Царь-инок

Осенью, истрепавшиеся, оборванные, злые и смертельно уставшие, пришли стрельцы во главе с Болховским в Кашлык. Сам князь, похожий больше на атамана разбойников, чем на московского воеводу, предстал перед Ермаком и Иваном Кольцо, стыдясь своего положения. Все должно было быть не так. Атаманы угрюмо молчали, узнав, что неимоверно тяжелые струги, коими отряд снабдили купцы Строгановы, пришлось бросить при переходе через Уральский камень. И так как затем отряд многие и многие версты вынужден был преодолевать пешком, припасы со снедью также были брошены. Поросший клокастой бородой, весь в изорванном кафтане и сбитых червленых сапогах, Болховский даже не пытался проявлять должное его происхождению высокомерие.

– Мы уже несколько суток не ели ничего. У нас есть больные. Велите накормить людей, – просил он слабым голосом, указав на стоявших позади него изможденных стрельцов.

– А нам самим, видать, духом святым питаться? – съязвил раздраженный Иван Кольцо. – Припасов на зиму нам не хватит, если еще твою ораву кормить!

Болховский опустил глаза. Княжеское достоинство его было уязвлено, но кто в том был виноват? На помощь ему, не умевшему о чем-либо кого-то просить, пришел его ближайший соратник, стрелецкий голова Ванька Киреев.

– Ну так и что? Велите нам обратно возвращаться? Тогда лучше сразу нас тут перебейте к чертям, ибо пути назад у нас нет, – высказал он, выступив из-за спины Болховского.

– Одежда теплая у вас есть? – вопросил мрачный Ермак.

– Все, что у нас есть, на нас, – Болховский вновь указал на свой отряд. Все они и сам воевода были облачены в кафтаны из грубого сукна. Такая одежда не спасет в зиму.

– Государь же знает о нашем бедственном положении! – возмутился казак Черкас Александров, возглавлявший посольство в Москву в прошлом году. – Как он допустил такое?

– Государь Иоанн Васильевич умер полгода назад, – отвечал Болховский. – А то, что происходит при государе Феодоре… там сам черт не разберет…

Казаки, ошарашенные такой вестью, поснимали с голов шапки, принялись креститься. Молчал, пораженный, и Архип, ощутивший в это мгновение смутное чувство облегчения, ибо не стало того, кого он в душе своей ненавидел всю жизнь, и чувство тревоги – а как же дальше? Кто заступится нынче за землю нашу? Что станет с народом в столь тяжкое время? Как же теперь там Анна, внуки?.. И отчего-то стало тоскливо и пусто внутри, будто часть души его вырвали и уничтожили…

– Вели накормить, – уходя, бросил Ермак Матвею Мещеряку, ставшему с недавнего времени его правой рукой.

И вот теперь Семен Болховский лежал в той же клетушке, где жили Архип и Матвей Мещеряк. Покрытый гноящейся сыпью, с коркой запекшейся крови на губах, князь уже даже не приходил в себя. Тихо отходил в углу под присмотром своего верного помощника Ваньки Киреева.

– Несчастный. Пришел на погибель свою, – произнес Архип, глядя на него пустыми глазами.

– Пришел и нас погубил. Сколько мужиков сгинуло от голода! – с презрением фыркнул Мещеряк.

– Да разве ж виноват он? Бояре отряд собирали. На смерть отправили всех. И нас погубили… Приказ… – отвечал Архип, и сознание его путалось. И вот он уже видит день, когда, согласно государеву приказу, отправляли в Москву царевича Маметкула. Архип наблюдал издалека, как царевич, высокий и крепкий, с гордой осанкой, прошел к ожидавшим его стругам. Напоследок Маметкул и Ермак крепко пожали друг другу руки. Они сблизились за время почетного плена царевича, относились друг к другу с глубоким уважением и теперь понимали, что больше никогда не увидятся. Ермак глядел вслед уходящим стругам до тех пор, пока они не скрылись из виду, одиноко стоя на берегу… А ведь он должен был ехать в Москву вместе с Маметкулом, дабы получить из рук государя должную награду и остаться при дворе в сытости и почете. Но он отказался, не желая бросать своих людей… Как там атаман? Мужики говаривали, что совсем плох… Как же мы без него?

