Клубок Мэрилин. Рассказы, пьесы, эссе

– Да, мне было бы удобно получить с вас сразу же по въезде. А уж за газ и электричество в конце сезона.

Это нарушало несколько планы Бахтина, а о дополнительной плате за газ и электричество он слышал впервые, но промолчал и лишь утвердительно кивнул головой.

Пока происходил этот разговор, Левушка сидел за столом и вначале аккуратно расчерчивал, а потом разрисовывал небольшой лист бумаги. Бахтин пытался разглядеть, что у него выходит, но ничего не было видно.

– Что ты там делаешь, Лев Николаевич? – спросил дед.

– Это я так-с, ничего-с, Федор Михайлович, – ответил мальчик и спрятал листок.

– Вечно что-нибудь рисует, – объяснил старик, – у него неплохо получается… Ну-с, мы с вами обо всем договорились. Когда же вы переезжаете?

– Думаю, через неделю, – сказал Бахтин и откланялся. Лева пошел проводить его.

– Можно взглянуть на твой рисунок? – попросил Максим.

– Да это так, это и не рисунок вовсе.

– А что же?

– Да это мы с ребятами так играем: рисуем денежные знаки.

– Фальшивые купоны, значит?

– Вроде того.

– Покажешь?

– Пожалуйста.

Максим взял протянутый листок. На нем было написано: «Hundred Dollars» и все было очень похоже, только вместо Джорджа Вашингтона был изображен Достоевский, изображен узнаваемо, но так, что из него проглядывал Федор Михайлович – дед Льва Николаевича! Но не одно лишь это ошеломило Бахтина: разглядывая купюру, изготовленную юным художником, он понял, что портрет Федора Михайловича был в какой-то степени и автопортретом!

– Не согласился бы ты подарить мне эти деньги, – осведомился Бахтин.

– На что вам? – лениво спросил Лева, потом вдруг оживился и добавил: Впрочем, извольте. Только не подарить, а продать.

– Продать? Любопытно! Сколько же ты возьмешь?

– Двадцать копеек – мне как раз не хватает для одного дела!

– Что ж, по рукам! Держи!

Лева огляделся по сторонам: нет ли свидетелей – и взял монету, показав взглядом, что о совершенной сделке следует молчать. Бахтин понимающе улыбнулся и дал понять, что полагает выгоду на своей стороне, как оно и было на самом деле, хотя с точки зрения педагогики, обмен денежными знаками представлял собою весьма сомнительное предприятие, и оба участника соглашения знали об этом.

Из сарая вышел Николай Федорович и спросил:

– Вы что же, Максим Менандрович, уходите уже?

– Да, мне пора.

– А я думал, вместе чайку попьем. Скоро придет моя жена, Людмила Григорьевна, и организует нам чай с вареньем. А? Оставайтесь!

– Спасибо, не могу, мне непременно надо через час быть в Москве.

– Жаль, жаль. Посидели бы, поговорили. Вы бы рассказали что-нибудь интересное о литературе, о писателях. Мы ведь все большие охотники до искусства.

– Я неважный рассказчик, да и привлекают меня вопросы сугубо академические, так что вряд ли мой разговор будет для вас занимателен.

– Ох, я замечаю, что вы все скромничаете! А может быть, смирение паче гордости? А? Ну, жаль, жаль! Что же, тогда до свидания! До следующей субботы!

– Всего доброго! – попрощался Максим, отметив мимоходом, что Николаю Федоровичу было почему-то известно то, что говорилось о переезде в комнате Федора Михайловича, как старик, видимо, знал, о чем беседовал Бахтин с его сыном, вскапывая грядки.

