Две повести о войне

…Следователь, прочитав напечатанное Самойловым, был взбешен. Он орал матом, топал ногами, стучал кулаком по столу, сделал попытку дать ему в морду, но, видимо, помня его прежний крепкий захват, не решался на рукоприкладство. И крикнул напоследок:

– Ну, сука, живым тебе отседа не уйти. Из тебя здесь сделают котлету.

– Командир, – невозмутимо ответил Иван Петрович, – не горячись, успокойся. Доложи обязательно о моих показаниях начальству. И скажи ему, что аналогичный текст содержится в письмах, адресованных Сталину и ЦК партии. Как я, находясь в камере, смог переслать их в Москву, это мой секрет. Сейчас главное для тебя и для меня – ждать, ждать результатов расследования моих заявлений. Куда вам торопиться? Вы всегда можете действительно сделать из меня котлету Но давайте подождем, Может, котлету сделают из вас. Вы же знаете, что после снятия Ягоды, бывшего вашего наркома, арестовали многих чекистов, а некоторых даже отправили на тот свет. Сейчас только уволили Ежова, но пока не расстреляли. Давайте подождем, расстреляют его или нет. А там, смотришь, будет решена и ваша судьба, и моя.

Удивительно, но после этих слов Самойлова следователь стих и даже как-то обмяк. Поразительно другое: через несколько дней его перевели в менее заселенную камеру, и он стал регулярно получать продовольственные посылки от жены. А еще через полтора месяца его освободили с наказом срочно выехать в Москву, в главное управление связи наркомата обороны. Даже спустя годы Иван Петрович вновь и вновь возвращался к этому опасному эпизоду в своей жизни. Его терзал один и тот же вопрос: что его тогда спасло? Найденное в архиве ЦК партии письмо о проделках Троцкого? Или его, Самойлова, убедительные аргументы о пагубности арестов специалистов для развития военного радиодела? А может, просто поворот политики Сталина на смягчение политических репрессий и связанные с этим снятие Ежова и назначение на его место Берии? Ответа для себя Иван Петрович так и не получил.

5

Из штаба авиадивизии Самойлов смог выехать только во второй половине дня. Задержка была вызвана допросом пленного германского летчика. Об этом его как знающего немецкий язык попросил лейтенант госбезопасности – особист авиадивизии. Когда ввели пилота, Иван Петрович, увидев его, заулыбался. Это был вылитый арийский служака с плакатов, которых Самойлов насмотрелся во время последней командировки в Берлин в составе советской торгово-закупочной делегации. Пленный смотрелся как образец нордической расы – белокурый, с голубыми глазами, с характерным рисунком лба и скул, широкоплечий и мускулистый. Особист Ганочкин попросил Самойлова узнать у летчика, как он себя чувствует, не нуждается ли в медицинской помощи. Но пилот не ответил и почему-то неотрывно смотрел на улыбающегося Ивана Петровича – штатского человека, в белой рубашке с короткими рукавами. Веселость этого мужчины пленного пугала больше, чем суровые лица офицеров, которые находились в кабинете. Самойлов спросил летчика, почему он не отвечает на вопросы. Тот зло ответил:

– Я не хочу иметь дело с большевиками, Я ничего не скажу. Я буду верен присяге моему фюреру Адольфу Гитлеру.

Перестав улыбаться, Самойлов вдруг повысил голос и рявкнул, как настоящий немецкий фельдфебель:

– Ты, молодая срань гитлеровская! Если ты так себя будешь вести, дерьмо, то до конца дней своих мы приставим тебя чистить отхожие места в солдатских казармах.

Причем эти слова Иван Петрович произнес не просто на отличном немецком языке, а на швабском диалекте, уловив по первым словам пленного, что он – шваб. Незадолго до первой мировой войны вскоре после окончания Петербургского политехнического университета Самойлов стажировался в Берлинском университете, и его сосед по комнате в студенческом общежитии был шваб. У него он и подучился особому национальному говору. Пленный же, услышав родную речь да еще с фельдфебельскими заворотами, остолбенел. Лицо его покрылось красными пятнами, лоб вспотел. И он вытянулся во фрунт.

– Слушайте меня внимательно, лейтенант, – снова заговорил Самойлов. – Вы в плену, война для вас закончилась, вы живы и здоровы, и этому счастливому обстоятельству вы должны только радоваться. Никаких секретов мы у вас не будем выспрашивать. Так что вы останетесь верным своей присяге. И если мы у вас что-то и спросим, то из чисто человеческого любопытства, – и обратившись к присутствующим, задал вопрос: что будем спрашивать?

