Две повести о войне

Красная Армия получила невиданные до сих пор дивизии и артиллерийские радиофицированные полки, единственные на весь Советский Союз. Правда, знающие люди утверждали, что в германской армии так оснащены радиосвязью не отдельные части, а весь вермахт. Но оптимисты в Генштабе парировали, что лиха беда – начало, всё остальное – впереди. Правда, отряду Самойлова не удалось установить устойчивую радиосвязь с Прибалтийским военным округом и самим Генеральным штабом. Причина была банальной: не поступило соответствующее оборудование – фронтовые радиостанции РАТ, которые могли обеспечивать телеграфные сообщения до двух тысяч километров, а слышимость по радиотелефону – до 600 километров. В результате к началу войны с Москвой и Ригой можно было связаться только по каналам наркомата связи, то есть по проводам. Их повредили диверсанты повсеместно в первые же часы после нападения Германии. Дивизии остались без контактов между собой и с вышестоящими штабами. Положение в Курляндской армейской группировке осложнялось еще и тем, что к 22 июня так и не было решено – быть здесь механизированной армии или механизированному корпусу на базе имеющихся дивизий. А это означало отсутствие единого командования, и, не имея связи ни с Генштабом, ни с Прибалтийским военным округом, каждая часть оказалась предоставлена сама себе.

3

В штабе авиадивизии, куда прибыл Самойлов со своим помощником, царило глубокое уныние. Все переживали полное поражение в воздушном бою. Первый вопрос, который задал Иван Петрович начальнику штаба Павлову, был:

– Где Козлов?

Все присутствующие – несколько человек – понуро опустили головы и молчали.

– Послушайте, вы что, все спятили? Почему набрали в рот воду? Где, спрашиваю, ваш комдив? – уже стал выходить из себя Самойлов.

Наконец после недолгой паузы первый заместитель командира дивизии Петренко выдавил из себя:

– Можно вас, Иван Петрович, на минутку, – и он показал глазами на дверь.

Когда вышли в тесный пустой коридорчик, Петренко глухо произнес:

– Генерал-майора арестовали.

– Что? Как арестовали? Когда?

– Вчера днем. Трое приехали на «эмке» из Риги.

– И?

– Больше ничего не знаем. Нкведешники вместе с нашим комдивом укрылись в дивизионной гауптвахте, всех наших служивых повыгоняли оттуда, ни кого к себе не допускали. А сегодня, как только началась эта заваруха в небе, умчались вместе с генерал-майором в сторону Риги. Больше ничего не знаем.

Вернулись в кабинет.

– Известно хотя бы, что Козлову инкриминируют? – встревожено спросил Иван Петрович.

– Понятия не имеем, – ответил Петренко. – Схватили и уехали. Как назло, во время налета немцев. Возможно, комдив как-то иначе, получше поуправлял воздушным боем. У нас получилось не совсем удачно.

– Да, я видел всё по пути к вам, – добавил Самойлов. – Скажу прямо, не очень здорово получилось у вас. Чуть ли не целый полк истребителей подняли в небо, почти тройное превосходство, а результат неважнецкий. Кто непосредственно руководил боем с земли?

– Я, – сказал Петренко. – Факт налицо – мы не умеем воевать.

– А я ведь говорил Козлову, и не раз, и не два: побольше тренировок, и днем, и по ночам. – снова произнес Иван Петрович. – Налетать как можно больше часов, усилить огневую подготовку, имитировать встречные воздушные бои. Я, конечно, не специалист по летной боевой части, но как бывший вояка, хоть и сухопутный, хорошо понимаю, что главное в любом деле – тренировка. А вот Козлов как-то не очень активничал в этом направлении, причем не возражал, но и не объяснял, почему не выполняет очевидное.

– Вы тут не совсем правы, Иван Петрович, – вмешался в разговор начальник штаба Павлов. – Товарищ Козлов все понимал, но у него был приказ – экономить всё: и горючее, и патроны, и снаряды, и бомбы, и моторесурс самолетов. А вам ничего не говорил, потому что он, как и все мы, хорошо знаем, что полагается за длинный язык.

