Голубь Святой Софии

Потом пришел приказ сдать в НКВД все радиоприемники. Новости теперь узнавали из единственного репродуктора, висевшего на столбе у здания горсовета. Новости были плохие. Фашисты рвались вглубь страны, занимая один город за другим.

Уже через неделю начались налеты немецкой авиации. Гудели гудки всех заводов, паровозов, звонил большой колокол на Софийской звоннице. Не успевали дать отбой воздушной тревоги, как снова завывали сирены. Появились первые убитые. Затем налеты стали повторяться каждый день. Свист падающих бомб, грохот разрывов, лай зениток. Два «юнкерса» сбросили бомбы в толпу, стоявшую в очереди у магазина на Ленинградской улице. Разбомбили поезд, прибывший на железнодорожный вокзал. Перрон превратился в кровавое месиво.

3 июля по радио прозвучала долгожданная речь Сталина. Тамару поразило, что она начиналась словами «Братья и сестры». Так священник обращается к пастве. Вождь говорил кратко, но каждое его слово проникало в самую душу, а когда Сталин произнес: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!», Тамара всем сердцем поверила, что так оно и будет.

По ночам Тамара дежурила в музее, днем водила экскурсии для красноармейцев. Говорила, что Новгород не удалось захватить ни хану Батыю, ни немецким псам-рыцарям, ни Наполеону, не удастся и Гитлеру. Красноармейцы слушали внимательно, улыбались симпатичной девушке-экскурсоводу.

Когда объявили об отправке горожан на оборонительные работы, Тамара вызвалась добровольно. Пригородный поезд доставил их до какого-то полустанка. По пыльной дороге, сколько хватало глаз, тянулись толпы людей. Всех мучила жажда. Наконец добрались до того места, где предстояло выкопать противотанковый ров и сделать насыпь. Иссушенная земля была как камень, приходилось разбивать ее ломами и топорами. Ходили слухи, что немцы уже где-то рядом. Спали под открытым небом. С питанием было плохо, давали 200–300 граммов хлеба в день, и только на третьи сутки привезли селедку и сахар. Но никто не жаловался. Душными ночами вспоминали, как жили до войны, тихо пели песни.

2.

Не успела Тамара вернуться в Новгород, как позвонил из Ленинграда Сергей, ее жених. Сказал, что записался добровольцем и хочет увидеться перед отправкой на фронт. С работы Тамару долго не отпускали, а когда она смогла вырваться в Ленинград, то Сергея уже не застала. Его мать сказала, что сын убыл к месту расположения только вчера и просил передать, что напишет ей при первой возможности. Они долго сидели в его комнате, мать Сергея называла ее доченькой и показывала детские фотографии сына.

На следующий день Тамара отправилась на Московский вокзал и, отстояв огромную, нервную очередь, купила билет до Старой Руссы. Перрон был заполнен ленинградскими детьми, отправлявшимися в эвакуацию с другого пути. День был жаркий, и дети были одеты в трусы и белые рубашки с красными галстуками, словно перед отправкой в пионерлагерь. Оживленные физиономии ребятишек резко контрастировали с тревожными лицами провожающих их матерей и бабушек.

…В вагоне было душно. Тамара вышла в тамбур. Глядя на проплывающие мимо пригороды Ленинграда, она вспоминала свидания с женихом. Обычно они встречались у решетки институтской ограды. Сергей вручал ей маленький букетик цветов, брал за руку, и они бродили по улицам и набережным, не замечая, что на город уже легла сумеречная дымка. Потом он ждал, когда зажжется свет в ее окне, она махала ему рукой и смотрела, как исчезает во тьме его силуэт.

Поезд остановился.

– Станция Лычково! – объявила проводница.

Тамара вышла на перрон. Из толпы к ней вдруг кинулась простоволосая женщина:

– Девушка, милая, вы не видели моего Вовочку? Представляете, вела его в садик и оставила здесь буквально на минутку. Вернулась, а его уже нет!

– На прошлой неделе немцы детский эшелон разбомбили, – сказала проводница, когда женщина отошла. Ее круглое лицо исказилось от боли. – Зверье! Нелюди! Видели, что дети в вагонах, а все одно бомбили! Сколько детишек тут полегло, никто не знает. Ручки-ножки детские потом с проводов снимали. Теперь вот матери из Ленинграда примчались, своих ребятишек ищут, некоторые, вот как эта, от горя с ума съехали.

