется вызнавать у панны Котвицкой. Если это так важно.
– Совершенно неважно, – заверил Ерошенко. Однако, помолчав, решился. – Вероятно, это глупо выглядит – ухаживать за дочкою профессора. Мне показалось, она трактует всё именно так и просто надо мной смеется. К тому же следует признать, она какая-то слишком серьезная. Ее больше волнуют Минье и Тьер. Мне, конечно, тоже интересна французская революция, но в Лазенках я бы избрал другую тему.
На сей раз он, похоже, был искренен. Ася сочувственно вздохнула и пообещала:
– Так быть, попытаюсь ее понять. Правда, Баська не из тех, кто говорит о личном. Как и вы, Константин Михайлович.
Музыканты в парке, закончивши русские «Волны», заиграли «Осенний сон», британский. Высоцкий поставил бокал с габербушевским пильзнером на стол.
– Костя, а о чем с ней беседовал ты? О Мавре Сервии или Аммиане Марцеллине?
– За кого ты меня принимаешь? – почти обиделся Ерошенко. – Если хотите, я вспомню. Мы стояли с Басей у Оранжереи, потом сидели с Басей в Амфитеатре, потом мы с Басей… О сербских поселениях в Новороссии. Басе было очень интересно.
* * *
В ночь на тридцатое по григорианскому Маня долго не давала Барбаре уснуть.
– Баська, он тебе нравится?
– Марыся, прекрати. Что тебе за дело?
– Как что? Ты моя сестра. Родная и любимая. Речь о твоей будущности. Вот уедешь в свой Житомир…
– В чем-то нравится, в чем-то… Я его не понимаю. Он такой серьезный. Вот что ты знаешь о Славяносербии?
– Ты опять про Франца-Фердинанда? Жалко, да. И его, и княгиню.
– Нет, Марыся, я про Костю.
– Тогда при чем тут сербы? Вот ведь денек. Сараево, Гаврила. Представляешь, он тоже гимназист, как я. Его повесят?
– Не знаю.
– Жалко. Храбрый. Но дурак, свирепый дурак. Зачем было стрелять – в лицо, в голову, в женщину? Они там дикие, да?
– Такие же как мы.
Произнеся последнюю фразу, Барбара задумалась: а что, собственно, она имела в виду? Ответ бы непременно отыскался, но заскочивший на кровать Свидригайлов решительно переключил ее внимание на свою мохнатую и серую особу. «Мр-р-р» – настойчиво пел он, тычась мордой в Басино плечо. «Котька, друг мой серый», – погладила Барбара доброе американское животное. И незаметно для себя уснула.
Часть II. КОРОТКАЯ ПОВЕСТЬ О СЧАСТЬЕ
1. Вальс ля минор
В недавние, почти что сказочные годы в южную столицу добирались на курьерском за сутки. Теперь, возможно, удалось бы уложиться в неделю. Но агитпоезд, в котором ехала Барбара, в город Киев не спешил – разворачивая по дороге пропаганду, демонстрируя кино и устраивая концерты для сознательных граждан Республики.
Признаться, Бася и сама не торопилась. Фендрик был с нею, всего через два купе, что же касается херинацея и Али, то на второй день пути, в уютном и теплом вагоне первого-второго класса Бася осознала: эти двое ничуть ей не мешают.
Не представляла угрозы и Лидия. Однажды, подойдя к стоявшим у окошка Ерошенко и Басе, сапфистка попросила: «Бася, позвольте побыть возле вас. Не бойтесь, я сегодня безопасна». Бася невольно сжала поручень, Ерошенко нахмурился. «Я сумею защитить Барбару Карловну от кого угодно. Даже от вас, Лидия Ивановна». «А она вас от меня сумеет защитить?» Бася с опаской поглядела на Ерошенко, но тот лишь улыбнулся.
Не желая быть бесполезной, Бася принимала участие в концертах – с песнями польского пролетариата. Всё с тем же «Знаменем», теми же «Вихрями», получая законную долю аплодисментов. Несопоставимых, конечно, с овацией, которой награждались настоящие артисты, скажем Аделина Ривкина. Сшитая когда-то по Басиному эскизу хламида статуи Свободы позволяла минчанке демонстрировать волнующий бюст, и если судить по реакции публики, Аля агитировала за народную власть успешнее, чем режиссер Генералов, повсеместно призывавший дать слово товарищу Маузеру. «Вот если бы в исполнении автора…» – пыталась убедить себя Барбара. Оставалось, однако, очевидным: до достижения всеобщей грамотности с Алиным контуром не тягаться и самым отчаянным футуристам.
Неудачи в киноконцертной деятельности случались редко. Сильнее всех не посчастливилось Барбаре. Однажды в госпитале красноармейцы, заслышав пение на польском, принялись свистеть и выкрикивать ругательства. Особенно неистовствовал один – на костылях, иссохший, позеленевший, с западным выговором. «Что ж такое деется, дорогие товарыши? Мало нас паны на фронтах прымучывают, так от них и тут покою няма?» Положение спасли Ривкина и Генералов. Аля выскочила на площадку в сногсшибательном своем костюме, режиссер последовал за ней – не с Маузером, а с Сережей Есениным. Баська, прибежав в вагон, разревелась от жгучей обиды. В итоге вышло хорошо: Костя отважился погладить ее по волосам и деликатно подержал за плечи. Имей Барбара где уединиться, она бы сумела сделать фендрика решительнее. Но увы – в шикарном двухместном купе она ехала не одна.
* * *
Разбуженная шумом с улицы Барбара открыла глаза. Который час? Уже? Страшно не хотелось выбираться из-под одеяла. Выспаться, впервые за несколько недель, в гостинице, в кровати… Под одеялом было так тепло. Но одной – не так уж интересно.
