Клубок Мэрилин. Рассказы, пьесы, эссе

Но он быстро очнулся и сразу же осознал, что голоса настоящие – мужской и женский. Мужчина был агрессивен, женщина жалобно извинялась. Максим хотел обойти ссорящихся, но выйти на дорогу вовсе минуя их, не удавалось. Подойдя поближе, он услышал, что мужчина грубо бранится и даже матерится, женщина же, в которой Бахтин, увидев ее лицо, узнал Людмилу Григорьевну, умоляюще сжимает руки и глотает слезы. В это же самое время мужчина – Бахтин узнал и его: это был хозяин одной из дач поселка – коротко, но сильно ударил Людмилу Григорьевну по лицу. Она ахнула, и Максим бросился к ней, но она, впервые заметив его, успела сделать предостерегающий жест и, мгновенно надев маску спокойствия, светским голосом произнесла:

– Как хорошо, Максим Менандрович, что мы встретились – пойдем домой вместе.

Мужчина повернулся к Бахтину. Лицо его сохраняло еще следы злобы. Он молча кивнул и углубился в лес. Людмила Григорьевна взяла Максима под руку, и они пошли по дороге к поселку.

– Почему вы не позволили мне проучить мерзавца? – спросил Бахтин.

– Он не мерзавец, – возразила она, – это я… я очень… я ужасно обидела его.

– Как бы там ни было, – ворчал Бахтин, – бить женщину по лицу…

– Вам почудилось, Максим Менандрович, – почти весело сказала она, – он не бил меня по лицу. Он деликатнейший человек. И вообще – не придавайте значения этому эпизоду. Я даже не стану просить вас не выдавать меня: я знаю — вы по-старомодному благородный. Но я прошу вас, вы и сами ничего такого не думайте. Это все мелочь, пустяк, я бы вам рассказала, да тут и рассказывать нечего.

– Я ни о чем не спрашиваю.

– Конечно, конечно. Но вы поверьте, что эта история такова, что ее и рассказать-то связно невозможно: она навсегда будет понятна только участникам. Мне даже хотелось бы поделиться с вами, я вам доверяю безгранично, но, уж вы не сердитесь, говорить-то нечего…

Она остановилась, достала из висевшей на плече сумочки зеркальце.

– Погодите, я посмотрюсь… На минутку отвернитесь, пожалуйста… Так. Все. Я готова.

Бахтин повернулся. Она припудрилась, причесалась, подвела губы.

– Пойдемте?

– Пойдем.

Когда они подошли к дому, из окна смотрел на них Федор Михайлович.

Через несколько дней, когда Федор Михайлович в очередной раз прибежал с чайником в руках и замечанием насчет чрезвычайной теплотворности и необходимости недопущения утечки газа, Бахтин предложил вместе попить чайку, и старик сразу же согласился и уселся за стол на половине Максима.

– Я вот замечаю, – сказал он еще до того, как Максим наполнил чашки, – что вы все поглядываете на Людмилу Григорьевну… Да вы не смущайтесь – вы же здесь без женщины – дело житейское. Только я бы вам не советовал. Нет, вы не думайте, не потому, что она жена моего сына, а – как бы это сказать? – ну, ветрена она, что ли. Она ведь и замужем не впервые, да и здесь, в поселке, поговаривают, я знаю, о ее связях.

– Зачем вы мне это рассказываете, Федор Михайлович? Мне это знать не нужно.

– Ну, отчего же? Ничего такого здесь нет. Эти сведения вы могли бы почерпнуть откуда угодно – от любых соседей, например. Ну, и, если бы у вас был роман, я понимаю, неблагородно было бы узнавать о прошлом женщины – и не от нее самой. А так – что же?

– Простите, Федор Михайлович, мне и в моем положении не надо знать о прошлом Людмилы Григорьевны.

– Это какой-то нюанс, которого я, пардон, не улавливаю, хотя, помнится, в молодости тоже обучался манерам, да-с.