Поезд давно тронулся, а потрясенная Тамара не могла прийти в себя. Ее трясло как в ознобе.

…В Старую Руссу поезд пришел уже вечером. На перроне к вагону гурьбой бросились несколько хорошо одетых женщин.

– Поезд дальше не идет, – монотонно отвечала проводница на их тревожные расспросы. Расстроенные женщины вернулись к своим чемоданам.

– Еврейки с нашего курорта, – объяснил местный мужичок в надвинутой на глаза кепке-шестиклинке. – Ишь забегали! Знают, что с ними будет при немцах. А и поделом! Попили жиды нашей кровушки, пришла пора ответ держать!

– Да как вы можете! – возмутилась Тамара. – Не боитесь, что это вам за такие слова придется ответ держать?

– Напугали бабу толстым хреном, – нагло ухмыльнулся тот. – Я свое еще на зоне отбоялся. Немец-то, слыхать, уже к Демянску подходит. Скоро у нас тут вовсе другая жизнь начнется!

Глава 5

Эвакуация

1.

Стояла небывалая жара. Волхов мелел на глазах, у берегов появились мели, поросшие осокой. На западе вспыхивали зарницы и гремели ночные грозы. А потом раскаты грома сменились залпами орудий, а всполохи зарниц – огнями пожаров.

Новгород был объявлен на военном положении, по улицам ходили патрули. В городских зданиях разместились штабы и казармы. В Антоньевом монастыре обосновалось командование Северо-Западного направления во главе с маршалом Ворошиловым.

Фронт стремительно приближался. Девятого июля пал Псков. Падение «младшего брата» ошеломило новгородцев. Говорили, что немецкие танки делают по сто километров в день, почти не встречая сопротивления. Новгород захлестнули толпы беженцев. Потянулись грузовые и легковые машины, повозки, нагруженные скарбом, стада крупного и мелкого скота.

Вопрос об эвакуации Новгорода, еще недавно считавшийся паникерским, перестал быть вопросом. Руководила ею «тройка», заседавшая в здании горсовета. Спешно вывозили в глубокий тыл промышленное оборудование, началась массовая эвакуация гражданского населения. Люди шли пешком, ехали на велосипедах, уплывали на баржах, с тоской провожая взглядами уходящий вдаль любимый город.

Назначенный директором Управления музеев Владимир Богусевич настойчиво просил начальство дать разрешение на эвакуацию, но всякий раз получал приказ не закрывать музеи, чтобы не оставлять находившихся в городе красноармейцев без культурного отдыха. Когда «тройка» наконец разрешила разбирать экспозиции, бои уже шли под Старой Руссой.

В тот же день взволнованный Богусевич собрал сотрудников музеев на экстренное совещание.

– С этой минуты мы все считаемся мобилизованными! – объявил он. – Нужно одновременно и сверхсрочно снять, упаковать и подготовить к отправке экспозицию древнерусского искусства, картинную галерею, исторический музей, хранилище ценностей. В общей сложности это 140 тысяч единиц хранения! Чтобы вывезти все, потребуется месяц и несколько железнодорожных составов. Ни того, ни другого у нас нет. Поэтому придется отбирать только самое ценное и отправлять в тыл несколькими партиями.

Что тут началось! Каждый музей, каждый отдел отчаянно сражались за свои экспонаты, вспыхивали ссоры, разыгрывались настоящие драмы. Когда хранительнице книжных фондов сказали, что почти всю стотысячную библиотеку редких книг придется оставить, она разразилась бурными рыданиями. Та же судьба постигла уникальную археологическую коллекцию.

В первую очередь решили вывозить старое русское золото и ювелирные изделия из монастырских ризниц: знаменитые позолоченные кратиры работы Косты и Братилы, софийские сионы, поручи святого Варлаама Хутынского, усыпанный драгоценными камнями посох архимандрита Фотия, панагиары, потиры, дискосы и тысячи старинных монет. Под бдительным оком госкомиссии, специально прибывшей из Ленинграда, их укладывали в ящики со стружками, обернув бумагой. К каждому ящику прилагали опись с указанием веса драгметаллов.

Много хлопот было с живописной коллекцией. Со всеми предосторожностями вынимали из подрамников и накатывали на самодельные фанерные катушки холсты великих мастеров – Тропинина, Кипренского Брюллова, Левитана, Серова, Коровина, Врубеля. Из шести тысяч старинных икон пришлось отобрать только восемьсот досок, среди которых шедевры мирового уровня: «Богоматерь Знамение», «Николу» Алексы Петрова, «Бориса и Глеба на конях», «Битву новгородцев с суздальцами», «Молящихся новгородцев».