– Спросите, какой марки его сбитый самолет? – подал голос начштаба Павлов.

– Мессершмитт Bf – 109F-2, – ответил пленный.

– Я специалист по радиоделу, – продолжал Самойлов, – устанавливаю переговорные устройства на наших самолетах. Некоторые из них закуплены нами в Германии, – Иван Петрович назвал марку аппаратуры. – Между прочим, отличная вещь. На вашем самолете установлена такая же?

– Та же, – уже успокоенный безобидными вопросами, ответил летчик.

Командный состав авиадивизии заинтересовался техническими и боевыми характеристиками мессершмитта. Вот что удалось узнать у пленного. Такими самолетами, которые назвал лейтенант, в настоящее время оснащена половина германских истребительных частей. Они имеют максимальную скорость 620 км/час на высоте 5000 метров, скороподъемность 1300 м/минуту, вооружены 20–мм мотор-пушкой с темпом стрельбы 800 выстрелов в минуту и двумя синхронными пулеметами. Истребители этой серии напичканы самыми современными приборами. Так, автоматика регулирует температурный режим двигателя, а также качество и количество топливной смеси, давление наддува, шаг винта. То есть немецкий пилот в полете просто перемещает сектор газа, увеличивая или уменьшая обороты двигателя, а все остальное выполняет автоматика., обеспечивая оптимальный режим винтомоторной группы, разгружая летчика от лишних движений, позволяя ему уделять больше внимания воздушной обстановке и оценке быстро меняющейся ситуации.

Присутствующие при допросе слушали эту техническую рапсодию с открытым ртом. Окончательно доконала их информация пленного о том, что мотор мессершмитта оборудован устройством непосредственного вспрыска топлива, которое впоследствии назовут инжектором. А это означало, что такой самолет, то есть без карбюратора, может устойчиво работать в перевернутом виде. Услышанное не укладывалось в голове авиационного начсостава. Наши летчики все делали вручную, порой в горячке боя забывая переключать тот или иной рычаг. Не меньшее удивление вызвал у командиров и рассказ немца о подготовке германских пилотов. Он закончил летную школу в 1940 году, имея 400 часов общего налета, из них около 90 часов на боевой машине. После этого его направили в запасную авиагруппу, где он налетал еще 200 часов. Слушая такое фантастическое повествование пленного, наши вспоминали, что налет у выпускников советских авиаучилищ достигал самое многое несколько десятков часов, а перед войной даже перестали обучать высшему пилотажу, из летных программ исключили высотную подготовку и воздушную стрельбу.

– Как же нам воевать с такими? – с горечью сказал начштаба, когда особист увел пленного.

Наступило тягостное молчание. Через минуту – другую его прервал Самойлов.

– Послушайте, братцы летчики, – заговорил он. – Вот вы все, я вижу, зело приуныли. А ведь есть у вас И-16. Да, он по многим параметрам, казалось бы, не сопоставим с «мессером». Но зато наш «ишак» заметно превосходит английский истребитель «Харрикейн». Тот обшит даже не фанерой, как И-16, а полотном. И скорость у него поменьше, и вооружение слабее. Тем не менее «Харрикейны» успешно сбивают немецкие самолеты, в том числе истребители. Лондонское радио сообщило, что к концу 1940 года в воздушных сражениях в небе над Британией число безвозвратных потерь люфтваффе превысило 1700 самолетов. А вот англичане потеряли только чуть более 900. Выходит, почти один к двум в пользу британцев. И значительная часть побед отнесена на счет «Харрикейнов», которые тогда составляли большую часть истребительного парка Англии. Вот вам и «устаревшие летательные аппараты». Значит, получается, дело не только в технических характеристиках машин, а еще и в другом. В чем же?

– Действительно, товарищи, – после некоторой паузы поддержал Самойлова замполит дивизии Патрушев, – у «ишака» есть даже некоторые преимущества перед «мессером». Я много лет летал на И-16. У немца, как мы только что узнали, скорость на 80 километров больше. Но это на высоте около пяти тысяч метров. А ближе к земле мы летаем почти одинаково. И наш весит на одну тонну меньше. И вооружение у «ишака» не хуже, у него пушка. И живучесть у нашего лучше. Во-первых, потому, что у И-16 мотор с воздушным охлаждением, у немца – с водяным. Во-вторых, бензобак у наших расположен между летчиком и мотором, а у германца – под сидением, это очень опасно.