– Что ж, если угодно, примите это, как мою экстравагантность, а не этикетность.

– Экстравагантность – этикетность древнерусской литературы, хи-хи-хи, – вдруг тоненько засмеялся Федор Михайлович.

– Что, простите? – удивился Бахтин.

– Это я так, к слову вспомнил. Термин академика Лихачева, кажется, да?

Максим промолчал. Странный разговор, дикая концовка. – Но не удержался и про себя произнес нечто еще более странное: «Теплотворность литературы – этикетность утечки». И добавил: «Термин Бахтина. Из книги «Занимательное литературоведение».

– Ладно, – сказал Федор Михайлович, – оставим это. А как вы находите Леву?

– Хороший, умный мальчик.

– Давайте только без лицемерия, ладно?

– Я нисколько не лицемерю. Сказал, что думаю.

– Да? А я думаю – скверный мальчишка. Не повезло мне с потомством – ни с сыном, ни с внуком. Серые они какие-то, тусклые – и нехорошие, бесчувственные. Особенно Лев Николаевич. Временами мне чудится, что он просто ненавидит меня.

– Вы ошибаетесь, – сухо ответил Максим, – в обоих случаях, то есть и с сыном, и с внуком. Что же касается Левы, то, повторяю, мне он кажется смышленным, даже талантливым ребенком, он еще проявится, помяните мое слово. В отношениях с вами он действительно непрост, но таков уж стиль вашего семейства, не так ли? Ну, а кроме того, во все времена дети возраста Левы порой доходят до ненависти к старшим – ничего противоестественного здесь нет. Это лишь оборотная сторона их близости с родными.

– Вы полагаете? – задумчиво произнес старик. – А я все же считаю, что он засранец, – весело заключил он.

И Максим понял, что неприятное для него чаепитие можно считать законченным. Когда Федор Михайлович вышел, Бахтин, посмотрев по сторонам, набрал полную ложку джема и положил на язык; во рту было страшно горько, как в детстве после порошка, который и следовало закусывать вареньем и запивать чаем.

Августовский день был изнуряюще жарким, пала душная ночь. Максим был весь в испарине, но его колотила дрожь. Он трясся и залез под одеяло. Под одеялом становилось невыносимо – он откидывал его и начинал дрожать. Тогда он опять накрывался и опять изнемогал. Сон не шел. В голове Максима кто-то установил проигрыватель и непрерывно прокручивал на нем песни советских композиторов:

«И совсем твоею стану, только без тебя» – «Такой зеленой нет» – «Не эта ледяная синева… зеленая, зеленая трава» – «И все твои заботы, как айсберг в океане» … Холодно, холодно, жарко, пить, но это же кипяток, ледяной кипяток, кипит, это кипит жидкий кислород, как айсберг в океане, только без тебя, ты – тень теней, тебя не назову… твое лицо, холодное и злое, нет, нет, ты – зеленая… зеленая трава. Я ударю, сейчас ударю… будет больно, очень больно, но ты прости, так надо, так будет лучше. А-а-а! Мне тоже больно! Потерпим! И ты… ты тоже прости… Без меня… Нет, не я, не я! И не ты! Я один! Я хочу один! Вырвусь, я вырвусь! …Вот он, гром… это гром… наконец гроза! и из грома голос… тихий, не разобрать… Опять! Прислушаться. Что это?

– Максим Менандрович!

– А? да! Кто, кто это?

– Максим Менандрович, это я, Федор Михайлович, взгляните сюда, – старик стучал в окно и, поймав уже осмысленный взгляд Бахтина, объяснил:

– Вы, должно быть, заболели, метались всю ночь, я слышал за стеной. Вы уж извините, но нам с Левушкой нельзя заражаться – мы к вам не войдем, но Левушка сейчас поставит на ваше крыльцо горячее молоко и бутерброд, вы возьмите, поешьте.

– Спасибо, не беспокойтесь, я справлюсь.

