Царь-инок

И той же ночью, засыпая, вспоминал он походы Ливонской войны, когда брал он Нарву и Дерпт бок о бок с Адашевыми, Курбским, вспоминал долгие беседы с великим книжником, митрополитом Макарием, вспоминал многих друзей и соратников, погибших в страшные годы опричнины, кои сам Иван Федорович чудом пережил, вновь и вновь доказывая собачью преданность Иоанну, столько раз обличавшему князя Мстиславского в изменах. Великие тени и имена… Они ушли, все до одного, и Иван Федорович понимал, что тоже теперь должен уйти, уступить власть и возможность управлять страной новым поколениям.

И после с каждым днем казалась такой ненужной борьба с Годуновыми, и неважными заседания думы, где обсуждались переговоры со шведами о продлении мира, и помощь атаману Ермаку, и грандиозное строительство новой городской стены, назначенное самим государем на следующий год. Сидя в думе на самом почетном месте, подле государева трона, покрыв крупными жилистыми руками и длинной седой бородой украшенное крупными каменьями навершие посоха из рыбьего зуба, князь Мстиславский все меньше участвовал в обсуждениях государственных дел, со всем соглашаясь. Он уже осознал, что судьба страны решается без него и управление ею идет своим чередом…

Уже вскоре он объявил семье о желании уйти в монастырь. Княгиня Анастасия Владимировна всплакнула, заявила тут же, что примет постриг вослед мужу, дочь Аннушка причитала, обнимая князя: «Как же я буду без тебя, батюшка?»

– У тебя еще вся жизнь впереди. Глядишь, царицей доведется когда-нибудь стать! Слушайся во всем брата, на него тебя оставляю…

Сыну, тяжело глядя в очи, молвил:

– Честь рода не урони… Ты и сам все ведаешь, столько лет подле меня учился всему.

– Я не подведу, – припав к руке родителя, отвечал Федор.

– Аннушку… – чуть дрогнувшим голосом добавил князь, – береги ее…

Объявив о своем решении семье, Иван Федорович явился к государю. Феодор Иоаннович в окружении Годуновых принял его в своих покоях, и князь Мстиславский, склонившись едва ли не до пола, говорил:

– Долго я служил России, служил твоему отцу, Иоанну Васильевичу, и тебе, государь, готов служить до самой смерти, но чую, что сил на то не осталось. Сын мой Федор будет не менее верным слугой тебе. Мне же пора обеспокоиться о своей душе. Благослови, государь, на путь в Кирилловскую обитель…

Годуновы молчали, безмолвно возвышаясь за креслом царя, а Феодор Иоаннович, улыбнувшись грустно, ответил:

– Россия не забудет твоих заслуг. Отправляйся служить Богу и ни о чем не беспокойся. Прими от меня последний подарок…

Он дал знак, и князю поднесли икону с изображением Иоанна Крестителя в бесценном, покрытом драгоценными каменьями серебряном окладе. Иван Федорович поцеловал икону в знак безмерной благодарности и перед уходом был допущен к руке государя. Напоследок взглянул в землистое, нездоровое лицо Феодора Иоанновича, и князю вдруг стало невообразимо жаль его, оказавшегося на престоле вопреки своей воле, и теперь одному Богу известно, сохранит ли он в ходе грядущей придворной борьбы, о коей говорил Шуйский, не только свою семью, но и саму жизнь…

Набрав бесчисленное множество скопленных за годы службы богатств, Иван Федорович на следующий день уехал, не устроив долгого прощания. Буде!

По дороге к Кирилло-Белозерскому монастырю возок князя, окруженный плотным кольцом вооруженных, закованных в броню всадников, заезжал в каждую обитель, что встречалась ему на пути, и щедро одаривал их, просил настоятелей и братию молиться о его душе. Надолго по обыкновению не задерживался, словно торопился оставить мирскую жизнь…

И вот показались вдали возвышающиеся над пустошью каменные стены и башни Кириллова монастыря, красочно, как в сказке, отражаемые в покрытой рябью глади Сиверского озера. Князь Мстиславский долго глядел на венчавшие стены купола церквей и собора, выглядывая из окошка возка, затем не выдержал, велел остановиться и, кряхтя, вылез наружу, пожелав идти пешком. Всадники шагом вели лошадей на почтительном расстоянии. Перед святыми воротами с надвратной церковью князь остановился. Вскинув голову, глядел на висевшую над аркой потемневшую икону, неторопливо, чинно перекрестился трижды, поклонился в пояс и вошел в ворота, из коих князю Мстиславскому уже не суждено будет выйти.