– Кроме того, – вставил слово замполит Патрушев. – Наши пилоты чуть было совсем не разучились летать из-за прошедшей снежной зимы. Еще осенью вышел приказ, изданный, говорят, по инициативе товарища Сталина, чтобы все тренировочные полеты в морозы проводились строго с использованием не лыж, а колесных шасси. Мотив, сказывают, такой: мол, лыжи снижают скороподъемность и скорость полетов. Но, как вы знаете, Иван Петрович, прошедшая зима выдалась снежной, снег не успевали убирать, и самолеты практически несколько месяцев не летали совсем. А в нашем деле, как у музыкантов: не потренировался день – другой, все прежние навыки коту под хвост. За апрель – май наша дивизия так и не успела наверстать упущенное в холода.

– Мы меньше стали летать и по другой причине, – снова заговорил первый замкомдива Петренко. – Из-за роста аварийности. Получалось так: чем чаще летаем, тем больше поломок, из-за них гибли люди и машины. Наши самолеты, особенно истребители, прежде всего новые МИГи – штуки очень ненадежные. За весенние месяцы мы потеряли 16 этих новых самолетов, будь они неладны, погибли три экипажа. А рост аварийности – это трибунал. Тогда наш комдив вообще остановил полеты МИГов. Вот они сегодня и вертелись в небе, как могли. Отсюда и плачевный результат нашего первого боя с фашистами.

– Конкретно, – уточнил начштаба. – Мы потеряли 22 машины, из них восемь МИГов. Правда, два из них погибли опять-таки из-за поломок. Из-за чего конкретно, скажут пилоты, они удачно выпрыгнули и, говорят, удачно приземлились. И еще один МИГ потерпел аварию при посадке. Летчик тоже, слава богу, жив. Что же касается экипажей других наших подбитых машин, то пока неизвестно, сколько из них погибло, сколько осталось в живых. А у немцев мы уничтожили пять самолетов – два истребителя и три бомбардировщика. Вот так, товарищи, четыре к одному. Не умеем воевать. А вот на земле уцелели все склады, все постройки, все самолеты, за исключением одного ТБ-3. Задачу по уничтожению нашей дивизии противник не выполнил. Это тоже надо отметить.

В кабинете установилась тишина. Ее прервал Самойлов:

– Я уже говорил, что я никакой не специалист по летной части, но как старый вояка не равнодушен к тактике боя. Например, я обратил внимание на то, что немцы летают парами, а наши звенья состоят из трех истребителей, причем почему-то, на мой, конечно, взгляд, они находятся слишком близко друг от друга, в отличие от тех же немцев. У меня с земли создавалось впечатление, что наши вот-вот врежутся друг в друга и все ведомые озабочены только тем, чтобы действительно не врезаться в ведущего. В таком случае им уже не до противника, лишь бы сохранить дистанцию до своего самолет.

– Есть такой грех, – отозвался Петренко. – Мы же практически не тренировались в условных боях с условным противником. Что же касается состава звеньев, мы не раз обращались в главное управление ВВС наркомата обороны с просьбой узаконить двойки, более эффективный вариант использования истребителей, но всегда получали отказ.

– И еще, – продолжил анализировать воздушный бой Самойлов. – Объясните мне, бывшему пехотинцу, почему и МИГи, и «ишаки» стремятся вести бой на виражах, стремясь зайти врагу в хвост, а на виражах, как я, бывший отличник по физике и математике, понимаю, теряются скорость и высота. А немцы, как мы все видели, в собачью свалку не ввязываются и уходят ввысь, а оттуда стремительно обрушиваются на наших, причем бьют с очень близкой дистанции, а наши почему-то открывают огонь за 200–300 метров.