– Тут есть еще одна важная деталь, – вставил слово первый замкомдива Петренко. – Наблюдая за боем, я обратил внимание, что большая скорость «мессершмитта» позволяет ему в любой момент беспрепятственно выйти из боя. А вот вести маневренный бой на высоких скоростях он не может, как я понимаю, из-за возможности потери управления. Поэтому немец вынужден уменьшать быстроту полета, в результате наши шансы с ним в маневренном бое уравниваются. Видимо, из-за этого «мессер» избегает подвижной схватки и старается уходить в высоту. Все эти и другие минусы, наверное, хорошо изучили англичане, которые наловчились сбивать немецкие истребители. Так что вывод один – учиться воевать. В мирное время мы этим почти не занимались, но не по нашей вине. А теперь придется – через жертвы.

– Но у вас есть еще новейшие МИГи, – снова вступил в разговор Самойлов. – Как они показали себя в сегодняшнем бою?

– Вы лучше бы не спрашивали, – махнул рукой начштаба. – Я в них окончательно разочаровался. И скорость, и вооружение у них неплохие. Но вот качество… – Павлов покрутил головой. – После 8–10 часов работы мотора на взлете отказывают свечи. При любом положении двигатели могут ни с того, ни с сего давать перебои. У МИГа на лету иногда вспучивается шпатлевка, после дождя отстает фанера. Имеются случаи выхода из строя синхронизаторов пулеметов. И вообще, – вздохнул начальник штаба, – МИГ несколько тяжеловат для истребителя. Он очень труден в пилотировании, особенно при посадке, у него очень высокая посадочная скорость. За время освоения МИГ-3 с 1 января 1941 года по 21 июня у нас произошло 50 летных происшествий. В результате разбито и не подлежит восстановлению 8 самолетов, семь требовали заводского ремонта, остальные мы смогли исправить в своих мастерских. И вот сегодня, пожалуйста, два МИГа сами по себе развалились в воздухе и еще один потерпел аварию при посадке. Как воевать с такими гробами? Наши летчики бояться, как огня, летать на них. Из-за многочисленных поломок наш комдив месяц назад вообще запретил летать на МИГах.

Снова в кабинете наступило молчание. После некоторой паузы начштаба подошел к радиоприемнику и, включив его, попросил Самойлова найти Берлин и перевести, что сообщают немцы о ходе начавшейся войны.

– Москва молчит, как будто ничего не случилось, – добавил Павлов. – А между прочим, как я понимаю, не только у нас, но и повсюду идут бои.

Иван Петрович подошел к радиоприемнику, покрутил ручку, пошарил во волнам, Услышав немецкую речь, замер. Потом стал переводить:

– Берлин сообщает, что на всех фронтах, от Украины до Прибалтики, идут бои. Вермахт одерживает одну победу за другой. На белорусском и прибалтийском направлении немцы продвинулись на несколько десятков километров. Говориться о большом количестве убитых и плененных со стороны Красной Армии, о множестве уничтоженных или захваченных русских танках, орудий и другой тяжелой техники. В результате утренних воздушных налетов люфтваффе на советские аэродромы на земле уничтожены более тысячи самолетов. Вот такие, если вкратце, новости из Берлина.

– Врут ведь, паразиты! – воскликнул кто-то из присутствующих.

– А может, не врут, если говорить о самолетах, – возразил начштаба. – Если бы товарищ Самойлов не предупредил нас о приближении немецкой эскадрильи, неизвестно, чем бы закончилась для нас внезапная атака с воздуха.

Помолчали, удрученные услышанным. Нарушил тишину снова начальник штаба:

– Товарищи, довожу до вашего сведения печальную новость. У нас нет связи ни с Управлением ВВС наркомата обороны, ни с Генштабом, ни с Прибалтийским военным округом. До сегодняшнего дня мы сообщались по кабелям наркомата связи, теми же, которыми пользовались гражданские организации. Теперь они бездействуют. То ли это дело рук диверсантов, то ли результат бомбежек с воздуха, мы не знаем. А обещанной коротковолновой связи с Москвой и Ригой нам так и не обеспечили.

– К сожалению, – перебил Павлова Самойлов. – соответствующее оборудование к нам не поступило.

