Дело прапорщика Кудашкина

Оставшись без матери, Маша, несмотря на свой возраст, просто вынуждена была форсированно "взрослеть". Отец, особенно сначала, старался взять большую часть домашних забот на себя, но Маша постепенно, удивительно органично впряглась в пресловутое "домашнее ярмо". Произошло это без ущерба для учёбы, ибо на улице малообщительная Маша проводила не много времени. Семён Петрович спокойно примирился с возрастанием роли дочери в их семье, тем более что Маша быстро приноровилась к домашним делам и справлялась куда лучше его. Таким образом, к своим четырнадцати годам дочь стала полноправной хозяйкой прежде всего на кухне. Единственно на чём настоял Семён Петрович – он запретил ей стирать бельё руками. Для этой надобности была срочно приобретена стиральная машина, причём полоскал, отжимал и вывешивал бельё он сам, частенько прибегали и к услугам городской прачечной. В остальном Маша выучилась и пищу готовить, и продукты покупать, и чем дальше, тем больше хозяйствовала по своему усмотрению, всё смелее распоряжалась семейным бюджетом. В свои юные годы Маша в доме значила больше, чем мать, когда была жива, ведь дочь Кудашкин не то что игнорировать, голос на неё повысить не мог. Это в конце-концов привело к тому, что уже она нет-нет, да и покрикивала на отца.

Их единственную двадцатиметровую комнату Кудашкин перегородил ещё когда дочери исполнилось три года. Так у Маши образовался свой закуток с окном, кроватью, столом, тумбочкой. После смерти жены Кудашкин передвинул перегородку смонтированную из щитов клубной наглядной агитации так, что комната делилась пополам и у Маши имелся уже не закуток, а своя комната.

                         6

15 сентября 1988 года Семён Петрович встал в пять утра. Приступы кашля, следствие последнего дежурства, мучившие его уже второй день, под утро усилились. Боясь разбудить спящую за перегородкой дочь, он как был в зелёном армейском белье, которое не снимал даже летом, прошёл в ванную, плотно закрыв за собой дверь. Здесь он, наконец, прокашлялся, просморкался и умывшись, тихо, стараясь не шаркать тапочками, вернулся к постели, оделся. Заправив кровать-полуторку, на которой после смерти жены спал один, Кудашкин вышел на кухню и, опять плотно прикрыв дверь, начал готовить завтрак. Со вчерашнего ужина оставалась гречневая каша, и он к ней решил ещё пожарить яичницу с колбасой. Зажёг газ, достал из холодильника масло, нарезал колбасу, положил всё в сковородку, на газ и стал заливать яйцами.

За свои последние два десятка лет жизни-службы Семён Петрович привык воспринимать такой вот завтрак как само-собой разумеющееся, в то же время отлично зная, что за пределами ДОСов в большинстве семей Энергограда яйца, а особенно колбаса и сливочное масло на столах появлялись нечасто. Это осознание его ничуть не коробило, даже служило определённым моральным удовлетворением, ведь он в жизни сумел хотя бы это, относительно сытно кормить своего ребёнка – в стране Советов далеко не все родители могли это, да и не считали своим долгом.

Шум шипящего масла на сковородке и соответствующий аппетитный запах даже через дверь достигали слуха и обоняния спящей Маши. Её чуткий сон позволял, не пробуждаясь до конца фиксировать то, что отец поднялся, потом его тяжкий надрывный кашель в ванной. Всё было как обычно и не беспокоило её настолько, чтобы окончательно проснуться, но вот шипение сковородки сопровождаемое ароматами жарящейся колбасы, говорило о том, что отец посягнул на её обязанности, которые она выполняла в охотку, ибо ещё не удовлетворила детское тщеславие от ощущения себя взрослой, хозяйкой…

– Папка, ты чего тут?!– Маша с растрёпанными со сна волосами, с заспанными глазами, но свежая, румяная, в халатике уверенно распахнула дверь на кухню.

– Да вот Машенька… не спится… чего, думаю, зря лежать, решил вот завтрак затеять,– виновато улыбался Кудашкин, замерев с ножом в руке, словно пойманный на месте преступления.– А ты поспи ещё, рано ведь.

– Вот ещё,– всем видом Маша выражала недовольство.– Я сейчас,– она забежала в туалет, совмещённый с ванной, там умылась и вновь объявилась на кухне.– Иди – иди пап, я сама всё,– четырнадцатилетняя хозяйка уверенно прошла к газовой плите, на место смущённо отступившего отца.

