Царь-инок

Рядом, бок о бок, ехал верный Алексашка. Андрей Иванович искоса поглядывал на своего слугу. Возмужал! Шире стал от постоянных упражнений с саблей и луком, раздался в плечах и груди – воин! Оброс бородой, как женился, – видать, молодой супруге так больше по нраву…

Ох и вспоминали до сих пор ту свадьбу, что устроил князь любимому Алексашке! А невеста какая красавица – еще девчонка совсем, юная, словно нераскрывшийся цветок… И не абы из какой семьи! Дочь одного из главных торговых людей на Москве – Афанасия Сытина. Тот, водивший давнюю дружбу с князем Шуйским, сидел ни жив ни мертв, когда Андрей Иванович со сватами и красным от смущения Алексашкой завалился к нему в дом, крича во всю глотку: «У вас товар, у нас купец! Платы не пожалеем!» Сытин, дородный, пунцовый от недовольства, все пыхтел, хватался пальцами за бороду. Младшую дочь, Татьяну, все же вывели показать сватам, и те разом обомлели от ее красоты. А князь Шуйский, не удержавшись, сам, на правах главного свата, жарко поцеловал будущую невесту в сжатые губы, отчего Сытин побагровел еще сильнее. Позже, когда сваты ушли, не получив окончательного ответа, купец сам поехал к князю, оскорбленный тем, что князь в женихи своего холопа предлагает. Андрей Иванович играючи тут же пожаловал Алексашке деревню под Москвой из своих владений, мол, какой же он нынче холоп? Дворянин! Когда Сытин чуть поостыл, князь припомнил ему, как однажды в трудные годы помог купцу деньгами и не дал тому разориться, и Сытин, повздыхав, все же дал согласие на брак.

Ох и гуляли тогда! Вино и мед рекою лились, князь Андрей Иванович сам плясал тогда под игру домрачеев будто в последний раз, все поглядывал на Алексашку, сидевшего подле невесты, словно истукан. Не выдержал, подошел к нему, сгреб в охапку, шепнул на ухо жарко:

– Ты там в опочивальне не оплошай! Уж скоро пора!

Алексашка глядел на него со светлой улыбкой, не осознавая еще происходящего и не понимая, отчего и зачем на него посыпалась от господина такая благодать. Князь потрепал его по голове и, припав к кубку, жадно и бесстыдно разглядывал сидевшую рядом невесту. Та заметила его взгляд, смущенно опустила раскрасневшееся лицо. Усмехнувшись, князь отошел, покачиваясь, к другой части стола…

Под утро, когда молодых уже разбудили, а гостям показали испачканные кровью невесты простыни, князь Шуйский, заметно погрустнев, засобирался в дом. Когда один из слуг спросил его о здоровье и не надо ли освежиться, Андрей Иванович махнул рукой, ответив: «Скучно».

Да и все эти сватовство и свадьба устроены были им от скуки, от переполнявшего князя ощущения, что он могущественен настолько, что может вершить чужие судьбы. Скука! Вот что ощущал он, сидя в Москве, присутствуя на бесконечных заседаниях думы и приемах. То же чувство одолевало его, когда старший брат Василий упрекал его в безбрачии – от разговоров о женитьбе Андреем Ивановичем овладевало неимоверное уныние. Любая красавица в Москве была доступна ему, и очень многие побывали в его опочивальне, и блуд ему вскоре наскучил.

– Отчего, Алексашка, я так мало похожу на своих братьев? – говорил он тем же вечером, когда наконец прибыл в полк и верный слуга стелил для него в шатре ложе.

– Мне сложно судить, княже. Я только Василия Ивановича часто вижу с тобой. Остальных уж и не припомню, когда видал…

– Василий… – давая Алексашке стянуть со своих ног пыльные, с высоким малиновым каблуком, сапоги, размышлял Андрей Иванович, – Василий – он хитрый. В хитрости его сила. Он самый мудрый, и ума его я и сам боюсь порой. Страшно представить, что творится в его голове! Он на многое способен… Но он трус. Никогда впереди своего полка не пойдет. Потому он и может только родичу нашему Ивану Петровичу молвить о своих мыслях, дабы тот осуществлял им задуманное. Или мне… Ты знаешь, я Василия люблю и на многое для него готов… Когда отец погиб в Ливонии, Вася заменил его нам… Но я боюсь, что он плохо кончит. Чуется мне…

– А Дмитрий? Мне казалось, вы были близки в детстве, – говорил Алексашка, подавая господину лохань с водой и чистые полотенца.