И Архип спал в полузабытьи, уже не в силах переносить хворь на ногах, хлебал сквозь сон протянутый кем-то непонятный отвар. Однажды, очнувшись, услышал чье-то сдавленное хриплое рыдание.

– Что? Что произошло? – проговорил он, чувствуя, как шевелятся под языком зубы, словно чужие.

– Воевода Болховский преставился, – отвечал голос из темноты. – Ванька Киреев, как баба, ревет…

Промычав невнятное, Архип схватился за шатающийся зуб грязными пальцами и без усилия вынул его изо рта…

Иной раз ему казалось, что смерть уже стоит над ним, и было жаль одного – не удастся помочь детям: Аннушке, Михайле, внукам. Да и где они сейчас? Не удастся исполнить последнюю просьбу покойной супруги – найти Алексашку, сына, сгинувшего еще во время опричного погрома Новгорода, хотя на это он уже и не надеялся. И было горько, что придется так нелепо умереть на чужой, дикой земле…

Но смерть вновь обошла его, несчастного, стороной. Едва по весне начал сходить лед, Иван Кольцо отправил атамана Якова Михайлова к присягнувшим Ермаку племенам за ясаком, и вместе с пушниной он привез множество мяса и рыбы. И только это спасло пережившим зиму казакам жизнь. Отъевшись, они победили всеобщую хворь, и вскоре на созванный Ермаком круг вылезли из клетушек исхудалые и бледные, похожие на мертвецов, люди. Среди них, поддерживаемый Гришкой Ясырем и Черкасом Александровым, вышел Архип. Щурясь от весеннего солнца, он огляделся вокруг. Река несла по течению куски сломанного льда, сошедший снег обнажил молодую траву, кою жадно поедали отощавшие кони, чудом избежавшие гибели во время голода.

Ермак, ссохшийся, изрядно постаревший, сидел на установленном для него пне. Подле него стояли Матвей Мещеряк и Иван Кольцо, тоже истрепанные болезнью и голодом.

– А где Ванька Киреев? Неужто помер? – спросил тихо Архип.

– Не, – усмехнулся Ясырь, – едва лед ломаться начал, сел в струг с несколькими оставшимися стрельцами, да и сбежал. Сам видал. В дозоре стоял тогда. Как зайцы умотали.

– Живой, и то хорошо, – ответил Архип. – Он сию страшную долю не выбирал.

– Мы, что ли, выбирали? – вопросил похожий на старика Савва Болдырь, хворь будто выела у него почти все волосы на голове, а оставшиеся окрасила сединой. – Вон за лагерем яму зарыли сегодня. За зиму сколько погибло! Все там! Мертвецов не счесть! Сотни! Стрельцы все до одного вымерли. Чудо, что среди них нас нет. Мы не выбирали, однако мы здесь, подле атамана своего.

– А я бы им тоже не дал уйти, – отозвался Черкас. – Из пищали своей метко бью.

– Я, что ли, не метко? – возмутился Ясырь. – Не собрался, не ведал, что делать. Посмотрел бы я на тебя там в ночи… Когда каждый день кучу смертей видишь, отчего еще парочку своей рукой не уложить?

– А ну цыц, мужики! Атаман говорит! – шикнул кто-то на них. Дождавшись тишины, Ермак медленно поднялся со своего места. Мещеряк пытался подставить ему руку, но атаман отмахнулся.