После вручения игумену сундуков с дарами князь отпустил стражу, старшого одарил шубой со своего плеча. Тот со слезами бросился кланяться, но князь воспретил и приказал уезжать. Когда стража и возок скрылись за воротами, князь наконец осознал, что отпустил от себя последнее, что как-то связывало его с прошлым. Ныне всё…

В тот же день он принял постриг с именем Иона и поселился в давно уготованной для него келье. И незаметно потекли дни, месяцы… Старец Иона целыми днями в свободное от служб время проводил у лучины за книгами, отдавшись одной из главных своих страстей целиком. Словно и не было Москвы, ее шумных улиц, великолепия боярских хором и просторных палат в царском дворце. Он отпустил прошлую жизнь. Нет более великого боярина Ивана Мстиславского… Есть поросший седой бородой инок, страдавший от стремительно надвигающейся немощности и слепоты…

И лишь однажды, бережно перелистывая одну из многих книг, коих монастырская братия несла в келью Ионы, он замер на мгновение и, закрыв лицо широкой ладонью своей, всхлипнул, дал волю слезам. Это был созданный еще при митрополите Макарии том «Апостола». И перед глазами старца возник давно несуществующий Печатный двор, в котором князь Мстиславский часто бывал с Сильвестром, Адашевыми и Курбским, возникли стены Казани и ведомое князем войско под стягами с ликом Спасителя, возник переполненный людом Успенский собор и склонившийся перед великим Макарием еще юный Иоанн Васильевич… И вновь сердце переполняется трепетом и радостью… Сколько еще впереди! Впереди вся жизнь…

Умер старец Иона спустя год после пострига, не ведая ни о происходивших тогда событиях в стране, ни о судьбе своей семьи. Тело его было перевезено в Москву и упокоилось в родовой усыпальнице[3], как того желал великий боярин, князь Иван Федорович Мстиславский.

6 глава

Окрестности Кашлыка, Сибирское ханство

Мурза Карача уже ощущал себя победителем, когда его войско подступало к Кашлыку. Всадники в остроконечных шапках носились под холмом, на коем стоял укрепленный казаками город, глядели, как лучше его окружить.

Карача и его сыновья, два крепких отрока, такие же безбородые, как отец, причалили на просторной лодке, устеленной цветастыми коврами. Вскинув головы, они глядели на столицу хана Кучума, потерянную два года назад. Теперь, если Карача займет ее, ему не будет равных по силе и могуществу. Тогда все отвернутся от Кучума и наверняка убьют его – слабым нет места на этой земле.

Облаченный в золотистый кафтан с длинным подолом, Карача, царственной походкой сойдя на берег, выслушал разведчиков, молча закивал и велел разбивать лагерь прямо под стенами.

– Дозволь уберечь тебя, господин, – вмешались советники, – казаки метко бьют из своих орудий. Размести лагерь дальше от города…

Карача хмыкнул, недовольный тем, что его заподозрили в страхе перед врагом, но велел ставить свой шатер в трех верстах от города. Своим сотникам, собравшимся вокруг него, приказал:

– Окружите город плотной стеной. Дабы никто из присягнувших казакам князьков не осмелился помочь им. Любого из них, кто будет замечен возле города, убивайте на месте… Они долго не просидят в осаде, рано или поздно они умрут от голода. Будем ждать…

С тем и отпустил своих военачальников. Те, почтительно кланяясь до земли, удалились. Довольный собой, Карача усмехнулся. Тем же коварством ему удалось перебить отряд Ивана Кольцо, чем он лишил Ермака значительной силы. Так же был перебит еще один отряд, посланный, видимо, на поиски убитых мурзой казаков. Отряд долго заманивали в окружение, прежде чем с многократно превосходящей силой татары набросились на них и тут же всех перебили. Атаману, коим оказался Яков Михайлов, давний соратник Ермака, сотники Карачи отрезали голову и преподнесли своему господину. Глядя на этот страшный, пахнущий тленом подарок с вываленным языком и страшными полуоткрытыми глазами, Карача улыбался. Теперь у Ермака не будет ни единого шанса…

Но текло время, весна сменилась летом, город все еще не сдался. Сыновья супились, сотники роптали – пора было начать штурм! Но Карача не соглашался на это – казацких пуль он боялся более всего…