2.

5 июля первые два вагона отправились в город Киров, бывшую Вятку. Их сопровождал Богусевич, оставив вместо себя Бориса Константиновича Мантейфеля, который славился своей широчайшей эрудицией в самых разных отраслях музейного дела. Предки Мантейфеля были родом из Германии, и поэтому в числе других новгородских немцев он теперь состоял на особом учете в райотделе НКВД.

– Ну какой я немец, если по-немецки знаю только «гутен морген» да «ауфвидерзеен», – жаловался Борис Константинович Тамаре. – Предки мои еще при Елизавете Петровне в Россию перебрались. Все мужчины были военными, прадед при Бородине отличился. А главное, душа моя тут! Я каждую птичку новгородскую по голосу отличаю, каждую травинку узнаю, а мой любимый музыкальный инструмент – русская балалайка! Как только эвакуацию закончим, сразу попрошусь на фронт! Я ведь в Первую мировую взводом командовал, солдатского «Георгия» получил, так что винтовку в руках держать умею.

Каждый рабочий день теперь начинался с бурных споров музейщиков вокруг того, что увозить, а что оставить. Насмотревшись на эти страсти, к Мантейфелю однажды пришел пожилой музейный вахтер Терентьев и предложил закапывать в землю вычеркнутые из списка на эвакуацию экспонаты.

– Все лучше, чем немцу дарить, – убеждал он. – Да вы не беспокойтесь, работать буду аки тать в нощи, ни одна душа не узнает, где что спрячу. А как фашиста разобьем, все предъявлю в лучшем виде.

Получив согласие, Терентьев по ночам уносил на плечах тяжелые мешки с экспонатами и закапывал их где-то на территории детинца. (Вахтер Терентьев погибнет на фронте, а спрятанные им экспонаты так и не будут найдены.)

В разгар работ забил тревогу столяр Тичкин, занимавшийся изготовлением ящиков.

– Беда, Константиныч! – объявил он Мантейфелю. – Доски кончились!

– Да где ж я тебе их возьму? – охнул Мантейфель.

– Езжай на мебельный комбинат, там должны быть.

С мебельного комбината Мантейфель вернулся темнее тучи. Директор соглашался доски дать, но требовал заплатить наличными.

– Побойтесь Бога, – взмолился Мантейфель. – Откуда у нас наличные?!

Но сволочной директор стоял на своем, и расстроенный Мантейфель вернулся ни с чем. Ситуация осложнялась тем, что доски были нужны непременно сухие, в сырых ящиках экспонаты могли погибнуть.

Спасение пришло с неожиданной стороны, приняв облик заведующего складом местного рыбозавода.

– Берите у меня бочки из-под рыбы, – предложил он. – Только они того, с душком.

Бочки и впрямь издавали сильнейший запах, зато они были сухими и вполне герметичными. В них укладывали все подряд: «ювелирку», нумизматику, ткани, хрусталь, старинное оружие.

Не успели решить эту проблему, как возникла новая. Военные власти потребовали срочно замаскировать золотые купола Софии и Георгиевского собора Юрьева монастыря, служившие ориентирами для вражеской авиации. В противном случае пригрозили купола взорвать.

Когда Мантейфель собрал сотрудников и объявил им приказ военных, у многих сдали нервы. От безысходности и страха, в мыслях уже прощаясь с куполами, стали кричать друг на друга. Что делать, никто не знал, но потом родилась идея накрыть купол Софии серым чехлом из парусины. Сразу посыпались вопросы. Где взять ткань? Как набросить чехол на купол? А главное, кто его сошьет?

В наступившей тишине вдруг подала голос хранительница Софийского собора:

– Мы сошьем!

– Кто это мы? – недоверчиво спросил Мантейфель.

– Смотрительницы собора. Дело-то богоугодное, а мы люди верующие.

Через пару дней Тамара забежала в Софию посмотреть, как идет работа. В узкие окна собора проливался солнечный свет. Семь пожилых женщин в черных платьях сидели на каменном полу, держа в руках толстые шнуры и большие иглы, которыми они сшивали парусиновые полотнища. Руки у них были изранены, кровь капала на чехол вместе со слезами женщин. Но, глядя на их сосредоточенные лица, Тамара отчего-то внутренне успокоилась.