– Согласен, – вздохнул замполит. – Я говорил: не умеем воевать. И где учиться? Ни здесь, в действующей части, ни в летных училищах пилотов не обучают ни тактике боя, ни высшему пилотажу, ни даже воздушной стрельбе. Больше того, скажу я вам, Иван Петрович, к нам присылают выпускников летных училищ, имеющих всего по несколько часов налета. Мы пытаемся их переобучивать, но, как видите, не успели.

И вдруг со стороны двери раздался голос, который заставил всех вздрогнуть. В кабинет вошел… Козлов. Он был в рваной окровавленной гимнастерке без знаков различий, без пояса, с разбитыми губами, с кровоподтеками по всему лицу.

– Не все так плохо, – товарищи, – прохрипел он, подходя к столу, за которым сидели командиры. – Даже те взлетные полосы, которые оказались разворочены бомбами, – это запасные или ложные полосы.

Все вскочили с мест и встали в позу «смирно». Только Самойлов подошел к комдиву и обнял его.

– Повторяю: не всё так плохо, – продолжал генерал-майор, не выпуская своей руки из лап Ивана Петровича. – Два подбитых вражеских истребителя – это треть их наличности. Три сожженных бомбардировщика из двенадцати – четверть. Что это означает на деле? На деле если каждая советская авиадивизия будет драться так же, как и наша, то после трех-четырех воздушных боев у немцев не останется ни одного самолета. Так что спасибо, товарищи, за неплохое боевое крещение. Я наблюдал за боем от начала до конца. Да, есть недочеты, серьезные, о которых здесь говорилось. И причины, которые тут назывались, правильные. Да, мы не научились хорошо воевать. И все-таки мы дали по морде фашистам, и неплохо дали. А теперь здравствуйте, дорогие товарищи, я вернулся с того света живым, но немного нездоровым.

И все кинулись пожимать руки своему командиру. Потом, чуть отстранившись, окинув взглядом кабинет начштаба, глухо проговорил:

– Как вижу, здесь нет нашего особиста. Наверняка это его рук дело. Тогда докладываю. Меня арестовали, со слов приезжих из НКГБ, за то, что я провоцировал Германию к нападению на Советский Союз. Не больше – не меньше. Это выразилось, по их мнению, в том, что по моему приказу открыто строились капониры, запасные и ложные аэродромы, самолетный парк был хорошо замаскирован. Провокация, с их точки зрения, состояла и в том, что по моему приказу семьи командного и летного состава были отправлены в Ригу. Хотя моя семья, вы знаете, осталась на месте. Это во-первых. Во-вторых, моя вина, по мнению приезжих борцов со шпионами, заключалась и в том, что в дивизии допущена большая аварийность, то есть много разбившихся самолетов. Моя робкая попытка объяснить, что такие дефектные самолеты поставляют нам заводы и таких неучей – пилотов присылают нам летные училища, заканчивалась вот этим, – и Козлов обвел рукой свое избитое лицо.

Сделав небольшую паузу, он продолжил:

– Если бы мне вменяли только это. Так нет, эти сволочи стали шить мне причастность к какой-то неведомой мне троцкистской группировке, которая якобы существует в главном управлении ВВС наркомата обороны. Я с помощью мата, хотя вы знаете, я не матерюсь, пытался разъяснить этим мордоворотам, что когда Троцкого изгоняли из СССР, мне было 13 или 14 лет. Бесполезно, удары по голове, корпусу, по печени – их ответ. И это еще не всё. Самое гнусное, самое поганое, товарищи, заключалось в том, что от меня требовали показаний на всех вас, здесь присутствующих, На всех. Что вы все заговорщики, немецкие агенты, враги народа, одним словом.

При этих словах у всех командиров вытянулись лица, одни побледнели, у других на лбу выступил обильный пот.