С мыслями о том, что скорый штурм неизбежен, он и засыпал в своем шатре душной летней ночью, развалившись на кошмах. Но сон отгоняла тревога – а что, если он потеряет слишком много людей? С какими силами тогда противостоять хану Кучуму? Тот-то наверняка уже собрал значительные силы, притаившись в дальних степях…

Тревога спасла Караче жизнь той ночью. Никто и понять не успел, как казаки, миновав окружившее Кашлык татарское войско, под покровом темноты зашли в лагерь мурзы и, первым делом перебив стражу, принялись проникать в шатры и резать всех подряд… Однако все же поднялись крики, зажглись огни, заржали мгновенно оседланные кони. Сыновья мурзы, обнажив сабли, подняли всю уцелевшую стражу на защиту отца…

Пули безжалостно косили метавшихся по лагерю воинов, выбивали всадников из седел. Карача, притаившись в шатре, крепко вцепился в рукоять своего бухарского кинжала, коим не так давно убил Ивана Кольцо. И, вскрикнув, едва не бросился прочь, когда в шатер стремительно вступила чья-то тень.

– Вставай, господин, еще не поздно спастись… Лодка ждет тебя… Вся стража перебита или разбежалась…

Это был его старый слуга Ибрагим, видимо, тоже единственный оставшийся в живых из близких мурзе людей.

– Мое войско! Почему никто не пришел на помощь? – бледнея, ярился мурза.

– Скорее, господин! – торопил Ибрагим. Лицо его было невозмутимо, но глаза выдавали страх…

И, выскочив из шатра, они бежали, петляя между метавшимися стражниками, отчаянно бросавшимися на защиту своего господина. Одна из пуль мерзко прожужжала над самой головой, и Карача, вцепившись руками в затылок, еще быстрее побежал к берегу. Вдвоем с Ибрагимом они спустили на воду первую попавшуюся лодку, запрыгнули в нее и, отчаянно взмахивая веслами, уплыли прочь от разгромленного лагеря в темноту… Вскоре они пристали к поросшему тростником берегу, и только здесь, упав ничком на влажную землю, Карача успокоился, хотя нижняя челюсть тряслась еще долго и неудержимо. Покосился на Ибрагима, злясь на то, что старик стал свидетелем страха своего господина. Старый слуга, хмуря седые брови, чинил развалившийся во время бегства сапог. Карача даже подумал ненароком прирезать его, но заветный кинжал был потерян…

Когда забрезжил рассвет, их нашел посланный одним из сотников отряд. Продрогшему мурзе тут же накинули на плечи овчинный тулуп. На лодках Карачу отвезли к Кашлыку, где все еще стояло его войско. Там, пряча глаза и опуская головы, сотники доложили мурзе, что вся его стража перебита, убиты оба его сына, а отряд казаков, совершивший столь дерзкую вылазку в ночи, занял возвышенность, на которой стоял лагерь. Отряд уже окружен, но они никого и близко не подпускают – бьют из пищалей. Бледнея и трясясь от гнева, Карача принялся бить по щекам своих сотников за то, что проглядели врага и из-за этого теперь его сыновья мертвы.

– Приказываю вам, убейте! Убейте их немедленно! – срывая голос, визжал Карача, и сотники его побрели к своим отрядам – вести их на штурм захваченного казаками лагеря. Издалека мурза наблюдал, как по холму целой ватагой с дикими криками и визгом карабкаются его воины и как плотная пищальная стрельба нещадно косит их, устилая подножие возвышенности убитыми и ранеными. Тех, что еще живы, пытаются спасти, оттащить назад, но пули не дают сделать этого. Мрачнея, сотники посылали в бой все новые и новые отряды…

Матвей Мещеряк, возглавивший ночную атаку на лагерь Карачи, приникнув плечом к перевернутой телеге, служившей укреплением от густо летящих стрел, бьет из пищали неустанно, только успевает отдавать разряженное оружие и принимать готовое. Подле него, целясь, отстреливается Архип. Гришка Ясырь рядом – раненный в руку в ночном сражении – только и успевает заряжать пищали. Поодаль из кустов торчат стволы самопалов – казаки держат оборону на своих рубежах. Особенно яро сражается сегодня Тимоха, одноглазый рослый мужик с обширными залысинами и густой спутанной бородой – он с упоением мстит за младшего брата, тот погиб в отряде Ивана Кольцо. Но вот стрела, впившись в плечо, подкосила его. Не издав ни звука, он обломал стрелу пополам и, оскалившись, вернулся к прежнему месту.