Когда чехол был готов, стали думать, как набросить его на купол. Строить леса было уже поздно, решили обойтись передвижными мостками. Боявшаяся высоты Тамара с замиранием сердца смотрела, как откомандированные в распоряжение музея красноармейцы карабкались на пятидесятиметровую высоту, таща за собой громадный чехол и мотки веревок.

Позолоченные купола Георгиевского собора Юрьева монастыря решили просто покрасить серой краской. К счастью, нашлись маляры, согласившиеся работать на головокружительной высоте.

Купола были спасены, теперь можно было выдохнуть. Но как изменился город! Он сам стал серым, как эти купола.

15 июля отправили в Киров вторую партию груза, и сразу стали собирать третью. По домам уже не расходились, работали день и ночь под завывания сирен и свист бомб. Мужчин осталось совсем мало, у пожилых женщин быстро кончались силы, основная нагрузка легла на плечи молодых сотрудниц. Складывали в ящики богослужебные книги в серебряных, вызолоченных, резных, литых, узорчатых окладах, украшенные драгоценными камнями и жемчугом. Поднять такой ящик и втащить на грузовик удавалось только вчетвером. Еще тяжелее были сейфы с особо ценными экспонатами.

Тамара к концу дня изматывалась так, что у нее темнело в глазах. Все это время бок о бок с ней работал Василий Пономарев. В армию его не призвали то ли по здоровью, то ли из-за судимости.

– Ты бы так не надрывалась, – как-то раз сказал он Тамаре, перехватывая у нее пудовое Евангелие. – Тебе еще детей рожать.

Помолчал и вдруг добавил:

– Жаль вот только, что не от меня.

И в эту минуту Тамара поняла, что этот замкнутый, мрачноватый человек, кажется, любит ее, и любит по-настоящему.

30 июля отправляли в Киров третью, самую большую партию, под которую музейщикам выделили два товарных вагона. Вместе с этой партией город покидала большая часть сотрудников, и Тамара была среди них вместе с больной матерью. Город непрерывно бомбили, воздушную тревогу в тот день объявляли 32 раза. Груженые машины отправили на вокзал уже темной ночью. Небо освещалось прожекторами. Время отправки никто не знал, поэтому многие не успели забрать даже личные вещи и не получили расчет.

Разместились в вагонах прямо на ящиках с экспонатами. Столяр Тичкин устроил в темном закуте вагона походную уборную, прорубив отверстие в полу. При свете карманных фонариков выдали продукты: хлеб и конфеты. Мужчинам раздали винтовки и по две обоймы патронов.

Уже перед самой отправкой устроили последнюю перекличку. Не было только Пономарева.

– Может, с ним что-то случилось? – предположила Тамара.

– Да что тут гадать, – проворчал вахтер Терентьев. – Остался ваш Пономарев фрицев поджидать.

– Что вы такое говорите! – ахнула Тамара. – Это ж наш товарищ!

– Тамбовский волк ему товарищ, – зло сплюнул вахтер. – Я его давно раскусил. Враг он! У меня на таких глаз наметанный.

Тронулись уже под утро. По пути эшелон дважды бомбили «юнкерсы», он подолгу застревал на перегруженных полустанках и только на пятые сутки прибыл в Киров. И никто из музейщиков тогда не мог и предположить, что снова они увидят родной Новгород только через три долгих и страшных года.

3.

Начальник городской стройконторы Николай Тейс руководил погрузкой на баржи фабричного оборудования, когда его отыскал запыхавшийся посыльный:

– Николай Георгиевич, вас срочно вызывают на заседание «тройки».

«Тройка», как обычно, заседала в здании горисполкома. Во главе стола сидел заместитель председателя Ленинградского облисполкома Петр Павлович Еремеев.

– Немедленно займитесь эвакуацией колоколов! – повелительным тоном объявил он Тейсу.

– Эвакуацией чего? – переспросил Николай Георгиевич.

– Вы плохо слышите? Колоколов Софийской звонницы!

– Но понадобится мощный подъемный кран с большим вылетом стрелы. Такой техники у меня нет, – возразил Тейс.

– А вот это нас не касается, – отрезал Еремееев. – В случае неисполнения будете отвечать как за саботаж. Также поручаем вам принять меры по защите от бомбардировок памятника «Тысячелетие России». Все! Немедленно приступайте!