– Но таких показаний от меня они не получили, – продолжал генерал – майор. – Однако скажу сразу: если бы они мочалили меня еще пару-тройку дней, то наверняка я подписал бы все, что они от меня требовали. И только по одной причине: человек устроен так, что он не выдерживает бесконечных пыток. День – другой он еще может терпеть, в потом сдается: больше невмоготу. Меня и вас выручила война. Как только они услышали звуки воздушного боя и разрывы бомб, они впихнули меня в «эмку» и дали деру в сторону Риги. Но где-то километров в пятнадцати от нашего штаба нас атаковал немецкий истребитель. Он прошил очередью все троих, а я остался цел. Автомобиль слетел в кювет и перевернулся, я еле выбрался. Но сообразил забрать их портфель, вытащил из него свое следственное дело и сжег его. По пути меня подобрала полуторка из соседнего стрелкового полка. И я вот здесь, снова среди вас. Вот только не знаю, считать ли себя по-прежнему комдивом или сбежавшим арестантом.

Наступило гнетущее молчание. Через минуту – другую его нарушил Самойлов:

– Мое предложение, товарищи, такое – объявить всем, что командира дивизии отпустили как ошибочно арестованного: мол, лес рубят, щепки летят. Гости из Риги мертвы, следственное дело уничтожено, приказа о снятии с должности товарища Козлова нет – так что на нет и суда нет. Чтобы комдив поменьше светился своими фонарями на людях, ему следует отлежаться дома. Там и продолжите разбор сегодняшних полетов. А сейчас, Петр Николаевич, – он обратился к Козлову, – в медчасть и домой.

О том, как показали себя при первых налетах немцев красные авиационные полки, Самойлов узнал на другой же день, из сообщений берлинского радио. Оно радостно объявило, что в первый день войны на земле было уничтожено с воздуха более тысячи большевистских самолетов. Тогда Иван Петрович счел эту цифру завышенной, геббельсовской пропагандой, но много позже стало известно, что 22 июня и в последующие несколько дней на советских аэродромах погибло действительно более тысячи истребителей и бомбардировщиков.

После дружеского напутствия Самойлова Козлов попрощался и, сильно прихрамывая, вышел из кабинета. Вслед за ним поднялся со стула Иван Петрович. Выйдя в коридор, который был пуст, он застал комдива, прислонившегося к стене. Закрыв лицо руками, он беззвучно плакал, трясясь всем телом. Иван Петрович полуобнял его и прошептал ему в ухо:

– Держись, казак. Смотри на меня, ведь я тоже был у них в лапах. Но ничего, уцелел.

Козлов обернулся и, вытирая слезы, чуть недоверчиво улыбаясь, спросил:

– И вы тоже?

– И я, Брут, тоже. Я вам, найду время, расскажу. А сейчас домой, – и он дружески похлопал по плечу комдива.

4

Да, сия горькая чаша не миновала и Самойлова. Его арестовали в конце 1938 года. И он готовился к этому, как он считал тогда, неотвратимому событию. Неизбежность его подтверждалась массовыми посадками. Мало того, что забрали весь состав горкома партии и горсовета, Казалось бы, там – дела политические. Так нет, дошли почему-то до производства. Непонятно было, зачем сажать да еще расстреливать работников заводов и фабрик. И тут не наблюдалось никакой логики. Скажем, с точки зрения власти объяснимо еще, почему арестовали у них на радиозаводе главного механика Бессмертного Михаила Павловича, прекрасного специалиста в своем деле: он служил в царской армии в чине штабс-капитана, участвовал в мировой войне, но не воевал ни в белых, ни в красных частях, но его все равно расстреляли, видимо, как чуждого элемента. Ну а зачем осудили на 10 лет уборщицу Нюру, которая присматривала за чистотой в кабинетах Самойлова и других руководителей предприятия? Или двух слесарей и троих сборщиков радиопереговорных устройств? А с главным технологом Тихоновым получился форменный абсурд: молодой специалист, окончил советский вуз, из семьи рабочих, комсомолец. Его-то за что? Не уловив закономерность в арестах, Самойлов пришел к выводу, что рано или поздно очередь дойдет и до него.