– Должно быть, уже известно и о нашем с Левой обмене, – подумал Максим, и его души коснулось чудесное ощущение тайны. Это ощущение Бахтин любил едва ли не более всего в жизни, хотя оно всегда было для него овеяно грустью – томящей и легкой в одно и то же время. Но летучее предвестие тайны чем-то сильно отягощалось: какое-то напряжение поселилось в сердце и отдавалось во всем теле, до почти непроизвольного сокращения мышц, Максим попытался отогнать от себя невольную и необъяснимую тревогу, и вся обратная дорога в электричке прошла в обдумывании предстоящей статьи. Бахтин даже не сразу понял, что все вышли из вагона, – так был поглощен новой мыслью, которая показалась ему плодотворной и сдвигающей его остановившуюся было работу с места. Человек не обладает завершенностью, думал Бахтин, ею обладает лишь персонаж, то есть характер, прошедший через горнило сюжета. Только сюжет как некое единство придает характеру целостность и законченность. Стало быть, для обретения завершенности человеку необходим автор, то есть некто иной. Писатель-автор, пишущий о себе-человеке, раздваивается, описывая себя как иного, отчуждая себя от себя, иначе нельзя стать персонажем – даже в собственном произведении. Однако иной, не-я, чтобы стать персонажем, должен как-то войти в автора и быть его частью, его двойником, его эмбрионом. Иной входит в автора духом, дуновением и внутри него обретает плоть – уплотняется и оплотняется. Затем автор выдавливает из себя этот сгусток, огранивая его перипетиями, формируя интригами, обжигая мизансценами, выявляя его свойства соотнесенностью с вещами и другими персонажами, и, наконец, освобождается от него, заперев, как в клетке, в сюжете.

Максим был рад: ему нравилась его новая мысль и казалось, что удастся сформулировать ее точно и изящно. Его забавляло также, что своими размышлениями он как бы обязан встрече с семьей Павловых. Однако, идя от электрички к дому, Максим вдруг забеспокоился: а что если он несамостоятелен? Ему даже неловко стало от того, где следовало искать истоки его идеи, и он решил не проверять совпадений. Все же, едва войдя в квартиру, он снял с полки том М. М. Бахтина и прочел: «Во всех эстетических формах организующей силой является ценностная категория другого, отношение к другому, обогащенное ценностным избытком видения для трансгредиентного завершения. Автор становится близким герою лишь там, где чистоты ценностного самосознания нет, где оно одержимо сознанием другого…» Максим почувствовал себя опозоренным и оплеванным, а «трансгредиентное завершение» было попросту размашистой оплеухой! Причем было ясно, что оплеуха исходила не от кого иного, как от Федора Михайловича; сразу вспомнился укоризненный взгляд старика, когда Максим отрицательно ответил на вопрос о родстве с Бахтиным. Пытаясь восстановить свою честь, Максим стал самому себе доказывать, что отношения: автор – герой взяты им в обратной перспективе, в аспекте не автора, но героя. Это персонаж ищет себе другого и находит автора, в которого входит, доводя его до безумия, до одержимости, настоятельно требующей экзорцизмов, изгнания непрошенного и оплотненного чужого духа, который покидает автора, становясь его двойником – и зачастую страшным, пугающим и угрожающим. Автор пассивен; действует и беснуется персонаж. В запальчивости Бахтин почти уравнял творчество с бесо-одержимостью, хотя всегда прежде полагал, что искусство делает излишними любые поиски доказательств существования Бога; какие еще аргументы – вот он – Бог. Сейчас же Максим сам был похож на бесноватого, и при этом отчетливо сознавал, что если бы из него стали изгонять беса, то сидящий внутри него чертенок отозвался бы лишь на одно имя – и он похолодел, называя это имя для себя: Федор Михайлович. Произнося его, Максим и впрямь успокоился, как если бы бес, соответствующим образом поименованный, выполняя правила обряда, изошел из него.

– Недурное заклинание, – усмехнулся Бахтин, – «изыди, Федор Михайлович!» – И его потянуло на дачу.