– …Фамилия странная, он что, немец? – спросил Еремеев, когда дверь за Тейсом закрылась.

– Предки из Германии. Мы его проверяли: наш человек! – доложил старший майор НКВД.

Покинув грозный кабинет, Тейс направился в кремль, размышляя по дороге над неожиданным заданием. С детства он помнил колокольный звон, по утрам будивший Новгород веселой перекличкой, возвещавшей о праздниках, звавшей прихожан на церковную службу. Мать рассказывала, как однажды заплуталась в лесу, но потом услышала далекий колокольный звон и нашла дорогу.

А потом колокола разом умолкли. В стране свирепствовала антирелигиозная кампания. В Новгороде колокола сотнями сбрасывали с колоколен, газеты пестрели обращениями трудящихся с требованием уничтожить «ненужные побрякушки, которые мешают людям трудиться и учиться». Пропал без вести знаменитый софийский звонарь Егорка, переливчатыми звонами которого заслушивался юный Сережа Рахманинов, живший у своей новгородской бабушки.

Так почему же теперь начальство требует спасать уцелевшие колокола, а вместе с ними памятник «Тысячелетие России», который еще недавно называли «памятником самодержавному гнету» и собирались отправить на переплавку, недоумевал Тейс. И сам себе ответил: все изменила война!

На высокой Софийской звоннице висели в пяти пролетах тринадцать колоколов, от совсем небольших до многотонных. По крутой и темной внутренней лестнице Николай Георгиевич взобрался наверх. Отсюда весь город был как на ладони. Вдалеке в голубом мареве искрилась и переливалась под жарким августовским солнцем безбрежная ширь громадного озера.

Но сейчас Тейсу было не до красот природы. С малыми колоколами он рассчитывал управиться с помощью талей, домкратов и лебедок. Но как спустить на землю эти многотонные махины? Если просто сбросить их с десятиметровой высоты нельзя, то они неминуемо разобьются.

Спасительную идею подсказала обыкновенная домашняя подушка, на которой он ночью ненадолго забылся тревожным сном. Наутро он собрал своих рабочих и объяснил задачу:

– Будем насыпать у основания звонницы толстую земляную подушку и на нее спускать колокола.

Землю брали из городских клумб. Таскали ее тачками, носилками, ведрами. Узнав, в чем дело, добровольно взялись помогать еще остававшиеся в городе женщины. Когда «подушка» была готова, освободили колокола от хомутов, которыми они были закреплены к балкам. Колокола, как на салазках, съезжали по смазанным солидолом бревнам, уходя в мягкую землю так глубоко, что на поверхности торчали только их «уши». Их вытаскивали лебедками, выкатывали через Тайничные водяные ворота на берег Волхова и грузили на баржу.

Перед тем как снимать самый большой «Праздничный» колокол, ударили в него последний раз, с трудом раскачав язык, весивший целую тонну. Далеко разнесся могучий бас великана, прощавшегося с родным городом.

4.

За всем происходящим с волнением следил заместитель директора музея по хозяйственной части Александр Николаевич Семенов. К волнению за судьбу колоколов у него примешивались личные переживания. В ранней юности, поддавшись общим настроениям, он подписал обращение с требованием сдать новгородские колокола в переплавку на нужды мировой революции и до сих пор корил себя за это. Зато потом, став сотрудником музея, Семенов дал себе слово загладить эту свою вину.

Он облазил все новгородские колокольни, составив подробнейшую картотеку еще сохранившихся колоколов, а потом подписал обращение к самому председателю Совета народных комиссаров Рыкову с просьбой сохранить эти реликвии, несущие ценнейшие сведения о нашем историческом прошлом. Это было рискованно. Только что отгремело новгородское «музейное дело», и у Семенова были все шансы отправиться на Соловки вслед за своими коллегами.

К счастью, тогда все обошлось.

Но теперь многострадальные колокола снова оказались на краю гибели. Александр Николаевич с тревогой наблюдал за тем, как их встаскивали на баржу по наскоро сколоченному плотниками пандусу. Сюда же перенесли ящики с музейными экспонатами, картины и иконы больших размеров, а сверху уложили Корсунские и Магдебургские врата Софийского собора. Тяжело груженную баржу подцепил пароход «Механизатор», на палубе которого стоял молоденький капитан, почти мальчишка. Но держался он уверенно, команды подавал громким голосом.