– Да я бы и сам, Маш…– слабо попытался возразить Кудашкин, но дочь уже сноровисто переворачивала, отнятым у отца ножом, колбасные круги, чуть отворачивая лицо от "стреляющих" со сковородки капель растопленного масла…

Во время завтрака дочь продолжала строго заботится об отце, словно играла в увлекательную игру:

– … Чтобы всё съел..

– Да ты уж больно много мне наложила… Сама-то ешь.

Последнее замечание Семёна Петровича было излишним – Маша пытавшаяся подкормить плохо выглядевшего отца, сама на аппетит не жаловалась. Глядя на её стройную, но в то же время достаточно упитанную фигурку, можно было не сомневаться – в отличие от родителей пища у неё "на проход", в холостую не идёт. У неё уже чётко обозначились зачатки довольно объёмных женских форм и совсем не проступали рёбра, что являлось характерной особенностью её чрезмерно худой матери. На службу Семён Петрович уходил раньше, чем Маша в школу. Дочь как всегда привередливо оглядела его перед уходом.

– Сегодня же сходи в парикмахерскую, постригись, сколько раз тебе говорить. Нам же сегодня к маме идти,– укоризненно выговаривала Маша, глядя на неровную с сильной проседью редкую шевелюру отца.

– Непременно,– явно подыгрывал дочери Кудашкин.

– И масла купи, кончается уже, не забудь,– продолжала командовать маленькая хозяйка.

– Не забуду,– на этот раз уже на полном серьёзе, без подыгрыша заверил Семён Петрович, так как сливочное масло можно было купить только в одном месте в городе, в полковом магазине.

Перед уходом и он не удержался, чтобы в свою очередь сделать несколько робких напутствий дочери. При этом робость искусственная, напускная как бы мешалась с настоящей, ведь по мере взросления дочери, он всё более испытывал чувство стеснения, неловкости перед ней, основанном на безграничной любви и опасении, что не сможет быть ей достойным отцом, не сможет дать ей того, что она заслуживает, и самое главное… не сможет оградить, защитить…

– Как пойдёшь… это… поосторожнее, смотри ноги не промочи… всю ночь дождь лил… и через дорогу тоже…

Не то, не то хотел говорить ей каждое утро Семён Петрович, но не мог, боялся рассказать о том, чего он в самом деле опасался. Он боялся накликать беду и, ему почему-то казалось, что Маша ещё не достаточно взрослая, чтобы знать такое…

– Хорошо, хорошо,– снисходительно, словно не она, а отец был ребёнком, прервала его Маша.

В своём стремлении сделать всё, чтобы дочь не чувствовала себя сиротой, Семён Петрович добился даже большего – Маша ощущала себя не просто полноправным членом семьи, а обладающим решающим голосом. Такой реальной власти над Кудашкиным ещё не имел никто и никогда. Трудно сказать, чтобы из этого получилось, уродись Маша взбаламошной и капризной. Но командные нотки появились у неё лишь в пределах своей квартиры, и лишь в отношении боготворившего её отца. По жизни же она оставалась скромной и немногословной девочкой. Ни в школе, ни во дворе никто не догадывался, какая метаморфоза происходит с ней дома. Кудашкин же позволяя ей всё на "своей территории", не сомневался, что дочь никогда не поставит его в неловкое положение при посторонних. В их отношении первостепенную роль играло взаимное бережение.

В ДОСе Семёна Петровича считали образцовым отцом, ставя ему в заслугу прежде всего, что он не женится вторично, и избавляет дочь от сосуществования с мачехой. При этом даже соседи не догадывались об истинной роли Маши в семье прапорщика. Впрочем, это не очень интересовало окружающих. Куда занятнее было судачить о перспективах женить Кудашкина. Впервые за свою жизнь он предстал в роли завидного жениха, особенно по меркам захолустного Энергограда: прапорщик, наверняка скопивший не мало денег (ведь непьющий), с квартирой и почти взрослой дочерью. Это "предложение" подогревалось многочисленным "спросом": и в ДОСах и, тем более, в городе имелась масса "разведёнок" соответствующего возраста. На их несчастье Кудашкину подобные мысли просто не приходили в голову. Возможно, здесь сказались какие-то последствия той аварии, но почему-то окружавшие женщины не возбуждали у него естественного мужского внимания. Для него существовала только дочь и опасения за неё и её будущее.