Всю неделю он как-то торопливо собирался, посреди сборов вдруг задумывался и садился за стол, бросал написанное на полуслове лишь для того, чтобы положить в сумку какую-то пустяковину, после чего зачеркивал только что сочиненное и опять вскакивал. Он уже не был уверен в том, что на даче будет хорошо работаться, но знал, что переселиться туда необходим о. В субботу – поехал. Его ждали: у калитки стоял Лева, на участке его приветствовал Николай Федорович, через окно веранды махал рукой Федор Михайлович и из летней кухни вышла, снимая на ходу передник, улыбающаяся Людмила Григорьевна.

– Добро пожаловать! – сказал Николай Федорович. – Вот, прошу знакомиться: наша домоправительница!

– Здравствуйте, Людмила Григорьевна!

– Я рада, Максим Менандрович! – быстро вскинув ресницы, произнесла хозяйка.

Сразу бросилась в глаза какая-то смесь напористости и смущенности в этой женщине. Что-то почти наглое было в ее чертах при явной застенчивости в выражении лица. Никак не укладываемые, лежащие на плечах черные волосы, черные, как бы испуганные, глаза, нервный рот, вздувшиеся на шее жилы (одна жилка бьется, заметил Максим), грубоватые руки, ноги тяжелые. На разглядывание Бахтин потратил не больше времени, чем это было прилично, но, отвернувшись к дому, успел перехватить цепкий и заинтересованный взгляд Федора Михайловича, который тут же отвел глаза.

– Начинается, – подумал почему-то Бахтин.

– Вы располагайтесь, Максим Менандрович, а я пока на стол накрою, – сказала Людмила Григорьевна.

– Что вы, что вы, не беспокойтесь, я бы не хотел вас обременять.

– Тут нет ничего обременительного: мы в это время обедаем, – вмешался Николай Федорович, – и надеюсь, вы окажете нам честь,

– Спасибо.

– Можно я помогу вам распаковывать книги? – спросил Лева.

– Конечно, пойдем.

Максим стал разбирать вещи. Лева и не думал принимать в этом участия.

– Вот книги – смотри, если хочешь.

– Да я уже видел – ничего интересного тут нет.

– А что же ты?

– Я… нет, ничего. – Мальчик дождался, когда собеседник посмотрел на него, и предупреждающе скосил глаза в сторону стены, за которой была комната деда.

Бахтин понял, что следует молчать, а Лева заговорил быстрым шепотом:

– Дед подсмотрел, как вы дали мне 20 коп, и нажаловался отцу. Отец был в неуверенности, как со мной поступить: я слышал – он с матерью советовался, говорил, может ничего, так и нужно, а она почему-то заладила: пусть отдаст, пусть отдаст. Вот отец и велел мне отдать.

Он остановился. Повисла пауза.

– Так что? – тихо спросил Лева.

– Что ты имеешь в виду?

– Отдать?

Максим пожал плечами.

– Тогда вот что: я сейчас громко скажу, что положено и как будто верну вам деньги – вон все та и ждут: в окошко поглядывают.

Максим украдкой выглянул и увидел, что Лев Николаевич прав. А тот между тем откашлялся и сказал:

– Я тут… это… в прошлый раз брал у вас взаймы 20 копеек – вот… возвращаю, – и он стукнул монетой по столу, но тут же сгреб ее в кулак и произнес без голоса: – Так я оставлю себе, ладно?

Бахтин кивнул, уже во второй раз уличив себя я педагогической неловкости.

– Отвечайте же что-нибудь, – шипел мальчик.

– Гм, если тебе больше не нужно. Ты уже распорядился как-нибудь?

– Да, спасибо большое, я хотел купить одну марку.

– И что же, купил?

– Нет.

– Что же так?

– Да Степка уже продал ее.

– Ты, кроме марок, ничего больше не коллекционируешь?

– Еще старые деньги.

– Ага, я так и думал. Тогда у меня есть для тебя подарок. Возьми вот ту книгу, видишь? В ней закладка должна быть. Нашел? Это ассигнация 860-х годов. Такие деньги сжигала Настасья Филипповна.

– Как сжигала? Это что же, из огня?

– Ты не понял, – засмеялся Бахтин. – Я почему-то решил, что ты уже читал «Идиота». Настасья Филипповна – героиня романа.