– Долго не выстоим, атаман! Их – тьма! – взвыл Ясырь, насыпая порох в дуло пищали Архипа. Матвей, весь поглощенный боем, молчал, добела закусив губу…

…Карача не находил себе места, все ходил взад-вперед, изредка поглядывая на укрепления притихшего Кашлыка. Вокруг города оставалось все еще много воинов, а штурмующие лагерь силы значительно таяли…

– Пошлите еще людей! – кричал Карача на сотников, топая ногами.

– Тогда мы не сможем продолжать осаду! – возразил один из сотников, старик, служивший еще отцу своего господина.

– Еще слово – и я велю тебе самому пойти туда! – хватаясь за плеть, прошипел Карача, и в ту самую минуту со стен Кашлыка ударила пушка. Ядро, просвистев над головой мурзы, врезалось в столпотворение всадников, что издали также наблюдали за боем… Подняв испачканное землей лицо, Карача взглянул на разбросанные по сторонам тела убитых, на хрипящих, бьющихся на земле лошадей, а после с изумлением увидел, что из города, рассеивая толпу неприятелей пищальными выстрелами, выходит казацкое войско на помощь осажденным товарищам, и вел их – мурза не сомневался – сам атаман Ермак…

Еще один пушечный выстрел вырвал с места стоявших недалеко от мурзы воинов, и тогда он уже не помнил, как вскочил на коня, что тут же подвели ему, как отчаянно начал стегать скакуна плетью, уносясь прочь и оставив свое войско и верного слугу Ибрагима, что побежал было за господином, но пал, перерубленный казацкой саблей. Охваченные страхом, татары даже не бились – убегали, бросались в реку, пытались сдаться неприятелю, поднимая вверх руки, но казаки не брали пленных – сдававшихся рубили на месте.

Ермак, гвоздя саблей налево и направо, вел людей к отряду Мещеряка, и некоторые татарские сотники еще пытались организовать оборону, носясь из стороны в сторону на взмыленных лошадях, но было поздно – войско Карачи, охваченное беспорядочным бегством, и не думало сражаться. Старый татарский сотник сам начал рубить отступающих, что попадались ему, проклиная их за малодушие, пока пищальная пуля не снесла ему половину черепа… Архип, довольный своим столь метким выстрелом, не смог сдержать улыбки…

– Побежали, черти! Гляди, как драпают, ребята! А ну, за мной! – заревел Мещеряк, выхватывая саблю, и первым из своих бросился преследовать врага.

– За наших ребят все поплатитесь, стервы! – волоча за собой саблю в здоровой руке, грозился Ясырь…

Вскоре все было кончено. Подобрав свое оружие, унося на себе раненых, казаки вернулись в Кашлык. Там, кое-как перевязанные, изможденные минувшим сражением, они собрали круг, уже столь немногочисленный после множества потерь. Ермак, сильно поседевший за последние полгода, был угрюм и немногословен. Ожидая его слова, казаки жадно глядели на своего предводителя.

– Вам известно, что до осадного нашего сидения к нам прибыли бухарские купцы. Жаловались они на то, что хан Кучум не дает их торговым караванам пройти в Сибирскую землю. Так он пытается вновь обречь нас на голодную смерть. К тому же чем нам кормить московские полки, что придут нам на помощь?

– А где они, эти московские полки?

– Верно! Ни слуху ни духу от них!

– Погоди, мужики! Дайте Ермаку Тимофеевичу слово дале держать!

Ермак, тяжело глядя поверх голов собравшейся вокруг него толпы, ждал, пока ропот стихнет, и продолжил:

– Сие верно, мы не ведаем, как скоро прибудет московская помощь! Посему надобно спускать на воду наши струги и самим выходить в поход на Кучума! Ежели татары явятся вновь и возьмут нас в осаду, отбиться едва ли сможем – пороху почти не осталось.

После недолгого молчания на призыв Ермака отозвались голоса:

– Вели идти за тобой, атаман! Хоть в огонь, хоть в воду веди.

– Верно, все одно пропадать! – вторил чей-то голос позади всех.

– Щас как дам в зубы, «пропадать»! – обернувшись, погрозил кулаком Тимоха.