Проверив целостность печатей на тяжёлых стальных дверях, Семён Петрович завершил формальности с начальником караула и вскрыл свой склад. Прежде чем запереться он отключил взревевшую сиреной сигнализацию, которая срабатывала на открывание дверей. Внутри склада царила кромешная тьма, ибо окон в этом со всех шести сторон ограниченном сплошными бетонными плитами и блоками пространстве согласно инструкции быть не должно. Кудашкин включил свет. Внутри склад делился на три отделения: одно небольшое, так называемый предбанник, где хранилось оружейное масло, кобуры, ружейные ремни, мотки оружейной бумаги, ветошь для чистки. Два других отделения были значительно обширнее и отгорожены от предбанника и друг от друга сплошной под потолок стальной решёткой. В одном располагались штабеля, сделанных из коротких толстых досок, ящиков с боеприпасами: патронами, гранатами, осветительными ракетами, взрывпакетами. В другом – собственно стрелковое оружие: карабины, автоматы, пулемёты, гранатомёты, пистолеты.

Кудашкин вскрыл решётчатую дверь и прошёл в отделение хранения оружия, в тот угол, где находилось, сложенное в длинные высокие зелёные ящики оружие НЗ. Сдвинув верхний ящик, он открыл нижний и достал "свой" карабин. Его предстояло разобрать и по частям вынести через КПП части. Процедуры выноса Кудашкина не боялся. Наряд на КПП, где он сам часто нёс службу в качестве дежурного, никогда не проверял сумки ни входящих, ни выходящих, даже пропуска требовали крайне редко, когда поблизости оказывался начальник штаба полка. Да и кого там проверять, если почти все офицеры и прапорщики знали друг-друга в лицо, служили бок о бок по многу лет.

Подержав карабин в руках, Семён Петрович словно ещё раз убедился в реальности его существования, после чего положил обратно в ящик и вновь поставил сверху другой. Он отложил разборку и вынос на следующий день, потому что сегодня ему предстояло после службы идти на кладбище и Маша после работы будет его ожидать. Кудашкин почему-то подумал, что это обстоятельство может помешать ему незаметно от неё спрятать принесённые детали карабина.

Кладбища в провинциальных советских городах, как правило, отличались неухоженностью. Посмотрит иной советский провинциал западный фильм с похоронными сценами, или хронику о каких-нибудь погребениях на московских престижных кладбищах – погорюет о костях своих близких, да заодно о будущем своих, которым также придётся лежать в сырости, воде, тесноте, в лишённом умозрительной эстетики месте. Как говорится, и при жизни по-человечьи не жили, и после смерти по-людски не лежать.

Кладбище Энергограда располагалось на склоне подступающей к городу невысокой сопки, и как бы сбегало к нему своими памятниками, крестами и могильными оградами. Здесь сначала хоронили гидростроителей, погибших ещё на рубеже пятидесятых и шестидесятых, при всевозможных авариях, прорывах перемычек, оползнях, а также в следствии болезней, вызванных ударным трудом. Их хоронили тогда за казённый счёт, с помпой и ставили большие гранитные памятники со звёздами. С них, с середины горы и начиналось кладбище. Ниже располагались более поздние покойники, большей частью под скромными фанерными или металлическими памятниками и крестами. Со стороны кладбище смотрелось как два совсем разных места захоронения – сверху сплошная парадная масса полированных гранитных плит, а снизу к ним бедными родственниками прилепились скромные будничные оградки. Впрочем, числом последние только к концу семидесятых примерно сравнялись с вышерасположенными. Внимательного наблюдателя данное обстоятельство не могло не навести на мысль о цене, за которой по обыкновению "не постояли" руководители и вдохновители той ударной стройки. В межсезонье кладбище имело плачевный вид, особенно в период весеннего снеготаяния – вода ручьями и ручейками иногда сливающимися в настоящие потоки устремлялась вниз по склону, подмывая и памятники и сами могилы. Какая начальственная голова надумала в те "гидростроительные" годы расположить кладбище на склоне сопки никто не помнил, но переносить его было и недосуг и не по средствам – заштатный маленький Энергоград уже не являлся "ударной стройкой" и лишних денег ему никто не выделял.