– А-а… Я читал только «Двойника». Мне не понравилось.

– А почему именно «Двойника»?

– Мне дед дал… А за ассигнации спасибо.

– Может, это компенсирует тебе потерю марки.

– Да, спасибо.

– Левушка! – позвала Людмила Григорьевна. – Приглашай Максима Менандровича к столу!

За столом разговор все вертелся вокруг литературы, как ни пытался Бахтин повернуть его в какую-нибудь другую сторону. Людмила Григорьевна рассказала о своей сослуживице, которую выбрали в профком, и которая нагло присвоила себе том переписки Достоевского с женой вместо того, чтобы разыграть книгу. Ну, да ничего, Николай Федорович достал этот том, хоть и с небольшой переплатой. Николай Федорович заметил, что Анна Григорьевна отдала письма в печать изуродованными – она же так поначеркала, что до сих пор разобрать не могут, вот баба! А Федор Михайлович поинтересовался насчет переписки Достоевского с Сусловой – не найдена ли? Бахтин нехотя отвечал, что слышал, будто бы в Ленинграде живет старый букинист, который держал эту переписку в своих руках и теми же руками ее и уничтожил, опасаясь, что интимные бумаги могут быть обнародованы.

Осведомленность Бахтина пробудила нескрываемый восторг Людмилы Григорьевны, само же сообщение вызвало у всех единодушный гнев, и Бахтин, было, совсем заскучал, но тут Левушка вызвался рассказать недавно услышанный в школе анекдот про зайца, и Максим посмотрел на него с благодарностью, в то время как родители взглянули на сына укоризненно.

Бахтина благодарили за беседу, а он, в свою очередь, поблагодарив за обед, отправился на первую свою прогулку. Когда же часа через два он возвращался, прямо перед ним каким-то клубком влетела в комнату группа орущих людей: два мальчика, одним из которых был Лев Николаевич, мужчина и женщина. Войдя вслед за ними, Максим услышал:

– Не воровал я! Это не я! (кричал Левушка).

– А кто же? Кто взял?

– Почем я знаю! Не брал я твоего велика! У меня свой есть, а твой мне ни на фиг не нужен!

– Ты взял, ты! Больше некому! Там больше и не было никого.

– Степка был!

– Степка не брал!

– И я не брал!

Женщина сказала визгливо:

– Родители, да сделайте же что-нибудь! Ваш сын украл велосипед и где-то припрятал его.

– Вы хотите, чтобы мы наказали его? – спросила Людмила Григорьевна.

– Это ваше дело. Нам велосипед нужен.

– Вы, должно быть, хотите обыскать дачу? – вмешался Николай Федорович. – Или позволите нам самим разобраться?

– Николай Федорович, – примирительно заговорил мужчина, – здесь в поселке ни для кого не секрет, что у вашего сына случаются приступы клептомании. Ну и, сами понимаете, мы пришли к вам…

– Меня вы, стало быть, ни в чем не подозреваете?

– Помилуйте, Николай Федорович!

– Тогда позвольте, мы сами все выясним и, если найдем велосипед, Лева возвратит вам его незамедлительно. Всего доброго!

– До свидания.

Они ушли. Бахтин не стал дожидаться допроса, который должен был последовать, а может быть, и наказания, и пошел на свою половину. Он сел на веранде, попытался сосредоточиться, но это было трудно: доносились возбужденные голоса, и он видел, как отпирали вначале сарай, потом кухню и разные пристройки в поисках велосипеда. Максим перешел в комнату, чтобы не глядеть в окно, и замер на пороге: рядом с топчаном стоял велосипед. Максим рванулся тут же вынести его на двор, но передумал.

– Почему Лева поставил велосипед здесь? – спрашивал он себя. – Потому ли, что меня не было дома, и мальчик рассчитывал, что успеет вывести его до моего прихода? Или он видит во мне, если не сообщника, то снисходительного доброжелателя? А ведь он понимает, что я уже обнаружил его проделку. И, стало быть, я, в некотором роде, сообщник? Забавно! Однако не доносить же в самом деле! Подождем.