– Я и говорю, – продолжил начштаба. – мы оказались в вакууме. Мы не знаем, каковы будут наши дальнейшие действия. Сегодня же мы пошлем У-2 с делегатом в Ригу. А теперь все по местам. Заделываем воронки и восстанавливаем развороченную маскировку. Собираемся здесь в 18.00.

…Продолжая мчаться на мотоцикле в сторону своей радиочасти, Иван Петрович мысленно перебирал увиденное и услышанное сегодня. Вывод напрашивался печальный: если бы дивизии, дислоцированные в Курляндии, стояли у границы в таком же безалаберном виде, как сегодня, то есть не развернутые, плохо обученные, не имеющие даже единого командования, то при внезапном нападении немцев они, безусловно, были бы разбиты вдрызг. Если в таком же состоянии находились сегодня утром наши приграничные войска, то волне возможно, что Берлинское радио не врет, сообщая о полном их разгроме. Вполне вероятно и то, что с воздуха было уничтожено на земле много наших самолетов. Что же касается той же авиации, то очевидно: технически мы сильно, очень сильно отстали от люфтваффе. В небе нам придется очень туго. А вот на земле…

Его мысли прервал свист пуль над головой. Прошло столько лет с тех пор, как он участвовал в боях, но этот зловещий звук отложился в памяти навсегда, его не смог заглушить даже рев двигателя мотоцикла. «Националисты или диверсанты», – промелькнуло в голове. Он резко прибавил скорость и оглянулся: помощник Паша, целый и невредимый, мчался за ним. «Сталин поставил страну в ловушку, захватив Прибалтику, – продолжал рассуждать Самойлов, проскочив зону огня. – Мы стали оккупантами, и нам стреляют в спину, а немцев они наверняка будут встречать, как освободителей». Ивану Петровичу было известно, что незадолго до 22 июня в Латвии были арестованы и высланы из республики многие тысячи местных жителей. Для маленького региона это был чувствительный удар. Тогда же прошел слух, что сотни латышей ушли в леса. И вот теперь они дают о себе знать. Повсюду вдоль дороги валялись спиленные телефонные и телеграфные столбы. Утром, когда Самойлов ехал в авиадивизию, они стояли, а сейчас лежали на земле.

В штабе радиоотряда новостей не было. Но в воздухе незримо витал вопрос: «В связи с войной мы уезжаем или остаемся?» Никто его прямо не задавал, но он был написан на лицах почти всех сослуживцев. Иван Петрович сразу же дал на него ответ, срочно созвав собрание всего коллектива.

– Наша командировка заканчивается 30 июня, – заявил он. – Это означает, что без приказа Управления связи наркомата обороны или Генштаба до первого июля мы не имеем права покидать свой боевой пост.

После собрания Самойлов решил самолично объехать штабы всех дивизий и артполков, которых обслуживал его радиоотряд. Проводная связь не работала, а по радио вести разговоры открытым текстом о планах в связи с начавшейся войной никак нельзя было. И всюду, где побывал Иван Петрович в первый день войны, он встретил растерянность и полную неосведомленность о ходе сражений на границах. Особенно беспокоило всех отсутствие единого командования и связи с Генштабом, наркоматом обороны и Прибалтийским военным округом. Как быть? Кому подчиняться? Что предпринять? Перед войной все крупные воинские части в Прибалтике, включая те, что дислоцировались в Курляндии, не получили секретные пароли взаимного опознавания. Поэтому если бы даже были вызовы радиостанций Москвы или Риги, все равно ни одна общевойсковая армия, ни одна дивизия в целях скрытности не имела бы права отвечать на запросы. Что же касается сверхсекретных красных пакетов, то их можно было вскрыть только по указанию наркомата обороны. Но их невозможно было получить из-за отсутствия какой-либо связи. Получался замкнутый круг.

Что там говорить о группировке войск в Курляндии, если, как выяснилось это уже позже, к исходу дня 25 июня штаб Северо-Западного фронта, бывшего Прибалтийского военного округа, не имел непосредственной телефонной, телеграфной и радиосвязи ни с Москвой, ни со своими армиями. Из-за отсутствия секретных паролей взаимного опознавания штаб 11-й армии не отвечал на многочисленные вызовы радиостанции штаба фронта. В итоге все воинские соединения в Прибалтике оказались неуправляемые. Стали де-факто пророческими слова Самойлова о том, что Красная Армия без современной радиосвязи – это колосс на глиняных ногах, слова, которыми он заключал все свои послания в военные, правительственные и партийные организации о необходимости сплошной радиофикации всех родов войск.