– Слава Господу, что миловал, не дал умереть и вот предстал я перед вами – теми, кто сумел избежать гибели этой страшной холодной зимой. Однако многие погибли. Поредел наш отряд… И помощи ждать… Бог знает, когда придет эта самая помощь. И как Кучума с такими силами бить – не ведаю. Посему решили мы принять помощь мурзы Карачи. Давеча приходили ко мне его послы.

Казаки молчали, не ведая, что на это ответить. Да и нечего им было сказать – они всецело полагались на своего атамана, доверяя ему свои жизни. Ермак же продолжал:

– Карача уверяет меня, что Кучум – его враг и что поможет он в борьбе с ним! Но просит защитить его кочевья на реке Таре от казахских племен. Нам ныне каждый союзник надобен, иначе не устоим… А нам пока – стоять, ждать новой государевой помощи, дабы снова не отдать Кучуму все эти земли, что мы так щедро полили своей кровью.

Возражать из казаков никто не стал, и тем же вечером Иван Кольцо, коего Ермак отправил на подмогу мурзе Караче, стал собирать отряд, набрав в итоге сорок человек. Не теряя времени, утром они подлатали оставленные на зиму струги и отправились в путь.

– Прости, много продовольствия дать не смогу, надобно кормить казаков, но пороха и свинца бери сколь угодно.

– Справимся, – отозвался Иван Кольцо, наблюдая, как его соратник Савва Болдырь руководит погрузкой провианта в струги.

– Береги людей – это самое главное. У меня каждый на счету. И сам берегись, слышишь? – произнес Ермак и почуял, как нехорошо занялось сердце в груди. Ох, может, зря доверился этому мурзе? Но Иван Кольцо с улыбкой и хитрым прищуром глядел на него, мол, и не из такого выпутывались.

Уходили по реке струги, и в тишине провожал их казачий стан.

– Чует мое сердце неладное, – молвил Архип Ясырю и Черкасу и осекся – не дай Бог…

Иван Кольцо прибыл в лагерь Карачи к исходу дня. Причалив к отвесному берегу Тары, поросшему еще голым после зимы лесом, казаки поразились количеству войлочных шатров и шалашей из еловых веток, заполнивших собой, кажется, все видимое пространство.

– Гляньте, сколько их. И зачем им помощь нашей горстки понадобилась? – вопросил Болдырь, стоя в струге рядом с Иваном Кольцо.

– Готовьтесь, ежели что. Пищали зарядите, сабли держите под рукой, – приказал атаман и первым вскарабкался по пологому обрыву.

Их ждали. Сам Карача в окружении сыновей и ближайших советников вышел встречать казаков. Мурза был полноватым и низкорослым, с гладким безбородым лицом. Он улыбался во все зубы, щурил рысьи глаза, обнимая Ивана Кольцо за плечи, показывал уготованные для гостей угощения. В блюдах, уложенных на цветастых коврах, были жареные и вареные рыбины, на кострах доходили сочащиеся соком огромные куски конины и оленины. В драгоценные кувшины бухарской работы наливали кумыс и кобылье молоко.

– Как бы не потравили нас тута, – бормотали казаки, не шибко доверяя татарскому гостеприимству. Но их тянули к этим угощениям, и сам Карача приговаривал: «Кушай! Кушай! Гости!»