– Были… Но он дурак. Отец и не ведал, когда женил на нем эту… – удержавшись от оскорбления супруги брата, Андрей Иванович зачерпнул ладонями воду и обильно облил ею грязное лицо. – Она из него сделала безвольного пса. Что еще можно было ожидать от дочери Малюты? Задавила в нем мужицкий дух… Благо Бог миловал, и отец не женил ее на мне!

– Борис Годунов тоже женат на дочери Малюты, та, видать, поскромнее, – съязвил Алексашка, усмехнувшись.

– Да обе они стервы, – отозвался князь, вытирая лицо, – только Дмитрий Борису неровня. Иной раз думаю, точно ли он мой брат? То же скажу про другого брата, Сашку. Тот еще пуще Дмитрия, ничего ему не надо от жизни. Сидеть у себя в уделе, в потолок плевать. Вот это да, это его! Пустой, никчемный…

– А Иван?

– Ваня совсем молод еще. Только служить начал при дворе. Служит исправно, но той силы, что вижу в Василии, – нету ее в нем. Время покажет еще! Туши свечу, Алексашка! Будем спать… Устал я.

Свеча погасла, и, улегшись на покрытую попоной солому, князь Андрей, помолчав, молвил в темноту:

– Чую, будто чужой я… В семье, в думе… Уйти бы куда, да куда? Спишь, Алексашка?

Глубокий заливистый храп был ему ответом – сморенный тяжелой дорогой, Алексашка уснул тотчас. Князь не стал его будить, отвернулся, улегшись на бок…

А утром он уже был весь поглощен делом – рассылал следопытов искать татар, расставлял людей на различных рубежах, дабы перекрыть все возможные пути к Рязани, сам с основными силами двинулся по основной дороге, надеясь там встретить вражье войско.

Но битвы не было. Опасаясь столкновения с войсками Шуйского, татары спешно отступили обратно в степь, не успев нанести значительного урона. Князь Андрей Иванович победителем вернулся в Москву…

* * *

Осенью в Москву возвращалась Мария, бывшая королева Ливонии, единственная наследница удельных старицких князей и троюродная сестра государя Феодора. Сопровождал Марию английский посол Джером Горсей, доверенное лицо Бориса Годунова.

Покинув ненавистную Польшу, Мария радовалась до слез, что все – и несчастливый брак с Магнусом, и полуголодное существование в Риге, и надменность королевских стражей, охранявших ее, – все теперь в прошлом. В прошлом был и Иоанн, когда-то уничтоживший под корень всю ее семью и насильно выдавший юную Марию за герцога Магнуса, руками коего мечтал заполучить Ливонию. О, как она ненавидела их все эти годы, как рыдала, смеясь, не в силах скрыть своего счастья в день смерти нелюбимого мужа, промотавшего все состояние и открыто жившего с другими женщинами. Марию же он презирал и называл грязной свиньей. Ее, правнучку Ивана Великого! Так же неудержимо она радовалась смерти Иоанна, коего с детства ненавидела и боялась. Теперь она порой мечтала о возвращении в Россию, но не в Старицу – в опустевшем тереме отца она не смогла бы жить…

И когда из Москвы прибыл Горсей, у нее появилась надежда, что вскоре все изменится.

– Государь прослыл, в каком бедственном положении живет его сестра, и пожелал вернуть вас в Москву, – говорил посол с уважением и почтительностью, от коих Мария успела отвыкнуть. Горсей улыбался лучисто и искренне, обещал Марии блага и почет, место при дворе и брак со знатным вельможей, и Мария верила, ибо она помнила Феодора с детства, он не такой, как его отец, он хороший и добрый.

Решили выезжать немедленно. И каково было удивление Горсея, когда он спросил у Марии, где же ее вещи, она ответила, что вещей у нее нет…

Выезжали рано утром, еще в предрассветных сумерках, и возок летел так стремительно, словно за ними была погоня. Горсей, Мария и ее дочь, пятилетняя Евдокия (самое дорогое и прекрасное, что осталось у Марии после ее несчастливого брака), ехали в одном возке. Евдокия звонко смеялась, радуясь скачке, все лезла Горсею на колени, один раз даже схватила его за треугольную бородку. Посол умело скрывал раздражение, улыбался, мягко отстраняя от себя девочку – племянницу самого государя, пока Мария, наконец, не усмирила дочь и не усадила рядом с собой.