Наскоро законопатили и засмолили оставленные еще по прибытии в Кашлык струги и вскоре пустились в поход. Уместившись всего в семи лодках, казаки удрученно глядели на брошенные гнить у берега, похожие на домовины, тридцать судов, в коих уже не было никакой надобности…

Направив свой отряд в поход, Ермак и не ведал, что к Уральскому камню во весь опор уже шло войско воеводы Мансурова, отправленное Москвой на помощь атаману. Подождал бы Ермак еще две-три недели, и все, возможно, сложилось бы для него и других казаков иначе. Но сему было не суждено сбыться…

Не ведал Ермак и о том, что Карача, собрав жалкие остатки своего войска, уже пришел в Бегишево городище, где хан Кучум копил силы, и бросился ему в ноги, клялся в верности и желании совместными усилиями уничтожить казаков. Старый хан, облаченный в меха, рысьими глазами взирал на согнувшегося перед ним на ковре мятежного вельможу. И хорошо было бы преподать урок всем, велеть схватить этого пса и лишить головы. Но его люди нужны. Кучум медлил с прощением Карачи, позволив, однако, ему и его воинам остаться у себя в стане, но дальнейшие события вскоре все изменили.

Через неделю Кучум узнал, что казаки в поисках бухарских купцов спустились по Иртышу в южные земли ханства, покорили Каурдак и окрестные земли, подчинили князька Елыгая, что, по слухам, отдал Ермаку не только ясак, но и предлагал в жены свою дочь.

– Гляди, великий, он и с малым числом воинов скоро отберет у тебя всех подданных! – хищно сверкая глазами, говорил Карача, раболепно кланяясь хану. – Нужно ударить, пока не поздно!

Кучум молчал, медлил с решением, не желая рисковать теми силами, что успел собрать за столь долгое время. Изворотливый ум хана уже подсказал ему, что надобно заманить казаков в определенное место и там ударить всей мощью, находящейся под рукой.

А тем временем отряд казаков осадил Кулары, одну из самых мощных крепостей ханства. Туда и повел свои войска Кучум, крадучись, как тигр, выжидая нужного часа…

Под Куларами же был ад. Шел четвертый день осады, несколько штурмов не увенчались успехом, тела убитых казаков так и лежали под укрепленной землей и камнями деревянной стеной, было множество раненых. Архип, Тимоха и Ясырь, отступая к лагерю, тащили раненого Асташку. Тимоха нес его на спине, Ясырь, прикрывая голову, мчался во весь опор рядом, Архип ковылял с пищалью в руках, то и дело слыша посвист стрел по сторонам. Одна из стрел, пропев над головой Ясыря, впилась под левую лопатку раненого Асташки, и, судя по тому, как мгновенно рубаха оплыла кровавым пятном, тащить его не было уже никакого смысла. Но Тимоха, пыхтя и обливаясь потом, все же донес его, чтобы убедиться, что есаул уже мертв… На подходе к лагерю Архип увидел Ермака. Тот стоял, глядя на укрепления, и лицо его, уже почти стариковское, изменившееся от всех перенесенных невзгод, перекошенное злобой, было белым, как у мертвеца.

Вечером, когда схоронили мертвых, тех, кого удалось унести с поля боя, Ермак сказал, натянув улыбку:

– Надобно идти далее. Ничего, на обратном пути заберем непокорные Кулары!

И казаки ушли обратно, направляясь к Кашлыку, – Ермак был уверен, что помощь близка. Флотилия его свернула по Иртышу на реку Вагай, где долго боролась с течением. А вскоре началась страшная буря. Сама природа будто была недовольна незваными гостями – ветер хлестал в лицо дождем, небо жутко освещалось вспышками молний. Архип стер руки в кровь, силясь орудовать веслом. Но плыть дальше по взбушевавшейся реке было невозможно. И, когда флотилия прошла Вагай и вновь вошла в воды Иртыша, Ермак велел разбить лагерь.

Казаки разбрелись по берегу в поисках ветвей для сооружения шалашей. От шума дождя и ветра не было слышно ни голосов, ни любого другого шума. Архип, скинув свое имущество – связку пушнины, коей желал выручить судьбу Михайлы и Анны, – бросил в общий струг с прочей рухлядью. Здесь же оставил пищаль – даже в случае опасности в ней не было никакого толку, все отсырело. Он оглянулся. Видневшаяся вдали на холме кромка леса изредка зловеще освещалась молниями. Архип не мог понять того тягостного чувства, которое овладело им. То ли общее уныние в отряде передалось ему окончательно, то ли душа предчувствовала неладное. Широкой заскорузлой ладонью провел по лицу, стирая воду, и на мгновение остался стоять так, прикрыв глаза. В последнее время все чаще вспоминалась Белянка, их молодость в Новгороде, вспоминались и ужасы последних лет, отчасти заставившие его уйти на край света и вот уже который год находиться среди казаков. И он даже уже не представлял, как сможет вернуться к мирной жизни, к внукам, дочери, он забыл о том, какой была та мирная жизнь кузнеца, когда лишь изредка брался он за саблю, защищая родную землю. Неужели теперь суждено сгинуть здесь, без славы, без креста? А ежели нет, то когда сможет вновь увидеть дочь, внуков, перед коими испытывал смутную вину за то, что исчез из их жизни так надолго?