Он и его советники первыми отведали яства, как бы показывая, что они не отравлены. И казаки, изголодавшись за зиму, с жадностью принялись поглощать все, что было им уготовано. Морщились от кумыса, но настолько соскучились по браге, что с радостью хлебали и его, и, когда на лагерь опустилась тьма и зажглись костры, казаки окончательно охмелели. Не выдержал и Болдырь. Выпучив маслянистые глаза, он спорил о чем-то с сидящим подле него татарином, кажется, старшим сыном мурзы. Лишь Иван Кольцо был трезвым. Он с ужасом глядел на казаков, что так легко поддались пьянству и чревоугодию, позабыв о предостережении своего атамана. Кто-то уже повалился прямо на землю и уснул, кто-то принялся тянуть тоскливые песни о русской степи, кто-то принялся драться. А в темноте все сновали бесчисленные тени в меховых остроконечных шапках, и атаман впервые в жизни почувствовал себя настолько уязвимым. Ненароком появилась мысль сбежать в темноте, броситься в струг и уплыть обратно к Ермаку, но как можно оставить своих людей? В Кашлыке свои же предадут его смерти за трусость. Ранее он не ведал страха, но сейчас отчего-то тело сковывал противный озноб. И он уже не слушал толмача Карачи, передававшего слова мурзы о том, что тот восхищается мужеством казаков и Ермака, что хан Кучум сейчас слаб и вместе они его сокрушат, и что вернее союзника не будет и Карача готов покориться русскому государю. Карача держал свою крепкую руку на плече Ивана, и отсветы костра бросали на его плоское гладковыбритое лицо зловещие тени…

Только услышав какую-то возню и короткие вскрики со стороны, Кольцо тут же все понял. Обернувшись, он наблюдал с ужасом, как татарин режет спящего на земле казака, словно барана. Вот и хмельного Болдыря кто-то схватил сзади и полоснул ножом по горлу, он тут же захрипел и забулькал, заваливаясь на бок. Иван Кольцо успел только взяться за свою саблю, но сам Карача, выхватив из-за пояса кинжал, вонзил его в глотку атамана по самую рукоять. Страшно выпучив глаза и роняя с бороды струи хлынувшей изо рта крови, Кольцо потянулся рукой, намереваясь схватить мурзу, задушить мерзкого душегубца, но тот с некоторым страхом и брезгливостью отпрянул в сторону, а появившийся позади Ивана татарский воин разрубил саблей голову атамана надвое…

Очень скоро все было кончено, и казаки были убиты до единого, не сумев оказать сопротивления.

– Закопайте тела, чтобы их никто не нашел! – звонко крикнул Карача, обращаясь к своим воинам, что копьями добивали умирающих казаков. – А этого, – он пнул лежавшее у его ног бьющееся в слабых судорогах тело Ивана Кольцо, – этого бросьте на съедение зверям.

– Отец! Теперь мы сокрушим Ермака? – вопросил один из младших сыновей мурзы, еще совсем мальчик, но сегодня тоже покрывший русской кровью свой нож.

– Да, сын, – с гордостью и нескрываемым счастьем отвечал мурза. – Теперь мы пойдем на Кашлык, и, когда он снова будет наш, Кучум не сможет по-прежнему называть себя ханом. И мы будем править…

К ногам его медленно подступала густая кровавая лужа…

5 глава

Москва

Минувшая зима тяжело далась боярину Ивану Федоровичу Мстиславскому. И зачем он только пошел глядеть на казнь бывшего казначея, Петра Головина? Кутаясь в долгую шубу из седых бобров, боярин наблюдал, как под метущим снегом вывели беднягу полуголым на площадь перед Кремлем, как подвели осужденного к плахе, и вот зачитали приговор, и вскоре палач взял в руки свой тяжелый топор, но вот в последнюю минуту на разгоряченном коне примчался государев посланник и, остановив палача, объявил, что государь миловал Головина. Казнь заменили ему на пожизненную ссылку в Арзамасово городище. Головина, лишившегося чувств, потащили волоком обратно в тюремный возок. Понимая, кто стоит за этой игрой хищника с жертвой, Мстиславский криво усмехнулся. Да уж, Годуновым палец в рот не клади! А может, действительно сам государь воспротивился кровопролитию?

Петр Головин до Арзамаса не доехал, умер в дороге. И кто знает, не выдержало ли сердце у пережившего столько потрясений старика, или же Годуновы приказали умертвить его? Никто не ведает. Однако было наглядно показано – вот что бывает с теми, кто решил соперничать с Годуновыми!