Два больших колокола подтащили ко второй барже, один уже погрузили, другой лежал на ее краю. «Праздничный» колокол подкатили к воде, готовясь втаскивать его лебедками, установленными на соседней барже. Наблюдая за тем, как умело и сноровисто действуют рабочие, Семенов внутренне успокоился. Но оказалось, что самое страшное еще впереди.

Сначала послышался отдаленный гул моторов. Потом в потемневшем небе показалась огромная эскадрилья немецких бомбардировщиков с черными крестами на крыльях. Запоздало захлопали наши зенитки, заревела сирена воздушной тревоги. «Юнкерсы» выстроились каруселью, заходя на бомбометание. Послышался пронзительный свист падающих бомб, и Волхов словно вскипел. Высоко взметнулись и с шумом обрушились водяные столбы, поплыли щепки от разбитых барж и оглушенная рыба.

Рабочие спешно попрятались в заранее выкопанные щели. Семенов забрался в темное чрево огромного колокола, слыша, как стучат по нему комья земли и звонко бьют осколки. Из своего укрытия он наблюдал, как пароходик быстро улепетывает вниз по Волхову, таща за собой низко осевшую баржу.

Когда, отбомбившись, самолеты улетели, бледный от пережитого волнения Семенов выбрался наружу. Увиденное потрясло его. Бомбы попали в средний пролет Великого моста, и он просел до самой воды. Еще одна бомба угодила в ту баржу, которая стояла под погрузкой. Один из колоколов затонул полностью, второй скатился вниз, и из воды торчал только его край.

Это была катастрофа. Об эвакуации больших колоколов теперь нечего было и думать, и Тейс предложил спрятать их здесь же на берегу. Времени на размышления не было. Получив согласие Семенова, Тейс прыгнул в еще качавшуюся на волнах лодку и, налегая на весла, переплыл на Торговую сторону. Рысью добежал до здания горсовета и, не обращая внимания на протесты секретарши, ворвался в кабинет председателя.

Михаил Васильевич Юдин не сразу понял, что от него хочет Тейс. Он уже знал, что Новгород придется оставить, и теперь занимался комплектованием партизанских отрядов, обеспечением их оружием и продовольствием. До колоколов ли теперь? Но Тейс не отставал, и, поразмыслив, Юдин решительно объявил:

– Ладно, едем к Ворошилову.

Штаб наркома, командовавшего северо-западным направлением, располагался в подвале Антоньева монастыря. К самому Ворошилову их не пустили. Вышел хмурый адъютант в чине полковника. Терпеливо выслушав Юдина и Тейса, выделил им отделение саперов, а те быстро погрузили на «полуторку» тол, бикфордов шнур, взрыватели.

Прибыв на место, саперы бросили толовую шашку под торчащий над поверхностью реки колокол. Раздался глухой взрыв, колокол осел и скрылся под водой. Потом настал черед лежащего на берегу «Праздничного». Ахнул второй взрыв. Рядом с колоколом образовалась глубокая воронка, в которую тяжело сполз колокол-великан. Сверху его заровняли землей и закрыли дерном.

Убедившись в том, что колокола надежно спрятаны, Семенов отправился в Софийский собор, где сгрудились последние оставшиеся в городе сотрудницы музея. Но сначала надо было получить деньги для зарплаты сотрудникам. По набросанным доскам разрушенного моста он перебрался на Торговую сторону и предъявил чек перепуганной кассирше опустевшего госбанка. Сложив деньги в старенький дерматиновый портфель, отправился в обратный путь.

В Софийском соборе стояло облако пыли, валялись обломки кирпича и штукатурки, вдоль стен лежали на носилках раненые. Бомба попала в главный купол и, пробив его, разорвалась внутри. Пострадала фреска Вседержителя, который издревле считался покровителем Новгорода, и Семенова охватило дурное предчувствие.

Огромный позолоченный иконостас вывезти не удалось, и казалось, что лики святых смотрят на людей с немым укором. Пришлось оставить и Царское место, на котором сидел Иван Грозный в дни чудовищного погрома 1570 года.

Выдав сотрудникам последнюю зарплату, Семенов предложил им покинуть город. Уходили пешком, взяв с собой только документы и что-то из одежды. Перейдя по разбитому мосту на правый берег, попали под обстрел, миновав Синий мост, угодили под бомбежку. Но к счастью, все обошлось. Отсюда в последний раз долго смотрели на горевший Новгород, над которым пылало огромное, во весь западный горизонт, зарево…