Очередная вспышка молний осветила холм, но теперь он был весь запружен людьми в островерхих меховых шапках. И сердце тут же упало… Неужто засада?

– Татары! Братцы! Татары! – раздался чей-то крик вдали, и земля разом наполнилась топотом тысяч ног. Архип, притаившись на месте, не знал, что содеять. Первой, самой жалкой и стыдной, была мысль тут же броситься в струг и бежать. Но через мгновение от нее не осталось и следа – нужно помочь своим отступить к лодкам, это было единственной возможностью спастись. Выхватив саблю, Архип ринулся в зловещую темноту, где уже начался неравный бой с врагом.

Не сговариваясь, наученные долгими годами походов, казаки сплотились и, отмахиваясь саблями, каждый на своем рубеже, пятились к реке. Татары наседали со всех сторон, но валились на землю, разрубленные казацкими саблями. Ермак сам был в первом ряду, Архип видел, как яростно атаман отбивался клинком и безжалостно косил врагов. Чье-то копье ткнуло его в живот. Оскалившись, чуть припадая на правую ногу, Ермак кричал:

– Держимся, ребята! Стоим!

Несколько казаков уже пали убитыми. Пал убитым Тимоха, рухнул прямо под ноги Ермака. Архип и сам порывался в первые ряды, пытаясь заменить павших, но Мещеряк был все время рядом и толкал его за свою спину, умудряясь еще при этом орудовать саблей…

Сил отбиваться больше не было, и порядок рухнул, когда струги оказались близко. Казаки бросились к лодкам, и Ясырь с Черкасом схватили Архипа едва ли не под руки, и он даже не понял, как стремительно они начали отплывать, только с берега все летели им вслед стрелы, но из-за бури они не могли нанести должного урона…

Буря закончилась только к утру, когда казаки уже успели отплыть на значительное расстояние от места ночного лагеря. И тогда осозналось самое страшное – Ермака среди них не было. Ошарашенные казаки глядели на жалкую горстку воинов – все, что осталось от целого войска. И самое страшное, в гибели Ермака никто уже не сомневался, кто-то из казаков даже начал говорить, что своими глазами видел, как пал атаман. Архип сокрушенно покачал головой, сам еще не веря в то, что произошло. Из всего имущества у него осталась лишь его сабля: пушнина, с помощью которой хотел он поправить положение семьи своей дочери, осталась там, в брошенном струге. Все зря! Все зря. И смерть атамана Ермака казалась чем-то страшным и невообразимым. Никто не знал, что делать дальше. Кто-то неудержимо рыдал, оплакивая павшего атамана.

Ослабевшие от переходов, ран, сражений, казаки взглянули на Мещеряка в ожидании, единогласно признав его своим новым атаманом, и Мещеряк, оглядев тянущуюся вдаль реку, покрытые соснами каменистые холмы, обернулся туда, где ночью произошло роковое сражение с Кучумом, стиснул зубы и сказал решительно:

– Еще вернемся сюда, ребята, поквитаемся за атамана, за всех наших казаков, что пали на этой земле. А ныне – плывем в Москву…

7 глава

В августе князь Андрей Иванович Шуйский по поручению думы спешно отправился на юг – в рязанских землях появились разъезды крымских татар. Надлежало возглавить стоявший на южных рубежах полк, выставить заслон и не дать орде пройти вглубь страны.

Август был знойным, степи, выжженные солнцем, стояли в мареве. Князь ехал в седле, пропитанный потом, серый от дорожной пыли. Алое корзно его спадало с плеч на круп княжеского коня, поводья свободно лежали в руках. Обернулся, оглядев тянущуюся за ним вереницу всадников – его боевых холопов, и улыбнулся, довольный тем, что ему поручено ратное дело – наконец он покинул осточертевшую ему Москву. Сейчас он не хотел и думать о той придворной борьбе, кою затеял родич, Иван Петрович Шуйский, и старший брат Андрея – Василий, о борьбе, в коей Андрею Ивановичу придется участвовать, пусть даже невольно, ибо честь рода превыше всего. Здесь, в степи, накануне возможного столкновения с татарами, он был счастлив и чуял, как стало легче дышать.