Не привычный сидеть сложа руки и ждать у моря погоды, Иван Петрович применил свою излюбленную тактику – перешел в наступление. Он стал писать во все инстанции – товарищу Сталину, ЦК ВКП(б), Советское правительство, Наркомат обороны, Генеральный штаб, наркомат внутренних дел – о том, что массовые аресты на заводе срывают планы поставок в Красную Армию средств радиосвязи, что она, лишенная их, становится колоссом на глиняных ногах, потому что в век механизации войск, насыщения их танками, самолетами, орудиями крупного калибра на автомобильной и тракторной тяге отсутствие беспроводных переговорных устройств делает военные части беспомощными и уязвимыми. То есть заиграл в ту же дуду, в которую дудел уже несколько лет, забрасывая все инстанции письмами о необходимости радиофикации РККА. Но на этот раз уже с прибавлениями – выполнять поставленную партией задачу мешают аресты самых ценных работников. Что же касается самого себя, Самойлов, ожидая ареста, заранее подготовил заявления в те же адреса, с теми же претензиями, но уже с иными обобщениями. Он писал, что массовые посадки организуются и проводятся людьми, причастными к группам заговорщиков, предателей, шпионов, яростных троцкистов, заинтересованных в ослаблении Красной Армии, которая без средств радиосвязи становится колоссом на глиняных ногах, потому что… и далее смотри выше. Словом, решил защищаться в духе времени и его оружием. Запечатанные в плотные конверты, эти письма он отдал Ивану Холмогорову, калеке без правой ступни, заводскому сторожу. И наказал ему: в случае его, Самойлова, ареста он должен поехать в Москву, командировку в Госплан с заявками на поставку материалов ему выправят в отделе кадров, в столице он разнесет пакеты в порядке очередности: сначала в ЦК ВКП(б), потом наркомат обороны и затем уже в Кремль.

– Там, у Кремля, тебя схватят, Иван. Скажешь им, что неизвестный человек попросил тебя бросить письмо в почтовый ящик на Красной площади. Документы у тебя будут в порядке – командировочное удостоверение и паспорт. Думаю, отпустят.

Вера в Холмогорова у Ивана Петровича была полной. Они вместе воевали в одной роте в мировую и в одной дивизии в гражданскую войну. Тогда Самойлов служил уже комдивом, а Иван, как и прежде, рядовым. Во время одной неудавшейся контратаки против белых, которую возглавил Самойлов с винтовкой в руках, он, отступая, заметил лежавшего в воронке Холмогорова, раненого в ногу и приказал доставить его в полевой госпиталь. Там ему ампутировали ступню. Вылечившись, тот с благословения того же Самойлова остался в дивизии: у него не было никакой родни, вся она погибла в то кровавое время. После демобилизации Самойлова Иван последовал за ним. Тогда вообще не платили за инвалидность, а в условиях безработицы устроится на работу калеке не было никакой возможности, и, если бы не поддержка Петровича, то Холмогоров вскорости бы околел от голода. Так вместе с ним он кочевал по стране, пока бывший комдив не осел в городе, возглавив крупный радиозавод, устроив бывшего однополчанина сторожем на своем предприятии и поселив в маленькой комнатушке в многонаселенной коммунальной квартире. Больше того, Холмогорову там удалось даже жениться и обзавестись двумя детишками. Так что он, навечно благодарный своему начальнику, готов был за него и в огонь, и в воду.

…Так-таки арестовали и Самойлова. На допрос вызвали через неделю. За это время, сидя в камере с почти ста арестантами, которые спали посменно, Иван Петрович увидел такое, что с содроганием ждал первой встречи со следователем: после «беседы» с дознавателями каждого волокли обратно в камеру окровавленным. И вот пришли и за ним. Молодой, небольшого росточка, плюгавенький сержант госбезопасности с редкими белесыми усиками без всяких предисловий устало спросил его:

– Говорить будем?

– О чем? – стал придуриваться Иван Петрович.