Всю дорогу Горсей невольно любовался Марией, необычайно стройной, в отличие от большинства русских женщин. На ней было зеленое платье с широкими рукавами, самое простое, без излишеств, которые Горсей видел в нарядах европейских женщин, талию подчеркивал узкий корсет, темные волосы были собраны под высоким чепцом. Пожалуй, она была хороша! И сейчас, спасая еще совсем молодую женщину из ее бедственного положения, Горсей был доволен собой! И позже в своих воспоминаниях он изобразит отъезд Марии из Риги как бегство, чуть ли не им самим организованное.

Все пути для возка Горсея были открыты, их нигде не посмели остановить – договоренность Посольского приказа с королем действовала. Мария и сама не заметила, как возок миновал города, к середине дня оказавшись на русско-литовской границе, где их встретил посланный Борисом конный отряд. Закованные в броню ратники с почтением склонились перед сидящей в возке Марией и, оседлав коней, попросили княгиню поторопиться…

После нескольких дней пути они достигли наконец Москвы. Глядя в окно возка, Мария осматривала город, значительно разросшийся с того дня, когда она была здесь в последний раз. Тогда он был наполовину разрушен после нашествия крымского хана, сейчас же среди покрытых желтой листвой садов грудились во множестве слободки, возвышались поодаль боярские терема, тускло блестели купола многочисленных церквей и соборов. Евдокия замерла у окна, привыкшая к каменным и серым европейским городам, а теперь пораженная незнакомыми дотоле ей видами, с восторгом спрашивала: «Мамо, а что это? А это что?» (Говорила девочка по-русски, Мария воспитывала ее вне латинского влияния.)

И вскоре уже предстали они перед государем. Подле Феодора в резном высоком кресле восседала Ирина, вся в атласе, жемчуге и серебре, и глядела она на Марию свысока, с неприязнью. Мария же сдержанно улыбалась: пусть на ней простое старое платье, залатанное не раз, но она была княгиней, правнучкой Ивана Великого. Иными словами, в ее жилах текла кровь великих князей и византийских императоров, а Ирина, безродная, была всего лишь женой Феодора (к тому же бездетной).

Братских объятий и поцелуев не было, Феодор истуканом сидел на троне и даже ничего не говорил – вместо него приветствовал Марию Дмитрий Годунов, дядя Ирины и Бориса, низкорослый лысеющий боярин, любивший роскошь, судя по его богатому одеянию. Марию с дочерью поселили во дворце, однако уже вскоре ей было объявлено, что жить она отправится на окраину Москвы, в свое имение, со слугами и стражей, и содержать ее будет сам государь из личной казны. Мария была этому рада – не любила она дворец, с коим были связаны страшные воспоминания: сюда ее привезли после гибели родных, отсюда она уезжала с Магнусом в Оберпален. Да и Ирина всячески продолжала проявлять неприязнь к Марии. Феодору царица едва ли не ежедневно говорила о том, что Мария презирает ее:

– Почто она так смотрит на меня? Чем я заслужила это? Нет, не любит она меня! Молю тебя, отошли ее. Я не вынесу более таких унижений!

– Примиритесь с Марией, – мягко отвечал Феодор, – мы семья одна. Простите друг друга и живите в мире…

– Не будет того! Не будет! – со злыми слезами отвечала Ирина. – Ежели ее хочешь оставить во дворце, так отошли меня в монастырь! Постриги! Я не вынесу…

И Феодор пошел на поводу Ирины, переселил Марию с ее дочерью в выделенное им имение, просил только Бориса, что отбирал княгине слуг, дабы Мария ни в чем не нуждалась. Вообще для Феодора это было тяжкое время, и он выдохнул с облегчением, когда раздор меж Ириной и Марией закончился.

Он потерял сон. Его одолевали мысли о покойном брате, чье место не по праву (как ему казалось) он занял. Вспоминал отца, несчастного отца, страдавшего всю жизнь и нещадно топившего себя в грехах. Господь, облегчи его душу…

Вот и сейчас Феодор тяжелыми шагами подступил к киоту.