Жену Кудашкин похоронил так же тихо и скромно. Звезду ставить постеснялся, крест побоялся, тем более считал не в вправе, ведь Нюра не была ни крещённой, ни верующей. Впрочем, она не была и атеисткой, она просто существовала некоторое время на свете. Дешёвенький серый из неполированного гранита памятник, которые штамповал местный полукустарный цех, с чёрно-белой фотографией безо всяких идеологических и религиозных символов, пожалуй лучше всего подходил к могиле Нюры. Два раза в год, после снеготаяния и в день смерти Нюры, Кудашкин и Маша навещали могилу. Весной он поправлял ограду, подмытую могилу, осенью они вдвоём выпалывали выросшую за лето траву. Первые два года после смерти матери, Маша во время этих посещений не могла сдержать слёз, потом уже не плакала – мать постепенно отдалилась во времени, всем для неё стал отец.

Вечером Семён Петрович с Машей доехали на единственном в городе маршрутном автобусе до конечной остановки и пошли по пологому склону вверх, туда где начинались ряды кладбищенских оград. В руках Кудашкин нёс лопату, а Маша сумку. Травы на могиле Нюры оказалось сравнительно немного, в отличие от большинства соседних, некоторые из которых уже сплошь заросли многолетним бурьяном. Эти могилы были неухожены не оттого, что на них "плюнули" родственники, а оттого, что этих родственников не имелось вовсе, или они жили очень далеко. В основном то были могилы одиноких стариков, оставивших большую часть своей молодости и здоровья на сооружении плотины и не сумевших завести семей – кому нужны больные женихи и невесты. В восьмидесятых этих бывших гидростроителей-комсомольцев тоже хоронили за казённый счёт, но уже без помпы двадцатилетней давности, когда хоронили их погибших ровесников.

Маша тщательно пропалывала могилу, а Семён Петрович поправлял покосившуюся от оседания почвы ограду. Затем он вынул из сумки бутылку водки, которую тоже после объявления горбачёвской антиалкогольной компании стала в городе дефицитом, и без мучительного выстаивания в очередях её можно было приобрести только в том же Военторге… Он достал три рюмки, одну налил себе, вторую Нюре, третью, на донышке, Маше. Свою выпил не морщась как воду, Нюре вылил на могилу, Маша непроизвольно скривилась и смочила губы…

Несколько ниже могилы Нюры, словно аристократка среди простонародья возвышалась беломраморная плита с вделанной в неё цветной фотографией юной девушки необыкновенной красоты. На памятнике золотыми буквами в лучах готового вот вот скрыться за дальними сопками солнца, горела надпись: Виктория Куталёва 1971 – 1986.

                               7

Вика была единственной дочерью заместителя начальника политотдела полка майора Куталёва. Куталёвы приехали в Энергоград в 1982 году по замене из Германии и поселились в одном подъезде с Кудашкиными, только в двухкомнатной квартире и на третьем этаже. По характеру новый зам. начальника политотдела походил скорее на Кудашкина, чем на тех политработников, из которых "гвозди бы делать". Нет, не обладал он теми особыми "комиссарскими" качествами, которые так ценились в этой особой, привилегированной армейской касте тех лет, так как был по обывательски зауряден, то есть не энергичен, малоактивен, скромен. На языке карьеристов эти качества в сумме объединялись одним словом – не пробивной. В полку, глядя на Куталёва, диву давались, как такой, хоть и почти к сорока годам умудрился дослужиться до своей должности, и более того удостоился служить в самом престижном для советских военнослужащих месте, в Германии.

Впрочем, того, чего с точки зрения истинных советских политработников не хватало майору, имелось в избытке у его жены. Супруга майора являла собой образец истой "офицерши", что прежде всего выражалось в чрезмерной активной "жизненной позиции". Работая делопроизводителем в одной из служб полка, она без отрыва, так сказать, от "производства", участвовала едва ли не во всех существующих как в полку, так и в городе общественных организациях. Она довольно быстро стала членом полковой лавочной комиссии, активно участвовала в родительском комитете школы, обществе любителей книги… Конечно, здесь не обошлось без "интереса": члены лавочной комиссии первые просматривали и фиксировали поступавшие в Военторг товары, со всеми вытекающими отсюда последствиями, книголюбы курировали поступающую в городской книжный магазин остродефицитную в те годы художественную литературу…

Довольно быстро Куталёва стала неофициальным лидером среди офицерских жён своего "ранга". Общаясь в своём кругу, она любила вспоминать о своей жизни в Германии, куда попасть служить без определённого блата было непросто. Была ли случайностью служба там Куталёвых, так и осталось тайной. Фактом же являлось то, что жена майора, время от времени бурно переживала столь "глубокое пике" её семьи, особенно в плане комфорта и материального обеспечения. О том свидетельствовали соседи, слышавшие как "Куталиха" частенько пилит своего тихоню-мужа, за то, что не сумел найти для замены место получше, во всём виня его паталогическое "соплежуйство".

