Клубок Мэрилин. Рассказы, пьесы, эссе

– Ну, Микола, хай ïм грець! – восторженно говорил Петро.

А Мозя укоризненно глядел на меня, качал головой и спрашивал:

– Ну зачем вы так, молодой человек, я очень переживаю, я до сих пор успокоиться не могу. Вот, смотрите – мороз по коже, – и он засучивал рукав и проводил ладонью правой руки по всей длине левой, демонстрируя гусиную кожу.

А Ирочка перестала таить свою любовь, и однажды, когда я сидел на ступеньках своего дома, я вдруг почувствовал, как детские ручонки обвивают мою шею. Это моя маленькая дама тихонько подкралась сзади и повисла на мне. Я посадил ее на плечи и стал изображать лошадь. Мы носились до тех пор, пока она сама не захотела сойти.

– Ты – хороший, Ныколаич, – сказала Ирочка, – нагнись, я тебя поцелую.

От этого поцелуя я совершенно расплавился и потек – в нем была всегда побеждавшая меня не знающая удержу женская отвага и та нежность, которой я всегда беспрекословно сдавался. О нет, здесь не было ничего эротического. Ирочка была трогательное дитя, но меня умиляло столь явное проявление пола в крохотном ребенке, это были те же признаки женственности, что безоговорочно брали меня в плен, если их выказывали мои возлюбленные.

Итак, я остался – мой отпуск еще не кончился, и я все еще рассчитывал на отдых и забвение. Почтовое отделение закрыли на ремонт, и люди говорили, будто правила отсылки корреспонденции пересматриваются и уточняются. Старика в соответствии с обещанием лейтенанта Сорвачева похоронили на общественные средства, и на кладбище пришло много народу. Я не пошел, хотя, как мне потом передал Мозя, меня ждали.

– Все-таки здесь покойно, – думал я, глядя на реку и подставляя лицо тихому ветерку. – Надо бы завтра с утречка укатить на велосипеде куда-нибудь подальше, где я еще не бывал.

С этим решением я и улегся в постель, намереваясь поутру совершить приятное путешествие.

Проснулся я не сам – меня разбудили. Очнувшись, я понял, что стучат в окошко. Я встал и выглянул, но никого не увидел. Решив, что своим пробуждением я обязан детскому озорству, я быстро оделся и вышел на крыльцо. Из-за угла моего дома выглядывала незнакомая мне физиономия и при этом совершенно не детская. Прежде, чем я успел определить, кому принадлежит это лицо – мужчине или женщине, я заметил, вернее даже не заметил, а почувствовал какую-то странность этого лица, какое-то отклонение от нормы. Это было старушечье лицо, но почему-то сразу было понятно, что его обладательница не старуха. Из-под несильных стекол круглых очков на меня глядели маленькие, но выразительные глаза, подвижность которых изумила меня, – они как будто непрестанно промеряли все мои параметры – руки, каждую в отдельности, нос, уши и т. д. Волосы незнакомки были коротко подстрижены и изрядно повылезли. Губы не то горько, не то иронично кривились. Удивительным было то, что женщина как бы не знала, что я на нее смотрю, а почувствовав – не сразу – мой взгляд, она отдернула назад голову и некоторое время не показывалась из-за угла.

Мне стало не по себе, и я не мог разгадать смысла затеянной игры. Наконец, она выглянула. Ее глаза двигались уже не так, как прежде, она медленно поводила ими, вернее она как бы оставляла их на месте, а голову поворачивала, показывая мне профиль. В этом было нечто чрезвычайно зловещее, тем более, что глаза ее были черными, и в них был наполненный страшным смыслом блеск. Головой она указывала мне на что-то, но я не мог взять в толк на что.

– Не отдам, – вдруг произнесла она, – вот на-ка, выкуси, – и предъявила мне фигуру из трех пальцев.

Я опешил.

– Чего не отдашь?

– Велосипеда не отдам.

– Какого велосипеда? – глупо спросил я, уже сообразив, что речь идет о том самом велосипеде, который я взял напрокат. Его действительно не было на месте.

Тут из дома вышла Константиновна, моя хозяйка.

– Ныколаич, – зашептала она мне в ухо, – это ж, Танька, наша сумасшедшая. Это она, она взяла. Да ты с ей не чикайся. Поди, поди, отбери у ей.