– Батюшка, ты не такого государя желал после себя и мне не желал такой ноши, – шептал Феодор с болью, – я отдал власть тем, кто возможет ее выдержать. Кто ведает, куда вести царство наше… Как быть с врагами… Я не ведаю. И я вижу, отец, они презирают меня, будто хотят всецело этой власти, и лишь я стою у них на пути. Стою, не потому что желаю править… а потому что еще жив… Господи… Отче, прости слабость мою. Душе твоей тяжелее, чем моей… Не мне причитать…

Накануне Феодор пожаловал царской усыпальнице, Архангельскому собору, деревни и пустоши в Горетовском стане, что под Москвой, и писано было, что сей дар совершён по отцу, словно богатым пожертвованием этим Феодор надеялся облегчить свою вину перед батюшкой. Но легче не стало…

Назавтра он отправился на богомолье с супругой в Троице-Сергиев монастырь, узреть новую раку для мощей великого Сергия Радонежского, кою приказал сделать еще год назад. Радовал скорый отъезд из Москвы, в коей Феодор не мог находиться. Бодрила надежда, что, может, в этот раз, ежели они с Ириной помолятся преподобному Сергию, Господь наградит их долгожданным чадом. Ждать более было нельзя… Бояре ворчат и шепчутся по углам (о том докладывали доверенные люди), что не может быть крепкой власти, пока нет наследника… О том же осторожно молвил недавно митрополит Дионисий, пригласив государя к себе на обед. Феодор злился, ибо и сам все понимал не хуже прочих. Шло время… Борис обещал через посла Джерома Горсея прислать какую-то повитуху из Англии, дабы та осмотрела Ирину и исцелила ее хворь… Но Горсей не смог выполнить поручение Бориса, к тому же вновь по двору поползли мерзкие слухи о проклятии Ирины, так что теперь надежда была только лишь на милость Божью.

И вот, в окружении множества стражи, они отправились в монастырь. Государь и государыня долго молились, омачивая своими слезами новую раку преподобного Сергия, просили одного – дать им чадо…

С первым снегом Феодор и Ирина возвращались в Москву, и по дороге слабый здоровьем государь расхворался. Поначалу он и сам не придавал значения глубокому кашлю и жару, от коего Феодора порой бросало в пот, но на подъезде к столице царь стал совсем плох. Ирина все это время была с ним рядом, в возке, гладила его голову, молилась и плакала. А когда она ему сказала, что они, наконец, въезжают в городские ворота, Феодор, очнувшись, пробормотал что-то несвязное, и, к своему ужасу, Ирина поняла, что супруг не узнал ее. Во дворец хворого государя вносили на руках.

– Сейчас же лекарей сюда! Никому при дворе о болезни – ни слова! Срочно пошлите за Борисом! Сейчас же! – приказывала Ирина слугам, невольно срываясь на крик от волнения.

Вскоре Борис и Дмитрий Годуновы спешили в государев дворец.

– Пошли прочь! – выкрикнул на ходу в одном из переходов Дмитрий Иванович Годунов стражникам. Пунцовый от волнения, он был готов вцепиться в бороды стражников, ежели бы те попытались возразить, но те и не пытались, наоборот, спешно расступились в стороны, вытянувшись по струнке. Борис едва поспевал за дядей, мельком взглянул в лицо одного из стражников, и тот, весь подобравшись, вытянулся еще сильнее.

Ирина встретила родичей в неподобающем виде – простоволосая, опухшая от слез. Сенные девки опускали головы, страшась попасть под горячую руку метавшейся по покоям госпожи. Едва Борис и Дмитрий Иванович вошли, слуги торопливо покинули покои, и, когда Годуновы наконец остались одни, Ирина, рыдая, бросилась в объятия брата. Гладя сестру по голове, Борис осторожно спросил:

– Совсем плох?

– Совсем… Так лекарь сказал, – отвечала Ирина сквозь приступы плача. – Глаза закрываю и вижу, как он смотрит на меня, улыбаться пытается, а сам едва не в забытьи от жара… В дороге ему совсем худо стало… Что же это?

Борис и Дмитрий Иванович переглянулись.

– Дядя, вели никого не впускать, ни единой души, духовника, постельничих, лекарей – держать под присмотром, никуда не выпускать… Никто не должен прознать о том, что совсем плох, – тихо сказал Борис.

Дмитрий Иванович кивнул и тут же покинул покои, поспешив исполнить указание Бориса. Ирина была безутешна, едва не валилась с ног. Борис немного отстранил ее от себя, взял в ладони ее лицо, проговорил:

– Ты сама молчи о том, девкам своим слабины не показывай… Сильной надобно быть, слышишь? Нам нужна сейчас сила, иначе не выдюжим…

– А ежели он умрет? Ежели умрет? – роняя слезы, прошептала Ирина.