Чтобы описать дочь Куталёвых, Вику, необходимо охарактеризовать не только характер, но и внешность её родителей. Отец при всей своей смиренности обладал броской мужской красотой. Среднего роста, прекрасно сложённый, с иконописным лицом в обрамлении вьющихся чёрных с лёгкой сединой волос и ко всему большие голубые глаза. Немудрено, что внешне посредственная, но напористая мать Вики в своё время, будучи студенткой, увлеклась и женила на себе прекрасного, но тихого курсанта.

Глядя на Вику, у человека с определённым эстетическим вкусом вполне могла возникнуть мысль, что природа создала её в качестве образца жизнелюбия и внешнего облика человека. Унаследовав в женской ипостаси красоту отца и деятельный характер матери, она обладала ещё одним уникальным качеством – легко "вписываться" в жизнь, искренне ей радоваться. Училась она без напряжения, в основном на "четыре", но и посредственные оценки никогда не омрачали её настроения. Она любила производить впечатление и ей это удавалось. Про неё ходили всякие сплетни, но в свои пятнадцать лет она не знала любви даже в самом невинном её проявлении. Но, видимо, она не сомневалась, что, кого-кого, а её любовь никак не минет… в своё время. Она и не торопила её, то, для чего у неё всё имелось: красота, здоровье, любящие и относительно обеспеченные родители, многочисленные друзья, тайные и явные воздыхатели. Действительно, почему бы не смотреть на жизнь, как на непрекращающийся праздник, когда всё так хорошо.

Маша и Вика учились в одной школе. Конечно, подружками они быть никак не могли по ряду причин. Во-первых, Вика тремя годами старше, во-вторых, ей хоть и очень легкой в общении найти точки соприкосновения с чрезвычайно замкнутой Машей было непросто. Здесь сказывалось не столько то, что у девочек непохожие семьи, а то, что у Вики была жива-здорова мать, которая могла её очень многому научить. Жёны большинства полковых офицеров, в том числе и мать Вики, происходили из больших и средних городов, заканчивали институты или техникумы. Потому они могли дать, прежде всего, своим дочерям то, что не могла, не знавшая ничего кроме своей малярной кисти и общаги Нюра, как впрочем и ей подобные женщины, составлявшие подавляющее большинство женского населения Энергограда. Это и основы умения одеваться, пользоваться косметикой, подать себя в обществе, накрыть стол, наконец, уроки естественного женского кокетства. Оттого даже не столь блистательные как Вика девочки из офицерских семей, в общем-то, ничем особо не примечательные, живи они в большом городе… Но здесь они резко выделялись на фоне сермяжной массы местных энергоградских девчонок. Тут ещё надо учесть такой немаловажной для советской действительности и тех лет фактор, что не только денежные доходы служили основой имущественно-социальной градации граждан, но и уникальный советский критерий – возможность "достать" качественные, остродефицитные промтовары и продукты питания.

В восьмидесятых, с началом афганской войны в СССР общий уровень жизни по сравнению с семидесятыми заметно снизился. Прежде всего, это стало заметно в снабжении по линии ОРСов меленьких городов и рабочих посёлков. В Энергограде эта тенденция привела к тому, что у военных оказалась самая сытная "кормушка" в городе, ибо Военторг снабжался почти как прежде. Не только масло, колбасу, яйца, мясо, но и кондитерские изделия приличного качества – всё это, кроме имеющих спецпайки высших городских чиновников, руководителей ГЭС и прочих предприятий, могли себе позволить только военные, офицеры, прапорщики и члены их семей. Отсюда естественная вечная зависть, предтеча ненависти более голодных к более сытым и, само-собой презрение более сытых к более голодным.