– У вас есть лекарства?

– Да, да, спасибо.

Максим опять уснул, так и не поднявшись с постели и не взяв молока. Он сам слышал, что вскрикивает во сне, и понимал, что бредит. Говорил очень быстро, иногда глотая слова, а иногда произнося их чрезвычайно отчетливо. Поднимал правую руку и с силой опускал ее на постель. Он чего-то хотел, страстно желал и стремился к этому. И понял, и сформулировал; Раздельность! Раздельность и неслиянность! Вот! Вот свобода! Рраз! И еще! и еще! Рраз! А-а-а! И дробь, барабанная дробь. А?

– Дед просил узнать, не вызвать ли скорую?

– А? Нет, спасибо. Я сам. Спасибо. Уже лучше. Спасибо, спасибо.

– Завтра мама приедет – она поможет, наверно.

– Завтра? Разве завтра суббота?

– Да.

– Ты не путаешь? Завтра четверг!

– Нет, суббота. Вы уже три дня болеете.

– Три дня?

– Ну, да.

Максим встал. Его шатало. Голова кружилась. Но он знал, что болезнь уходит. Видимо, все три дня держалась высокая температура. Теперь она спала. Была слабость. Он попросил у Левушки крепкого чаю и вышел за ним на крыльцо. В холодильнике был кусочек сыру, нашелся и сухарик к чаю. Максим все это съел, немного полежал, потом вновь встал и заказал себе к завтрему выздороветь окончательно.

Когда в субботу к нему постучалась в дверь обеспокоенная рассказом Федора Михайловича Людмила Григорьевна, Бахтин был уже одет и чисто выбрит. Постель была убрана. Сильно похудевший Максим улыбался. В руках он держал сумку: надо было запастись провизией.

– Да что это вы придумали? – запротестовала Людмила Григорьевна. – Никуда я вас не пущу, вам еще лежать надо, а уж два-то дня я вас как-нибудь прокормлю. – Она ушла хлопотать на кухню, а к окошку подошел Федор Михайлович. Справившись о здоровье, он заявил, что у него есть вопросы. Бахтин предложил старику зайти, полагая, что стадия заразности уже миновала, но дед отклонил приглашение, сказав, что еще два дня поостережется. Вопросы задавал, стоя под окном.

– Объясните, пожалуйста, что такое «инотапа», если я правильно запомнил это слово.

– Инотапа? Не знаю. На каком языке?

– Может быть, инопата?

– И это не знаю. Почему вы спрашиваете?

– А вот еще, у меня записано: «Реламаринья».

– Релла манеринья?

– Вот-вот!

– Тогда все понятно. Я знаю и первое слово – оно звучит: инапатуа.

– Верно, верно. Что же это?

– Вы интересуетесь австралийской мифологией, Федор Михайлович?

– Нисколько.

– Да ведь эти слова оттуда.

– Объясните, если можете, их смысл, а потом я расскажу вам, как и когда их услышал.

– По представлениям различных австралийских племен, в первые времена, когда вся земля была покрыта морем и из-под воды выступали лишь самые высокие скалы, на вершинах скал обнаружились «склеенные люди» – релла манеринья, или инапатуа. Это было что-то вроде собранных в комок человеческих эмбрионов, похожих на сцепленные личинки. Склеенные эмбрионы с закрытыми глазами, ушами и ртом беспомощно копошились на скалах до тех пор, пока с севера не пришел некий предок ящериц, который ножом отделил зародыши друг от друга, тем же ножом прорезал им глаза, рот и уши, сделал обрезание – т. е. придал им законченный человеческий облик, после чего обучил их всему, что следует знать и уметь людям.

– Любопытно.

– Теперь ваша очередь, Федор Михайлович, удовлетворить и мое любопытство.

– Видите ли, Максим Менандрович, последние две ночи вы часто вскрикивали и произносили те самые слова, которые я записал, как расслышал, да вот и решил поинтересоваться. Спасибо за ценный рассказ.