Борис вновь крепко сжал ее в объятиях и проговорил, глядя поверх ее головы куда-то в пустоту:

– Тогда не сносить нам всем головы… Но того не будет. Я тебя защищу. Обещаю.

8 глава

Подбоченившись в седле и постукивая рукоятью ногайки по колену, Михайло уныло глядел, как тощие, похожие на полутрупы мужики, кряхтя от натуги, грузили в возы мешки и бочки со снедью. Староста, прижимистый низкорослый мужик, стоял подле коня Михайлы и все причитал о вечной нужде, о плохом урожае и падеже скота, о грядущей зиме, которую невесть как пережить. Но Михайло не слушал. Сколько таких жалобщиков плакались ему, пока объезжал он владения своего господина, князя Андрея Ивановича Шуйского! Ратные люди, сопровождавшие возы, и княжеские счетоводы тоже помогали грузить, лишь бы быстрее убраться и не видеть злобных взглядов крестьян, волками глядевших со своих дворов. Михайло, не раз руководивший сбором снеди, уже не обращал на них никакого внимания. И без того на душе было тошно.

Михайло тяготился службой. Кабала уязвляла его дворянское достоинство, да и о сытой жизни, той давней, когда было у него собственное имение, он тосковал неимоверно. Росли двое сыновей, в начале года Анна родила ему еще и дочерь, Шурочку. Потому хотелось вдвое быстрее освободиться от позорного рабства, но князь Андрей Иванович, кажется, нарочно не жалел денег на содержание своих холопов – и фуражом, и броней, и конем, и землей не обделял, лишь бы служили ему люди. И как же можно окупить это, дабы вновь стать свободным? У Шуйских нынче денег более, чем в царской казне, что им?

Уходили к следующей деревне по занесенным глубокими снегами дорогам. И вновь вскоре придется толковать с очередным старостой о репах, ржи, рубленой говядине, сыре и масле в бочках. Просчитаться было нельзя – все это везлось на двор князя… А теперь еще и ударили морозы. Один из возов, доверху груженный мешками, увяз в снегу по самую ось. Кони вытянуть не смогли, пришлось вынимать мешки, вытягивать сани и после загружать все добро обратно. Вытряхивая после снег из сапог, Михайло матерился сквозь зубы.

Невольно досада ужалила в сердце. Шурин, Алексашка, хоть и слуга князя, однако ж не холоп! В атласе расхаживает, господину в рот заглядывает, поди, и трудностей таких не ведает, как Михайло! Разница велика и в отношении князя: Алексашку он любит безмерно, а на него, Михайлу, он глядит, как на пустое место – негоже, видать, с холопами знаться! Алексашке и жену нашел, и сосватал, и поженил. Великая, говорят, свадьба была! Михайло тогда был отослан по важному поручению князя, и жена его, Анна, на свадьбу приглашена не была. А ведь сестра Алексашки! Знайте, мол, свое место! За это на Алексашку Михайло затаил великую обиду. Неужто не мог настоять, дабы единственную родню князь Шуйский соизволил позвать посидеть за свадебным столом в столь важный день! Анна же обиды не показывала, относилась к этому с пониманием, все говорила: «Ну он с господами за одним столом сидит. Куда нам, холопам?..» И вновь досада неимоверно душила Михайлу. Недостойны!

Еще одним ударом для Михайлы было, когда князь уходил летом с походом на татар. Тогда он не взял Михайлу, опытного воина, с собой, предпочел, дабы тот унял одного непокорного старосту, что отказался выдавать корм со своей деревни. Всю злобу сорвал на несчастном старосте Михайло, сек его ногайкой, пока тот не затих в луже собственной крови. Корм деревня выдала, старосту, к счастью, выходили, а вот уязвленное самолюбие Михайлы было уже не исцелить. Он это запомнил.

…Спустя день Михайло привез возы с кормом в имение князя и у приказчика доложился о добытом продовольствии. У печи долго отогревал окоченевшие руки.

– Доложи князю, что я возвратился, – устало и раздраженно молвил Михайло приказчику. Его он тоже ненавидел всей душой за пренебрежение, с коим тот смел к нему обращаться.

– Доложу, не до тебя сейчас, – отмахнулся приказчик, отмечая что-то в своих записях.

Михайло и не сомневался, что не до него: во дворе князя он видел множество верхоконных и чей-то высокий возок, богатый и видный, словно прибыл какой-нибудь польский пан.