Поиски за окном продолжались. Лева плакал и божился, ему не верили. Федор Михайлович время от времени выкрикивал из своей комнаты:

– Это он, клянусь, это он! Позор! Какой позор!

И когда он в очередной раз произнес в окно нечто похожее, Лева вдруг сказал с почти несдерживаемой яростью:

– Если вы, Федор Михайлович, в детстве были клептоманом, то это вовсе не значит, что я обязан повторить ваш жизненный путь со всеми вашими заблуждениями и пороками! Я – не Федор Михайлович! Я – Лев Николаевич!

Все, кроме Николая Федоровича, который закатил сыну оплеуху, онемели. Дед просто проглотил язык и при этом подавился.

– Боже! – сказал он, но лишь через несколько минут.

Что потрясло Бахтина, так это то, что яростная речь Льва Николаевича была, по его, филолога, мнению, приготовлена заранее и многажды про себя проговорена. Он вышел на крыльцо. Мальчик бросил на него тусклый взгляд.

– Я думаю, – сказал Максим, – не стоит искать велосипед. Должно быть, кто-нибудь из ребят позаимствовал его на время, и теперь он, возможно, стоит прислоненный к забору дачи его владельца. Хотите, я через некоторое время схожу посмотрю?

– Зачем же вам беспокоиться, – запротестовала Людмила Григорьевна.

Но он убедил всех в целесообразности этого шага и, дождавшись минуты, когда никто не видел, вывел велосипед и отвел его на «бывшую Кагановича», где сообщил владельцам, что нашел его у забора. Когда он вернулся, Левушка, ждавший у калитки, схватил его руку и быстро поднес ее к губам.

– Спасибо, – прошептал он, – это навсегда. Первый день на даче утомил Бахтина, и он стал устраиваться на ночь. Передвигаться по комнате следовало осторожно: за перегородкой спал Федор Михайлович. Бахтин слышал, как старик ворочается и покряхтывает. Когда Максим улегся головой к стене, звуки из соседней комнаты стали отчетливее. Дед постанывал, бормотал что-то, потом вдруг трагическим шепотом воскликнул: «Господи, за что? За что, Господи?»

После паузы он вновь забормотал:

– Боль, Боже, какая боль! Нет сил!

Максим, было, подумал, что Федор Михайлова жалуется на болезнь, но из дальнейших причитаний выяснилось, что он терпит страдания совсем другой рода.

– Ни капли любви, ни на йоту привязанности, – сетовал старик. – Или хотя бы послушание? Голос его зазвенел.

– Я говорю: послушание, где? Уважение к отцу к деду? Лев Николаевич, внук мой! За что? За что? О-о-о! Или эта – что же, не помнит она? Забыла все Хотя бы крохи благодарности! Да что там! Если сын родной сын… А-а!

Непохоже было, что застойные стенания когда-нибудь прекратятся, и Бахтин с головой накрылся одеялом, отчего ламентации, став неразборчивыми превратились в некое подобие гула. Пришел сон, который был прерван бодрым, зычным, красивым голосом Федора Михайловича:

– Восемь часов! Вставайте! Лев Николаевич подъем!

– Отец, не шуми, – говорил Николай Федорович, – ты ведь не знаешь привычек Максима Менандровича. Он, может быть, хочет утром поспать.

– Лето! Солнечный день! – восклицал старик, – Кто же это спит в такое время? Максим Менандрович – человек правильный – я знаю.

Бахтин, вообще говоря, работал по ночам, а в утренние часы любил поспать. Он полагал, что и на даче будет так же, но ему почему-то сделалось неловко, и он, неоднократно задумывавшийся о неверности своего образа жизни, решил, что вот есть случай переменить привычки. Когда он с мыльницей и зубной щеткой вышел к умывальнику, Федор Михайлович приветствовал его ослепительной улыбкой:

– Добрый день! Добрый-добрый день! Как спалось на новом месте?