Что же оставалось делать в таких немыслимых условиях штабам дивизий, расквартированных в Курляндии? Все они без исключения отправили своих делегатов на мотоциклах на запад, в сторону сражений, чтобы выяснить, что там происходит, и на восток, в Ригу, в Прибалтийский военный округ, чтобы получить приказы по поводу своих дальнейших действий. Но там, в столице Латвии, выяснялось, что полевой командный пункт штаба Северо-Западного фронта находится в районе Пеневежиса, далеко южнее Риги. Туда и направились представители курляндских дивизий. Но ни к исходу 22 июня, ни в последующие дни никто из них не вернулся в расположение своих частей. Не возвратились и те, кто был направлен на запад. В конце концов командиры всех частей вынуждены были вскрыть сверхсекретные красные пакеты, в которых сообщалось, что в случае отсутствия связи с Генштабом и Прибалтийским военным округом, если Германия нападет на СССР, необходимо выступать на запад, в направлении Восточной Пруссии. Такой приказ вызвал еще большую оторопь. До границы несколько сот километров, пешим стрелковым дивизиям топать и топать, механизированным частям тоже не было резону гнать на такое расстояние технику, особенно танки, потому что после столь длительного перехода их моторесурс оказался бы значительно исчерпан. Положение могли спасти только железнодорожные перевозки. А куда и к кому обращаться по этому поводу, никто не имел понятия. С другой стороны, сидеть сложа руки, когда враг наступает, тоже не лучший вариант. Что же делать?

Этот вопрос Самойлов слышал в разных вариациях во всех штабах, которые он посетил в первый день войны. Ответа на него не было и у Ивана Петровича. Чтобы обсудить создавшуюся непростую ситуацию, он пригласил к себе в радиоотряд назавтра к 16.00 командиров танковой дивизии Грекова, стрелковой дивизии Комарова, бригады Артиллерийского резерва главного командования Беленького и смешанной авиадивизии Козлова. Это были люди, с одними из которыми он сошелся во время радиофикации военных частей, других он знал раньше. В числе тех, с кем подружился Иван Петрович здесь, в Курляндии, был генерал-майор Греков. В первую же встречу у них состоялся откровенный разговор. Тогда, после объяснения цели своего визита в штаб танковой дивизии и разработки чернового плана радиофикации ее частей, состоялся ужин, и после доброй порции водки и отличнейшей закуски Самойлов спросил хозяина, как он, судя по походке, кавалерист оказался танкистом.

– Когда началась мировая война, Иван Петрович, я незадолго до этого окончил гимназию, – последовал ответ. – Отец мой был земским врачом, и он хотел, чтобы я получил университетское образование. Но пошла стрельба с обеих сторон, ну вы сами, наверное, хорошо помните то время: ура, разгромим немцев – перцев – колбаса, не дадим в обиду наших братьев сербов – славян. И прочая, и прочая. Мне было 17 лет, возраст не призывной, но я прибавил себе два года, меня определили в конницу. Через полгода я уже принял участие в боевых действиях. Был ранен. Потом, учитывая, видимо, мое образование, направили меня в школу унтер-офицеров. Снова фронт, снова ранение, снова учебы в школе прапорщиков. Короче говоря, февраль семнадцатого года я встретил командиром эскадрона.

Грачев попросил принести самовар, и, прихлебывая чай, продолжал:

– Я хорошо помню то жуткое время. Никакой дисциплины, вместо армии толпа вооруженных людей, разброд и шатания, мародерство и дезертирство, расправы с офицерами. Меня не тронули, возможно, потому, что знали: мой отец – доктор, фигура тогда очень уважаемая. Наконец на общем собрании эскадрона приняли решение – расходиться по домам. К тому же прекратилось снабжение продовольствием и фуражом. Это случилось уже после Брестского мира. Но только мы собрались покинуть казармы, как невесть откуда примчалась на телегах команда матросов во главе с Яшей Блюменталем и объявила нас частью Рабочее – Крестьянской Красной Армии. Мои вояки само собой возмутились и отказались подчиняться новоявленной власти. Тогда по приказу комиссара Яши матросы, а их было не больше дюжины, отошли метров на сто и направили пулемет в сторону взбунтовавшего эскадрона. Затем Блюменталь приказал моим кавалеристам выстроится в одну шеренгу и рассчитаться с первого на десятый. Каждого десятого вывели из строя и, не моргнув, расстреляли. Оставшиеся в живых конники были в полуобмороке от шока. Привыкшие своевольничать, не признававшие никакой дисциплины, знающие, что при Керенском отменена смертная казнь, они оказались потрясенными увиденным.