До "критического" состояния, конечно же, скорее доходит склонная к максимализму молодёжь – подростки. В то же время естественное стремление вырваться с социального дна с одной стороны, и интерес к жуткой "экзотике" этого дна – с другой, нередко приводят к межсоциальным контактам. Это имело место во все времена. В среде детей энергоградских военнослужащих ходило презрительное прозвище детей местных пролетариев – паровозники. Так вот, для многих юных паровозниц мечтой было знакомство с мальчиком из ДОСов, а пределом мечтаний "подцепить" молодого лейтенанта. Само-собой молодых паровозников тоже тянуло к "военным" девочкам. Впрочем, в восьмидесятых интерес к воинской части резко возрос и среди взрослого населения Энергограда в виде увеличения количества желающих поступить на службу в качестве прапорщиков. Раньше этого не наблюдалось, ибо "кусковская" служба престижной не считалась. Конечно, и в этом случае главную роль сыграл Военторг, ведь в городских магазинах лишь вермишель да консервы минтая можно было купить всегда и без ограничений.

Социально-имущественное разделение в школе особенно стало заметно благодаря Вике. К восьмому классу она уже была лидером среди сверстниц и, образно говоря, законодательницей мод. Именно она ввела среди девочек на уроках физкультуры костюм для аэробики, подчёркивающий всё великолепие её не по возрасту роскошного тела. Быть физически привлекательный – мечта каждой девушки. Многие из них для достижения этой привлекательности ограничивают себя диетой, изнуряют бегом, занимаются с отягощениями, делают пластические операции. Вика обладала этим даром, так сказать, задаром, безо всяких усилий, тренировки, диет. Лицо ей досталось от отца – иконописный образ, только написанный не по византийским канонам, а в манере старых владимирских богомазов, писавших своих богородиц с округлых русских красавиц. Здоровый румянец, но не переходящий в чрезмерную, плебейскую краснощёкость, необыкновенной голубизны глаза, в которых, казалось, вмещалась вся радость, что водилась в этом, в общем-то, не очень радостном мире. Её каштановые волосы вились сами по себе и сами по себе принимали то единственное положение, в котором они в наибольшей степени украшали свою обладательницу. Возможно, её фигура удовлетворила бы не каждого ценителя, но, несомненно, запоминалась она сразу: рост – чуть выше среднего, не худа, не костиста, как большинство её ещё не оформившихся сверстниц, но и не толста, ни одна часть её тела не выходила за пределы общей зрительной гармонии, за исключением тех, что контрастно подчёркивают женственность. Например, грудь была несколько великовата для её пятнадцати лет, ноги несколько полноваты выше колен… Вообще, что касается ног, они были не от ушей, но достаточно длинные, а главное удивительно резвые, не знающие устали. Трудно сказать какой бы стала Вика, доживи она до девичьей зрелости, но тогда, в последний год своей жизни, она была вот такой.

Не только из-за внешности выделялась Вика, смотрелась как человек из несколько другого мира. Нет, а из-за того, что она в том, другом мире побывала, жила там целых пять лет. Именно так, ибо для зачуханной советской провинции жизнь в ГДР… То была жизнь на другой, чудесной планете, куда обычному советскому человеку попасть – лотерейная удача. Вика много рассказывала подругам про ту жизнь, которую, живя в Энергограде, невозможно было представить, про тамошние чистоту, порядок, обилие промтоваров и продуктов в магазинах, о вкусе невиданных в российской провинции фруктов, типа киви, бананов… По её рассказам, такой вожделенный для местных жителей здешний Военторг в сравнении представал некоей захудалой лавчёнкой. Во всё это верилось с трудом, ну а то, что в ГДР не было хулиганства, а хулиганы как таковые отсутствовали, так сказать, как класс – это воспринималось вообще какой-то фантастикой. К некоторым своим рассказам Вика прилагала и наглядные доказательства. Она носила платья самого модного покроя и расцветок, как и обувь – всё это было приобретено за границей впрок. Особое впечатление производила косметика, которую Вика не только показывала, но иногда и дарила подругам. О существовании таковой не то что "паровозницы", и многие "военные" девочки даже не подозревали. На авторитет Вики работало и то, что она многое умела. Активные люди, как правило, не боятся осваивать неведомое. К тому же ей во многом помогала мать. Вика за свою короткую жизнь успела поучиться в музыкальной школе и посещать ряд кружков. Она умела немного играть на фоно, петь, танцевать, шить стильные юбки и шорты. Куталёвы привезли из-за границы такие вещи, о которых в середине восьмидесятых могли только мечтать даже относительно состоятельные жители больших советских городов: японские видиомагнитофон и телевизор, несколько дрезденских чайных сервизов "Мадонна"… Естественно всё это вызывало зависть у соседей по ДОСу и далеко не всегда белую…