– Ты ступай в поварню со своими людьми. Велено накормить вас, – не отрываясь от записей, прогнусавил Михайле приказчик.

Но ко князю приехал, конечно, не польский пан, а брат Василий, ненадолго прибывший в Москву со своего воеводства в Смоленске.

– Пойми, Андрей, союз с Баторием – единственное, что спасет нас от новой войны с поляками. Иного не дано! Тебе и дяде нашему Ивану Петровичу нужно это понять! – Князь Василий Шуйский, полноватый, невысокий, в отличие от стройного и подтянутого младшего брата, мерил широкими шагами полутемную горницу, заложив руки за спину. Андрей Иванович молча сидел за столом, следя за Василием.

– И не может быть у нас иного союзника! Батория надобно убедить, что новая война бессмысленна, ежели бояре наши и без того хотят унии с Польшей. Вдумайся, брат! Никакой больше войны с поляками, единое существование, один государь, и безграничная наша власть. А после – разгром Крыма и турок – дело времени…

– Предположим, я согласен с тобой. Но как убедить Ивана Петровича?..

– Напиши ему в Псков! Тотчас напиши! Расскажи ему все то, о чем я тебе поведал.

Андрей ухмыльнулся в свои русые усы – брат, как всегда, не желал пачкаться, осторожничал. Будет говорить о том, что ему некогда и надобно скоро ехать. Ничего не меняется.

– Даже если с Баторием удастся заключить соглашение, – рассуждал Андрей, – как быть с Годуновыми? Даже смерть государя им не столь страшна, народ поддержит Ирину, супругу покойника.

Василий остановился и отчего-то рассмеялся в голос.

– Годунов уже и сам себе могилу роет! Знал бы ты, Андрей, сколько слухачей и доверенных лиц у меня при дворе! Я ведь не просто так приехал в Москву. Есть одно очень важное известие, которое уничтожит Ирину и всех ее родичей.

Андрей молчал, вопросительно, с легким недоверием слушал Василия.

– От надежных лиц стало известно мне, что Борис и Дмитрий Годуновы ведут тайные переговоры с австрийским двором… Хотят родича императора женить на Ирине в случае смерти Федора, и тогда союза с германцами не миновать. Опасную игру затеял Борис, она же его и погубит, – тихо проговорил Василий, сияющими глазами глядя на брата.

– И кто же есть твой доверенный человек? – спросил Андрей, улыбаясь. Он знал, что брат не врет. Но также и знал, что Василий ему ничего не расскажет.

– Государь при смерти. Времени у нас нет. Действовать нужно сейчас, – твердо отчеканил Василий, остановившись перед братом и заглянув ему в очи.

– Я напишу Ивану Петровичу, – с легкой ухмылкой кивнул Андрей, подняв глаза на Василия.

А тем временем тот, чьей смерти все так ждали, дабы осуществить свои планы, усиленно цеплялся за жизнь – государь все никак не желал умирать. Царица Ирина, опухшая от слез, протирала от пота вытянувшееся бледное лицо мужа и шептала тихо над его ложем:

– Родной мой… Бедненький…

И тогда же, не ведавший ничего из того, что происходило при дворе, что зачиналось в государстве, прибыл домой Михайло, уставший, голодный и злой. Сыновья с трепетом глядели на него из угла, боясь крутого отцовского нрава. Жена Анна, уложив новорожденную дочь спать, начала быстро накрывать на стол, жаловалась, что снова голодно, хлеба нет, благо с барского стола что-то получалось унести, дабы накормить детей. Михайло не отвечал, хлебал жидкое варево, сваренное на коровьих костях. Анна, сев напротив мужа, спросила нерешительно:

– Алексашку-то видал? Как он?

– Не видал, – раздраженно бросил Михайло, и Анна замолчала, отвернулась к окну, пряча выступившие на глазах слезы.

* * *

Узнав о положении в столице и о хвори государя, Иван Петрович Шуйский не мешкая выехал в Москву. Слишком многое изменилось с тех пор, как он отбыл в Псков. Ныне в могиле был Никита Романович Захарьин, в монастыре доживал свой век Иван Федорович Мстиславский, а это означало, что Годуновы, имея значительный перевес в думе, понемногу взяли власть в свои руки. Царь, мол, позволяет Борису и дяде его, Дмитрию Ивановичу, править вместо себя! Но смерть Феодора может разом все изменить…