– По-латыни это называется децимация, – вставил слово Самойлов. – Первыми применили ее древние римляне. И убедились, что для быстрого поднятия боевого духа легионов, если они отказывались выполнять приказы, достаточно обезглавить каждого десятого. Между прочим, именно благодаря широкому применению этого способа укрепления дисциплины Троцкий быстро, в течение трех месяцев смог создать достаточно боеспособную Красную армию.

– Да, в гражданскую войну нередко прибегали, как вы говорите, к децимации, – продолжил свой рассказ Греков. – Я принимал участие в боях на многих ее фронтах, закончил командиром кавалерийского полка. Потом учеба, служба, снова учеба. Я стал командовать кавалерийским корпусом. Но в конце 1938 года меня арестовали…

Греков внезапно умолк. Подперев голову двумя руками, он тупо уставился в стол, заставленный рюмками, чашками, остатками закуски, печеньями и конфетами. Потом посмотрел прямо в глаза Самойлову и хрипло проговорил:

– Я до сир пор не понял смысла массовой экзекуции командного состава. Неужели кто-то всерьез думал, что часть его – большая или маленькая – состояла в антисоветском заговоре? Такого не могло быть по определению. Не могло быть, потому что мы все, от бойцов до самых высоких воинских чинов, служили и продолжаем служить в обстановке тотального политического контроля – со стороны вышестоящего командования, со стороны комиссаров, со стороны особистов. В этой положении достаточно допустить даже незначительный антисоветский чих, и человек исчезает бесследно. А тут заговор! Не понимаю!

– Сильно досталось вам? – сочувственно спросил Самойлов.

– Не то слово, – тяжело вздохнул Греков. – Били смертным боем. Я им говорил, что подпишу любую бумагу на себя. Так нет, им подавай еще компромат на вышестоящих командиров. В конце концов я подписал все, что они мне подсовывали. А до этого дважды пытался покончить с жизнью. Не дали умереть И уже после освобождения я приобрел, наверное, навсегда два мерзопакостных чувства. Первое – это безвинная вина перед теми, кого я из-за пыток оклеветал. Второе – отвратительное ощущение страха перед всем и всеми.

Позже, во время одной из последующих бесед с Самойловым Греков так объяснит свою тогдашнюю откровенность в первую же встречу с ним.

– Каким-то шестым или десятым чувством я понял в то чаепитие, что вы, Иван Петрович, человек из порядочных. Вполне даже возможно, что мне очень хотелось видеть вас таковым. Мне так осточертело жить среди доносительства, что даже одно предположение о чистоплотности первого встречного вызывает желание распахнуться. Все-таки мы – люди.

А тогда, за ужиным, сказалось наверняка и выпитое: уж слишком опасные вещи выдавал генерал-майор.

– Страх во мне засел настолько крепко, что, когда в начале нынешнего года вышел преступный приказ, иначе я его не могу назвать, приказ поставить новые танки – Т-34 и КВ–1 – на прикол, я не стал обращаться по команде по поводу вредности и опасности этого распоряжения. Да, в армии приказы не обсуждаются и только выполняются. Но это в боевых условиях. А когда нет войны, выполняя приказ, вы можете и, на мой взгляд, должны поделиться сомнениями по поводу целесообразности спущенных сверху мероприятий, если действительно они, мягко говоря, не самые разумные. А тогда я промолчал. Почему было решено поставить на прикол новейшие танки? В целях сохранения моторесурса, экономии дизтоплива и масел и даже ради засекречивания бронемашин новых моделей. И что в итоге может получиться, Иван Петрович? Может получиться, что завтра война, а мои механики не умеют водить новые танки, экипажи не имеют навыков стрельбы, командиры взводов, рот, батальонов и полков не способны управлять боем. И вот я боюсь нарушить этот дикий порядок. К этому надо добавить, что меня, кавалериста, который совершенно не разбирается в бронемашинах, после освобождения сражу назначили командиром танковой дивизии. Ну какой из меня комдив? Надежда у меня только одна – мой начальник штаба Холодов. Прошел и мировую, и гражданскую войну и лет десять служит в бронетанковых частях, понимает, что почем в этом роде войск.