– О том, что ты состоял в троцкистской банде вредителей, сорвал план поставок в Красную Армию средств радиосвязи. А также о том, с кем ты был связан заговорщицкими узами в Главном управлении связи наркомата обороны.

– Полегче ничего не придумали? – кисло улыбнулся Самойлов.

– Я вот сейчас хрясну тебя по морде, сука троцкистская, и ты узнаешь кое-что похуже.

– Попробуй, – тоже перешел на «ты» Иван Петрович.

– Ах, так! – быстро встав со стула и стремительно обойдя стол, следователь попытался ударить Самойлова по лицу. Но Иван Петрович левой перехватил кисть сержанта, а правой вцепился в его гимнастерку, встряхнул за грудки и зашептал в ухо ошеломленного служивого:

– Послушай, командир, зачем ты себе создаешь трудности? Давай без рукоприкладства. Ты мне выделяешь комнату или место в кабинете, даешь бумагу и ручку, а еще лучше пишущую машинку, чтобы легче читалось, и я тебе дам такие признания, что твое начальство повысит тебя по службе. Договорились, командир? – и Самойлов отпустил руку и гимнастерку следователя.

В мировую войну после ранения в ногу Иван Петрович долго не мог начать ходить нормально, не испытывая боли, и, чтобы не мучатся, предпочитал лежать на койке. Как-то раз он пожаловался хирургу на свое состояние. Тот ответил ему:

– Голубчик, если вы будете так лежать, без вас война закончится. Надо ходить, ходить, ходить. Жизнь – это движение. Другой мой совет, уже на будущее. Наступит мирное время, постарайтесь даже бегать. Да, да, бегать, голубчик. Не быстро и не очень медленно, а как душа желает. Наши далекие предки тем только и занимались, что бегали – за живностью или от зверей. А еще более дальние прапрапрапредки, то бишь шимпанзе, лазали с утра до вечера по деревьям. Поэтому вторая моя рекомендация – систематическая работа на перекладине, есть такой гимнастический снаряд. Очень и очень укрепляет грудную клетку и позвоночник – наш становой хребет. Ну а если вы еще пару-тройку раз в день, в мирное, повторяю, время подбросите хотя бы пудовую гирю, не будете курить и злоупотреблять спиртным, то, уверяю вас, молодой человек, жить вы будете долго, сильным и красивым.

– Врачу, исцелиться самому – улыбнулся тогда Самойлов.

– Не смейтесь, молодой человек, – похлопал его по плечу доктор. – Я как раз следую этому правилу. Нуте-ка скажите, сколько мне лет?

– Лет шестьдесят, наверное, – неуверенно ответил Иван.

– А вот не отгадали, голубчик: через год мне будет 75, – и хирург, довольный, засмеялся. – Скажу больше, – добавил он, – полгода назад я, вдовец с небольшим стажем, женился на 35-летней даме. А? – и он ушел, прямой и в самом деле крепкий.

Когда в послевоенное время наступили более или менее сытные дни, Самойлов вспомнил советы старого доктора и решил следовать им. Потом легкий бег, упражнения на турнике и работа с гирями вошло у него в привычку, курить он никогда не курил, пил очень редко и в меру. Поэтому к пятидесяти годам попав в тюрьму, он был мужчиной здоровым и физически сильным. Выдавали его возраст заплешины и седина.

…Следователь, отпрянув от Самойлова, удивленно посмотрел на него, сел за стол, немного подумал и спокойно сказал:

– Хорошо, я даже там тебе машинку. Но завтра, – и он вызвал конвоира. В конце концов такой ход следствия его тоже устраивал: меньше мороки.

Вот на такой сценарий – не допрос, а собственноручное письменное признание – и рассчитывал Иван Петрович, устроив небольшой бунт. Затеяв нечто неслыханное в стенах НКВД – акт сопротивления, он ничего не терял: если собирались его бить в случае отказа сотрудничать со следствием, его бы измочалили; если за отпор сержанту положено было отдубасить, его бы избили. И так и эдак мордобой. А при том варианте поведения, который разыграл Самойлов, была надежда взять инициативу в свои руки. И он ее получил. Теперь надежда была на случай и на те письма, который должен был разослать Иван Холмогоров. И когда на другой день ему действительно предоставили отдельную комнату и пишущую машинку с двумя пачками бумаг – обычной и копировальной, он с рвением взялся за работу.