– Спасибо, хорошо. А вы как почивали?

– Отлично, отлично! Я, знаете ли, сейчас в отменной форме.

Бахтин переминался с ноги на ногу, дожидаясь, когда ему дадут умыться: он терпеть не мог, если кто-нибудь наблюдал, как он чистит зубы. Однако похоже было, что Федору Михайловичу необходимо выяснить, как Максим предается именно этому занятию.

– Вы умывайтесь, умывайтесь, я ведь не мешаю вам, не правда ли? Бахтин мотнул головой и стал умываться. Старик дождался момента, когда он набил рот зубной пастой, чтобы спросить:

– А что комары? Не беспокоили?

– Ммм…

– Да, их еще мало. Они чуть позже появляются. А вы захватили с собой какие-нибудь репелленты?

– Ммм…

– Это, знаете ли, очень нужная вещь… Ну, умывайтесь, умывайтесь, а я пойду чай пить. Если хотите, я поставлю ваш чайник, а вы потом не забудьте выключить, чтобы газ зря не тратить.

Максим умылся, занес в комнату полотенце и задумался, какую надеть рубашку. Но тут в окошко застучал Федор Михайлович. В руках у него был чайник.

– Кипит, кипит, – говорил он сердито, – тут, знаете ли, очень теплотворный газ, так что вы уж следите, чтобы он не выгорал попусту.

Максим вскоре поосвоился на даче, пообвыкся и, хотя он часто забывал про сверхъестественную теплотворность газа на кухне, в остальном не нарушал заведенного здесь обычая, все ставил на место, если ему приходилось чем-либо пользоваться, привозил старику лекарства из Москвы, расспрашивал Льва Николаевича о школьных делах, а по субботам встречал Людмилу Григорьевну и Николая Федоровича. Наконец, стал писать свою статью, поскольку ради нее-то, как он полагал, он и поехал на дачу.

* * *

Однажды Бахтин работал допоздна, и вдруг в ночной тишине ему явственно послышался голос, с напряжением и надрывом произносивший:

– Нет, Максим, нет, нет!

Бахтин вышел и остолбенел: залитый лунным светом, во дворе стоял Левушка. Он был в одних трусах – из постели. Лицо его сморщилось, как у младенца, в плаче, а тело сотрясалось крупной дрожью – но не от холода. Глаза были открыты, однако, если и видели, то не явное.

– Ты не жалей меня, Максим, – выкрикивал он. – Я дрянь, дрянь! Подонок! Клептоман!

Максим тихо подошел, осторожненько взял мальчика за плечи, ласково сказал:

– Иди спать, Левушка.

Но Левушка сбросил руку Бахтина и закричал:

– А ты, дед, не тронь меня, понял. Усек, Федор Михалыч? Двойник сраный! Ха-ха! Я что-с? Да я ничего-с! Это так-с. Одни глупости-с!

Максим вновь обнял Леву, прикоснулся губами к его лбу – жара не было. «Сомнамбулизм» – понял Бахтин.

– Пойдем, милый, пойдем.

– А-а, Степка! Ну, попробуй, попробуй! Назови меня еще раз Львом Николаевичем, попробуй!

Надо было разбудить мальчика – иначе он не шел домой, упирался, отталкивал Бахтина с недетской силой, смеялся, плакал, угрожал, каялся, несколько раз поминал Максима, обращаясь к нему на ты и без отчества. Наконец он увидел Бахтина воочию:

– Максим Менандрович? – спросил удивленно. – Что это вы?

– Да вот, заработался и вышел размяться. А ты?

– А я… пописать.

– Ну, писай, писай, не стесняйся.

– Спокойной ночи, Максим Менандрович!

– Спи спокойно, Левушка!

Бахтин проводил мальчика глазами. В нем проснулось отеческое чувство, которое согревало его нежностью и одновременно прожигало тревогой.

– Как же он живет? – думал Бахтин. – Что за обиды терзают его, что за печали? Ах, мальчуган, мальчуган!