– Вот оно в чем дело, – протянул Максим и задумался, невежливо забыв о Федоре Михайловиче. Последний некоторое время потоптался у окна, очевидно, желая продолжить расспросы, но, заметив, что Бахтин ушел в себя, нехотя ретировался.

– Да, да, – вспоминал Максим, – именно это я и видел; «склеенные люди». О, Господи, это я был спаян с другими в один комок. Боками я сросся с Николаем Федоровичем и Людмилой Григорьевной, голова слиплась с головой Федора Михайловича, а ноги прикрепились к Льву Николаевичу. Там были еще какие-то неузнанные люди – не помню. Вот он, этот бред и этот кошмар – релла манеринья! О, кошмар, кошмар! – передернулся Бахтин, и у него странно, как никогда прежде не бывало, заболело все тело – по контуру.

Людмила Григорьевна принесла на подносе обед.

– Сегодня после обеда разрешается небольшая прогулка, – сказала она, улыбаясь. – С дамой, – прибавила кокетливо.

Максим поблагодарил. Он в самом деле собирался пройтись немного и как раз хотел просить Людмилу Григорьевну составить ему компанию. Она взяла его под руку, и они медленно пошли к реке.

– Я слышала, как вы рассказывали Федору Михайловичу про человеческие личинки, кажется? Вам что-то привиделось? Или про это нельзя спрашивать?

– Нет, отчего же? Я только не все еще вспомнил. Но, по-моему, это был самый жуткий сон в моей жизни.

– Вот как?

– Да… Во сне я чувствовал себя нераздельным с множеством чужих мне людей. Все вместе мы являли собой копошащуюся беззащитную массу с общим и довольно темным сознанием. В моей голове пробегали какие-то мысли, наверное, все же индивидуальные, но неясные и неуловимые. Я хотел повернуться – и не мог. Потом каким-то образом высвободилась моя правая рука и через некоторое время в ней обнаружился финский нож. Просыпалось личное сознание, и я понял, что мне необходимо вырубиться из общей массы, то есть вырубиться буквально: вырезать свое тело так, как выпиливают лобзиком фигуру из середины фанерного листа. Впрочем, это неверное сравнение – лист ведь однороден, а у нас, у склеенных людей, все же были собственные формы. Мне следовало финкой бить по контуру. Я бил – и резал по живому. Справа от меня была женщина. От нее-то мне и надо было отделиться в первую очередь. Она вопила: было больно. Я тоже орал и просил у нее прощения, объясняя, что так будет лучше, что это необходимо. Мы лежали в крови, и я все бил и бил… по контуру! По контуру!

Бахтин размахивал рукой, показывая, как он Орудовал ножом, Людмила Григорьевна смотрела на него с испугом.

– Какой ужас! – говорила она. – Какой ужас!

– Да. Я помню, что тогда же, в бреду, я сумел сформулировать идею свободы и права на неслиянность и раздельность, и считаю это своей заслуге! потому что труднее всего было отделить голову, которую настойчиво проникали мысли из ближайшей чужой головы, и надо признать, что эти чужие мысли обладали почему-то властной определенностью и настойчивостью. Впрочем, эти чужие мысли я начисто забыл.

– Это был Федор Михайлович? – тихо спросила Людмила Григорьевна. – То есть, я имею в виду – чужая голова с властными мыслями. Это он? Ладно не отвечайте, я сама знаю, я и женщину отгадала.

– Да? – удивился Максим.

– Между прочим, вы действительно спите голова к голове – в изголовье у вас одна и та же стена. Что же касается его повелительности и силы… вам бы познакомиться с ним лет десять назад… Что это за человек! Что за человек!

В Бахтине проснулось любопытство, но он молчал, ожидая, что Людмила Григорьевна сама разговорится. Он не ошибся – ей, видимо, хотелось поговорить об этом.