Собственно ему оставалось только изложить то, что содержались в тех пакетах, которые были вручены его фронтовому товарищу. Что он и сделал, но с небольшим отличием. В письмах, адресованных высоким инстанциям, которые должен был разнести в Москве Холмогоров, говорилось о вреде арестов специалистов для народного хозяйства и для его завода, в частности, и утверждалось, что это дело рук организованного заговора шпионов и диверсантов, но безымянных. А в нынешних собственноручных показаниях, сделанных в тюрьме, он уже прямо назвал фамилии сотрудников органов НКВД своего города, имена которых узнал от сокамерников. Он обвинил их, арестовавших его и других работников завода, в срыве поставок средств радиосвязи для Красной Армии, без которых она остается колоссом на глиняных ногах. Что же касается его принадлежности к троцкистской организации, Самойлов отстукал на машинке то же, что предусмотрительно изложил в прежних посланиях в ЦК и Сталину, уверенный, что в случае ареста его, как и многих, обязательно обвинят в этой галиматье – причастности к троцкизму. Он писал, что никак не может быть троцкистом, потому что в конце гражданской войны между ним, тогда командиром стрелковой дивизии, и Троцким, в те годы председателем Реввоенсовета, произошел конфликт, в результате которого последний своим приказом уволил его, Самойлова, с должности комдива и демобилизовал из Красной Армии. Не согласный с таким решением, он обратился с письменным протестом в ЦК партии, дав Льву Давидовичу нелестную характеристику. Данный факт можно проверить, писал Иван Петрович, обратившись в архив Центрального Комитета.

Действительно, такой неприятный инцидент имел место. Тогда передовой полк его дивизии подходил к одному небольшому уездному городку, где, по слухам, засели белые. Предстояло выяснить, так ли это, а если так, то следовало узнать, какими силами располагает враг. Неожиданно пешую колонну пехотинцев стала обгонять кавалькада легковых автомашин. Затем она остановилась, из одного автомобиля вышел Троцкий и приказал Самойлову с ходу, с марша атаковать городишко и выбить оттуда белых. Командир дивизии начал возражать, объясняя, что, во-первых, без разведки абсурдно начинать наступление, не зная возможности неприятеля, во-вторых, дивизионная артиллерия отстала на несколько десятков километров из-за проблем с фуражом, а без артподготовки лезть на пулеметы, если таковые имеются у врага, затея гибельная и бессмысленная. Комдив предложил дождаться подхода орудий, выяснить, какова боевая мощь врага, и уже потом приступить к атаке. Троцкий сильно разгневался, обвинил Самойлова в невыполнении приказа, отстранил его от должности комдива, велел расстрелять и назначил вместо его комиссара дивизии Яшу Ротенберга, предписав ему без промедления начать наступление. Тот согласился на атаку, но категорически возразил против расстрела бывшего комдива. Жизнь Ивана Петровича была спасена, но он на всю жизнь запомнил дикую сцену штурма укреплений белых без предварительной разведки и без артподготовки, что привело к бесславному и бессмысленному уничтожения целого полка. Белые подпустили красных бойцов на сто метров и открыли беспощадный огонь из несколько десятков пулеметов. Из трех тысяч солдат уцелела только пара сотен. Городок остался в руках белых. Он был взят на следующий день, когда подъехала артиллерия. В своем письме в ЦК Иван Петрович, почти не затрагивая тему снятия его с должности и увольнения из армии, упор сделал именно на этом варварском эпизоде неразумной гибели полка, поставив вопрос о том, могут ли люди, равнодушные к цене человеческой жизни, ничего не смыслящие в военной тактике, руководить Красной Армией.