Там, на продуваемой метелью площади, Иван Федорович тяжело заболел и от кашля и лихорадки отходил едва ли не всю зиму. Ныли старые раны, и князь чувствовал, как одряхлело его тело, истерзанное в бесчисленных боях, изношенное в бесконечных походах. Благо сын Федор уже успел многому научиться и во время болезни отца представлял их род на заседаниях думы. Младшая дочь, Аннушка, зазноба отцова, была все время подле боярина. Иной раз он просыпался, а она рядом, держит за руку и молвит:

– Мне подле тебя, батюшка, спокойнее…

Князь действительно гордился дочерью. Статная, чернобровая, с толстой темной косой до пояса, с шеей лебединой, руками белыми, нежными… Породистая красота! И кому достанется? Иван Федорович отчего-то медлил с ее замужеством, не в силах отпустить дочь от себя. Все остальные дочери давно покинули отчий дом, вышли замуж, кто-то уже успел и овдоветь… Аннушка же, самая младшая и любимая, всегда была подле отца, но понятно было всем – ненадолго!

В начале весны, когда Иван Федорович уже шел на поправку, его навестил сам боярин Иван Петрович Шуйский. Герой обороны Пскова после смерти супруги сильно постарел, окладистую бороду его обильно обнесло сединой, сам он раздобрел и в соболиной шубе своей казался тогда непривычно широким. Супруга Ивана Федоровича, княгиня Анастасия Владимировна, встретила гостя в сенях, угостила с подноса чаркой меда, троекратно расцеловалась с ним, и после того Шуйский прошел в просторную горницу, устланную бухарскими цветастыми коврами, где во множестве на стенах висели всевозможные кинжалы и сабли, украшенные драгоценными камнями. Выставлялась тут драгоценная и памятная посуда, даренная хозяину покойным государем за боевые заслуги. Перекрестившись у киота с многочисленными иконами в бесценных окладах, Шуйский сел за стол, уставленный различной закуской: тут и моченые яблоки, и мед, и различные грибы, и пироги, – а едва гость постелил себе на колени узорчатый рушник, слуги внесли запеченного осетра, поросенка на блюде в яблоках, уху в мисках из тонкого китайского стекла…

– Я, Иван Федорович, попрощаться пришел. Уезжаю на воеводство в Псков, – с ходу доложил Шуйский, неторопливо поедая уху.

– Это твой город. Отчего же тебе там не быть? – усмехнулся Мстиславский. Он сидел за столом в своем любимом длинном татарском платье, похудевший и выглядевший невозможно старым на фоне заматеревшего Шуйского.

– Вестимо, почему так. Боятся новой войны с поляками, Баторий все чаще грозится разорвать мир. До войны, думаю, не дойдет, так что сие не первая причина. Подальше от Москвы Годуновы отсылают. Дабы не мешал им всеми делами заправлять. Как бы и тебя, недужного, не отправили куда…

– Какие нынче новости в думе? – поспешил переменить разговор Мстиславский.

– Договорились наконец с поляками, дабы привезли мы в Москву княгиню Марию Владимировну Старицкую. После смерти мужа, герцога Магнуса, никому она не нужна, живет на скудные средства в Риге. Король Баторий и сам не рад, что вынужден содержать ее, потому договорились на этот счет легко.

– Любопытно, кому больше всех дела есть до дочери покойного старицкого князя, – протянул задумчиво Иван Федорович.

– Государь приказал, мол, желает сестру свою держать подле себя, на ее родине. Ну и сказал, мол, не желает, дабы она стала орудием в руках Батория, не раз озвучившего свои притязания на многие наши земли.

– Устами государя говорит Борис Годунов, давно известно. А Борис ничего не делает просто так. И зачем она ему?

– Того не ведаю пока. Мыслят отправить туда Горсея, английского посла.