– Этой семье всегда довлел домострой, и Федор Михайлович был в ней полновластным правителем и деспотом. Один только человек изредка осмеливался на робкий бунт, – это был старший сын – Юрий Федорович – он умер пятнадцать лет назад.

Она передернула плечами, как от холода, и задумалась.

– Умер совсем молодым и без видимой причины. Талантливый был человек, но очень печальный… Да… То есть я хотела о Федоре Михайловиче… Он ведь, знаете, ммм, он был… снохач.

– То есть?

– Снохач – так, знаете ли, называют людей, которые отбивают жену у сына… Вот… И Федор Михайлович, стало быть… Такая в нем была победительная сила, что совсем еще молоденькая тогда девочка… без оглядки… без стыда… гордо глядя в глаза людям… И Юрий Федорович… Нет, простите… Я не могу… Я, кажется, переоценила свои возможности.

Людмила Григорьевна достала платочек, вытерла глаза и высморкалась. Они уже дошли до реки и остановились.

– Вам здесь нельзя оставаться, – сказала она, – вы еще не вполне здоровы, и первая прогулка затянулась. Пойдемте обратно.

– Пойдем, – согласился Максим. Он и впрямь очень устал – от прогулки или от беседы, Бог весть.

Первое желание, которое возникло у Бахтина, едва он оправился от болезни, было приняться за статью. С ним это и прежде случалось; нездоровье загадочным образом стимулировало работу, которая, казалось, зашла в тупик. Словно бы кризис творческий преодолевался вместе с физическим и посредством последнего. Бахтин ощущал, что произошел какой-то сдвиг; какое-то смещение было и в сознании, и во взглядах, и в самой установке. Максим отчужденно пересмотрел свои листки. Все не то, не то: персонаж, оплотнение, другой, двойник, трансгредиентность, эмбрион. Эмбрион? Эмбрион! Да-да! Комок склеенных эмбрионов! Склеенные люди – релла манеринья! Вот оно, то самое! Не двойники, но сцепленные человеческие личинки, со смутными мыслями, нераскрытыми глазами и запертыми ртами. Монологичность? Какая же монологичность – общее сознание! Диалогичность? Что же это за диалогичность – полная нерасчлененность! Как люди получили завершенность? Их отделили друг от друга, оторвали, отрубили, им ножом прорезали едва намеченные ноздри, щели глаз и рта. И кто же сделал это? – Предок ящериц. А кто же больше похож на эмбриона, чем ящерица? Он и есть эмбрион – первый самостоятельно отделившийся от склеенных человеческих личинок. Вот он – автор – предок ящериц! Вот его первый жест – финкой по контуру! Освободиться и свой освобождать: раскрывать глаза, уши, ноздри, рты! Виждь, внемли, дыши, говори! И стоит автор, залитый кровью – своей и чужой. Нет, чужая кровь не то слово. Кровь своя и не своя. Здесь одновременность свойства; своя и не своя сразу, это одна кровь. И автор обращает к персонажу речь, и тот отвечает своими словами. Своими или автора? Знает автор, что ответит персонаж? Знает и не знает, и слова – автора и персонажа, свои и не свои. Нет свободы большей, чем авторская, нет большей несвободы. Релла манеринья! Бахтин записал эти слова как термин поэтики и, по обычаю литературоведения последних лет, закодировал его сокращением: Р. М. Этими буквами он и собирался теперь назвать свою статью. Однако, чем больше Бахтин думал об Р. М., тем явственнее понимал, что такая научная статья не может осуществиться. О трансгредиентности можно, ну, обругают за нерусское слово, но Р. М.! Нет, дело не в названии, конечно. Австралийский термин в нынешнее время не более странен, чем греческий или латинский. Дело в методе. Объяснить научными средствами свое открытие Бахтин не сумеет, да и с самого начала, как бы все это ни скрывалось за понятиями: «прототип», «транспонирование», «законы перевода», – занятия Максима имели паранаучный характер.