Словом, ignavia corpus hebetat, labor firmat[22 - Вялость ослабляет тело, труд укрепляет (лат.).], как завещал великий Цельс. Или Гален? Да хоть бы Мюллер. Собравшись с духом, Бася откинула одеяло в сторону.
На холодный паркетный пол опустилась первая ножка Царства Польского. За нею последовала вторая. Подбежав к зеркалу, настоящему, большому, в рост гостиничному зеркалу, Бася решительно стащила сорочку. В кои веки можно не стесняться и в деталях разглядеть себя всю. В полноте красоты и грации.
Вопреки ожиданиям увиденное в зеркале – чудом не разбитом за три года разнопартийными жильцами – не обрадовало. В самом деле, какую девушку обрадует вид собственных, выпирающих из-под прозрачной кожу ребер? Скажем прямо – скелета. Не говоря о том, что первая и вторая ножка Царства Польского остались в прошлом – вместе со злосчастной Конгресувкой и династией Романовых[23 - Конгресувка – пренебрежительное обозначение Царства (Королевства) Польского, созданного по решению Венского конгресса из части польских земель. Романовы – польские цари (короли) с 1815 г.]. С чем она вернется в возрожденную Польшу? С двумя тонюсенькими спичками? И это сейчас, когда парижанки совершенно обнажились – почти до самых до колен. Ясно, отчего фендрик не торопится проникнуть в ее пристанище. Он, конечно, ничего пока не видел, но догадывается. Мужчины глупы во многом, но кое в чем, к сожалению, разбираются. Но к сожалению – это для других, не для нее. Образованная женщина выйдет достойно из любой ситуации.
Зябко приплясывая перед мутноватым стеклом, Бася мысленно выписала себе диэту. Галушки, пампушки, сало для общего вида. Для ножек, как водится, танцы. Вместе с Костей. «По случаю демократии спляшите русскую народную», – подсказал ядовитый голос. Прыснула, представив, как будущий кандидат филологии в широких, как Черное море, шароварах наяривает с нею гопака. Нет уж, товарищи. Только вальс и, быть может, фокстрот. И еще выучить с Котькой аргентинское танго. Говорят, оно теперь в Париже tr?s en vogue. Неутоленная креольская страсть, te quiero, corazоn, caramba.
И все ж чертовски хороша, анфас и в профиль. Особенно вот так, неодетая, со всеми, никем почти не виданными прелестями. Ерошенко – олух.
Баська еще раз взглянула на часики и сняла со спинки стула тщательно заштопанные вечером чулки.
* * *
Первое, что увидели Ерошенко и Барбара, выйдя из гостиницы, был одноногий солдат с тальянкой. Неловко растягивая меха, он извлекал унылые, не самые мелодичные звуки. Девочка лет семи гнусавенько, ко всему безразличная, выводила: «Разлука ты, разлука, чужая сторона…» Спешившие мимо, к вокзалу и обратно, прохожие не обращали на музыкантов внимания. Единственным слушателем был низкорослый ходя, в нечистой гимнастерке, с японским карабином и семечками в кульке.
Ерошенко бы тоже не обратил на капеллу внимания, но когда поют в трех шагах от тебя, трудно делать вид, что ничего не видишь. Рука проскользнула в карман и в лежавшую на тротуаре фуражку легли две истертые керенки. Бася, со всегдашним чувством вины, быстро проделала то же самое, правда положила не керенки, а совзнаки – что нашла. Солдат безучастно кивнул головой, девочка, не прекращая пения, пересчитала валюту глазами.
Ерошенко спросил:
– К Старовольским?
Они пошли прочь, вверх по улице, туда, где высился памятник графу Бобринскому, до сих пор удивительным образом не снесенный. Бася подставила Косте локоть, и он с удовольствием взял ее под руку.
Все пташки, канарейки
так жалобно поют,
и нас с тобою милый
разлуке предают.
Старовольские жили на Большой Васильковской, неподалеку от католической церкви, которую, как принято в России, называли на польский лад – костелом. Барбаре в Киеве довелось побывать лишь однажды, в пятнадцатом, когда тут, проездом в Ростов, оказались родители с Маней. Ерошенко, напротив, бывал здесь многократно, но если и заходил на Большую Васильковскую, то лишь со стороны Крещатика. Между тем проще было дойти, сразу же свернув направо и обойдя университет.
Сориентироваться было нетрудно, однако Бася настояла, чтобы Костя уточнил дорогу у прохожих – мало ли что могло измениться при немцах, гетмане, Петлюре и Деникине. Стоило к тому же пообщаться с киевлянами, ощутить, чем дышит город. Перед встречей со Старовольскими это представлялось нелишним.
Поискав глазами и выбрав из прохожих одетую по-городскому женщину, Костя набрался смелости.
– Добрый день, гражданка. Вы не могли бы объяснить, как пройти на Большую Васильковскую?
Похоже, женщина приняла Ерошенко за москвича или петербуржца, каковых в последние три года перебывало на юге великое множество. Во всяком случае, откликнулась на просьбу с удовольствием.
– Очень просто, молодой товарищ. Вы и ваша барышня стоите на улице Коминтерна, которая в режим была Безаковская…
Бася моментально пожалела, что не послушалась Кости. О южной разговорчивости она знала не понаслышке.
– Я не спрошу вас, кто такой Безак, он свое давно утратил, но вы мне можете назвать, кто есть товарищ Коминтерн?
Теперь известное не понаслышке подтверждалось. Что же, рассудила Бася, можно потерпеть. Станут понятнее настроения масс.