Наутро он спросил:

– Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, – удивился Лева.

– А как спалось?

– Нормально.

– Что снилось?

– Да ничего не снилось. Мне редко что-либо снится, даже обидно.

– А ты видел, какая ночью была луна?

– Нет, я спал без просыпу. А почему вы спрашиваете?

– Мне показалось, что ты выходил ночью, когда я еще работал, – пописать, наверное.

– Нет, я спал. А вы?

– Что я?

– Вам что-нибудь снилось?

– Нет, кажется, нет. Впрочем, постой. Снилось, конечно, снилось. Странно. Сон, как в детстве. Я летал. Говорят, когда детям снится, что они летают, – это они растут. Я уже давно не расту, а тут разлетался. Мне снилась река, протекающая под горой – не та, что здесь, – и мне нужно с обрыва перелететь на другой берег. Я раскидываю руки и лечу, но немного не долетаю до берега и попадаю ногами в воду, а вода холодная – я так думаю, одеяло сползло и ноги замерзли.

– Хороший сон. Я во сне, если летаю, то уж непременно падаю – срываюсь с высоты какой-нибудь. А так, чтобы раскинуть руки… нет, не бывало.

У Бахтина дрогнуло сердце.

– А знаешь, что? – сказал он. – У меня есть палатка. Давай запасемся картошкой, консервами, пойдем в поход. К вечеру вернемся. А там, между рекой и лесом где-нибудь, разложим костерок, испечем картошку, поваляемся в палатке, да и домой, идет?

– Да? Правда? Когда?

– Да прямо сейчас. Долго ли укладываться – 15 минут на сборы.

– Сейчас, я только деду скажу! Сейчас!

Он убежал и вернулся через десять минут.

– Я не пойду, – сказал он, отводя глаза.

– Почему?

– Дед не пускает – говорит, что он не может один оставаться целый день.

– Жа-а-ль, – протянул Бахтин. – Верно, как это я раньше не сообразил!

Он не смог придумать, чем бы заменить поход и смущенно отвернулся, как если бы был виноват в том, что затея сорвалась.

Как выяснилось потом, родители мальчика тоже, как и дед, не одобрили почему-то инициативы Максима, и он больше не приглашал Леву даже на близкие прогулки и уходил один.

* * *

Максим гулял в том лесу, который жители дачного поселка считали дальним и в который ходили, только когда начинался грибной сезон. Здесь даже в субботу и воскресенье никого не было, и ощущение блаженной уединенности, подобно вдоху, расширяло грудь. Бродя по лесу, Максим придумал игру, и играл в нее сам с собою. Он облюбовывал дерево на поляне и шел к нему, воображая, что за деревом кто-то стоит. Этот кто-то должен был выйти из-за дерева, не дожидаясь, когда Максим к нему подойдет. Игра состояла в том, чтобы вовремя предсказать момент выхода незнакомца из укрытия, а также в том, чтобы максимально точно описать внешность, черты характера, ну и, разумеется, отгадать пол. Бывало так, что Бахтин подробнейшим образом рисовал портрет человека за деревом, но в тот миг, когда портретируемый должен был появиться на открытом месте, воображение Бахтина неожиданно и игриво подсовывало ему нечто совершенно непохожее. Случалось, и так, что Максиму напрочь не удавалось отгадать, в какую секунду его партнер выйдет из-за дерева. Однако после ряда тренировок Максим заметил, что игроки выходят одновременно с тем, как его собственное сердце подаст им знак, как-то по-особенному екнув. Он больше не проигрывал, но тогда воображение по собственному почину усложнило игру, и люди стали выходить из-за других деревьев – не из-за тех, которые намечались в самом начале. Нельзя было понять, какой исход игры лучше: победа или поражение. Остановиться тоже было нельзя, хотя Бахтин много раз загадывал: вон то дерево – последнее. Он даже устал и, когда, подходя к последнему «последнему» дереву у самого края леса, услышал голоса, подумал, что это результат переутомления: до сих пор игроки молчали.