– Горсей – доверенное лицо Годунова, я думаю, это тоже давно известно! – добавил Мстиславский. – Стало быть, Горсей едет за Марией Владимировной Старицкой, ты отправлен на воеводство в Псков… А как здоровье Никиты Романовича?

– Дюже плох, – отозвался Шуйский, вытирая рушником бороду.

– И кто там в думе остается?.. Салтыков, Татев, Сабуров, Шереметев, Глинский…

– Родичи мои, князь Скопин-Шуйский, князь Василий Иванович Шуйский… Скоро брата его Андрея в думу введут…

– Но пока Годуновы со своими сторонниками в думе главенствуют, вестимо так? – В глазах Мстиславского вспыхнули недобрые огоньки.

– Много их стало нынче…

Мстиславский замолчал, что-то обдумывая. Затем опасливо глянул на дверь и молвил тихо:

– Пока государь женат на Ирине Годуновой, нам их не свалить. Давно думал и говорил средь своих – славно было бы Батория возвести на престол!

Иван Петрович заметно помрачнел, откинулся на спинку резного кресла, исподлобья глядел на Мстиславского, слушал.

– Он и сам желает стать русским государем, об этом с польскими послами давно обговорено.

– Уверен, что многие поддержат тебя в думе, Иван Федорович. Но не я. Мой отец погиб от рук литвинов. Я Псков от поляков отстаивал. И сама мысль, что Баторий получит Россию без боя, за просто так, мне противна.

– А тебе, потомку суздальских князей, не противно в ногах государя валяться? В Польше знатные вельможи о таком раболепии и не ведают, ибо не видали такого никогда!

Хотел было Иван Петрович съязвить, что князь Мстиславский всю свою жизнь валялся в ногах покойного государя и не выказывал никакого недовольства по этому поводу, но, лишь усмехнувшись, промолчал.

– Придет время, и перед Годуновыми стоять на коленях будете, попомни мое слово, князь! – продолжал Иван Федорович, тряся кулаком. Шуйский поморщился, как от зубной боли.

– Ну, польскому королю возможно будет передать власть на Руси только после новой войны, кою Баторий всяко пытается вновь развязать, – ответил он. – Токмо и ты, и я, и прочие князья того не позволят, и народ не примет, тебе лучше меня это ведомо. Стало быть, ждать надобно смерти государя… А то когда будет? Ну или ежели дождаться того, кто решится измарать себя в крови этого безвредного дурака…

Он наклонился ближе к князю Мстиславскому, проговорил полушепотом:

– У нас с князем Воротынским иная мысль имеется…

Иван Федорович сразу все понял, и стало понятно, зачем к нему явился князь Шуйский. Явно не пирогов отведать! Дочь Ивана Федоровича, Аннушка, по матери – двоюродная племянница Воротынского. Стало быть… стало быть, знать решила выдать ее за государя! Иван Федорович ничего не успел ответить, как Шуйский продолжал:

– С митрополитом уже обговорено. Государя с Ириной развести – плевое дело. Ирину Годунову – в монастырь, дочь твою – в царицыны покои… Окроме нее кто еще достоин стать государыней?

И вскоре он ушел, посеяв смуту в душе старого боярина. Вечером Иван Федорович поведал о разговоре с Шуйским сыну Федору.

– Мы о том давно говорили с Андреем Шуйским, что большей чести нашему роду и быть не может! – пожав плечами, ответил Федор.

– Стало быть, за моей спиной, без моего дозволения… – начал вдруг закипать Иван Федорович. Небрежность, с коей Федор сидел перед отцом, откинувшись в кресле и закинув ноги в щегольских высоких сапогах – одна на другую, – пропала мигом. Он оробел, как-то съежился весь, но отвечал спокойно:

– Я не давал согласия. Просто говорили о том, когда ты хворал… Но неужели ты против, отец? Не желаешь, дабы дочь твоя стала царицей? Ближайшим советником при внуках своих станешь… А уж она детей государю точно нарожает, не то что эта… Поразмысли о том, батюшка!

Иван Федорович поостыл, опустил лобастую голову свою с седыми поредевшими волосами. Все так. И нет большей чести. Но… Мучаясь от своих мыслей, он отправился к дочери, что тут же отложила шитье покрова, увидев отца. И, глядя на нее, пышущую красотой, здоровьем и молодостью, не представлял, как возможет отдать ее обрюзгшему слабоумному царю-иноку, что уже намного старше нее! Но, кажется, ныне боярин Мстиславский ни на что не возможет повлиять. За него давно все решено – царя необходимо развести с Ириной и женить на дочери одного из самых знатных вельмож в Москве, приходящегося, помимо прочего, еще и родичем государю! И разве не достоин он, Иван Федорович Мстиславский, того после долгих лет тяжкой службы русскому престолу, разве не ради великой чести рода, что теперь еще более умножится, столько раз он унижался, терпел оскорбления и побои покойного государя, разве не для того проливал кровь в бесчисленных походах? Верно, достоин сей чести! Но… Но жертвовать любимой дочерью, согласиться на то, дабы противники Годунова содеяли ее лишь орудием в своих руках, – с этим он никак не мог смириться.

В апреле скончался так и не оправившийся от болезни Никита Романович Захарьин. В сопровождении сына Иван Федорович отправился на похороны.

Москва была переполнена людом, всюду стенания и плач – уж очень любили в народе покойного боярина. От терема Захарьиных на Варварке, где Никита Романович скончался, приняв перед смертью постриг под именем Нифонт, толпа тянулась к Новоспасскому монастырю, где была родовая усыпальница семьи покойника. И каждый хотел быть ближе к плывущему над толпой покрытому черным покровом гробу, но стрельцы плотно сторожили семью Никиты Романовича, что ступала следом. Среди родичей шел и сам государь, утирал слезы, жалея родного дядю. Неподалеку шагал и Иван Федорович Мстиславский, страдая одышкой. Его великолепные бухарские сапоги месили грязь на размытых талой водой дорогах. И над всем этим болотом, что вытаптывали кони, повозки и сотни пар ног, величественно сверкали золотом кресты и иконы, гордо смотрелись боярские шубы и шитая серебром парча в одеяниях вельмож и духовенства.

В усыпальнице, у вырытой могилы, гроб открыли в последний раз. Прощавшиеся с покойным принялись целовать его по очереди, после чего трижды ели из рук архиепископа кутью. Иван Федорович подошел ко гробу, вначале прикоснулся губами к холодному, покрытому писаным венчиком лбу покойного, затем взглянул на него в последний раз. Немного вздернутые вверх брови, заострившийся, словно восковой нос, аккуратно уложенная седая борода… Смерть и долгая болезнь не исказили его черты.

– Какой величавый, – молвил Иван Федорович своему сыну, отступая от гроба, и замолчал. Отчего-то горло перехватил подступивший ком…

Похороны Никиты Романовича оказали на князя очень гнетущее впечатление, даже неожиданно для него самого. Чуя, как ослабло здоровье, князь и сам понимал, что недалек и его последний день. И когда же возможно будет обеспокоиться о своей душе, если всю жизнь пришлось провести в борьбе, коварстве и лжи – во имя могущества рода?

Как-то раз в разговоре с супругой он вспомнил вдруг, как с отцом ее, князем Владимиром Ивановичем Воротынским, брал Казань, как спустя год защищал давно покойного малолетнего царевича Дмитрия в дни болезни государя Иоанна, как заставлял крамольных бояр отречься от князя Владимира Старицкого и целовать крест младенцу… Прошло более тридцати лет! Иван Федорович взглянул на свою супругу – тогда она была еще совсем юной, а сейчас это уже немолодая, дородная, округлившаяся в лице и теле женщина, мать взрослых детей, имеющая уже и внуков… И князь ощутил себя невозможно старым…