Танька показала Константиновне язык и пропела:

– Отбери, отбери, попробуй! Да я уж съела его.

– Ой! Съела! – насмешливо сказала Константиновна. – Да ты не слушай, Ныколаич, поди отбери!

– Зачем тебе велосипед, – ласково начал я, – ты верни мне его, а я куплю тебе конфет.

– Велосипед-конфет-котлет, – задразнилась Танька. Лицо ее было безумно, но мне все время чудилась в нем какая-то мысль. Не отблеск мысли, не тень ее, но глубокая и мрачная идея. В этой сумасшедшей было больше ведьмы, чем безумицы, и я стал упорно настаивать, да и нельзя мне было без велосипеда. Кончилось тем, что я поймал Таньку за руку и стал тащить ее. Она сопротивлялась чрезвычайно странно – не упираясь, а пытаясь повиснуть на мне, и когда я ухватил ее за талию, она неожиданно подбросила ноги так, что я вынужден был подхватить ее, и она совершенно немыслимым образом оказалась у меня на руках. Когда этот маневр ей удался, она затихла, и я почувствовал, что она, как ребенок, прижимается к моей щеке. Острая боль пронзила меня. Ее прикосновение вызвало во мне живейшее воспоминанье. Я отодвинул ее от своего лица и стал вглядываться. Она уснула. Сон приостановил ее подергиванья, и я смотрел на нее, узнавая и не узнавая. Над верхней губой ее пробивались женские усики, морщины обезобразили и без того некрасивое лицо, худоба ее тела была почти неимоверна, грудь как таковая отсутствовала, одета она была неряшливо и небрежно, хотя платье было не дешевым, я бы сказал, модным. Ни малейшей женственности! Однако… Однако от нее исходил некий магнетизм, бывший заменой женственности и даже превосходивший ее! Я думаю, что именно этот магнетизм вынудил меня попервоначалу, когда она кривлялась, признать в ней ведьму.

– Ведьма – баба-яга? – спрашивал я себя. – Ведьма – панночка? Баба-яга – старуха, панночка – молодица. Какова же она была в молодости? Должно быть ее нынешний магнетизм был юным обаянием, привлекавшим более красоты. Танька, – задумчиво пробормотал я и вдруг узнавание потрясло меня: Татьяна, Танечка, Танюша! Нет, не может быть. Это не она! Или она? Что же это? Как она попала сюда? Городская сумасшедшая! Боже мой, Боже мой!

Я знал ее (или все-таки не ее?) несколько лет назад. Я был влюблен в Татьяну, как я был влюблен! Она принимала мои ухаживания, ходила со мной в консерваторию, но при этом вела себя так, что любая попытка сближения с ней мне самому казалась бестактностью, и я был нелеп, как гимназист. А бывало так, что она остановит свои подвижные черные глазки и пронзит тебя пристальным взглядом, как на иголку нанижет, и ты почувствуешь острую боль в груди или в животе. Я терзался, но хотел ее, я вожделел к ней, хотя ребяческая робость сковывала все мои движения. Я думаю, Татьяна все это понимала, но она ни на что меня не поощряла, и я знал, что не только страсти, но и простой нежности мне от нее не дождаться. А как я мечтал об этом, как мне это снилось!

Однажды я пригласил ее в ресторан на седьмом этаже гостиницы. Танюша согласилась, и я лелеял коварный план подпоить ее, привезти хмельную к себе и овладеть ею, что бы там ни было. Мы ужинали, и Таня не отказывалась от вина, откликалась на остроты, была разговорчива и насмешлива, пробегала глазами по столикам и подолгу останавливала, но без пристальности, взгляд на мне. Я полагал, что вечер мне благоприятствует, но, конечно, волновался, и должно быть, выказывал некоторую нервозность.

Элегантный официант, обслуживавший нас, был предупредителен и как будто все о нас понимал или делал вид, что понимает. Он произвел впечатление на мою спутницу, и я тотчас понял, что, если бы я был он, Татьяна не стала бы чинить никаких препятствий. Это разозлило меня, и я решил поскорей закончить ужин.

Официант шел с подносом к нашему столику, и было видно, что какие-то особенно ловкие и изящные его движения утрированы и рассчитаны на то, чтобы понравиться Татьяне. Мы оба глядели на него. Приблизившись к нам, он случайно – было ясно, что это совершенно не входило в его планы – качнул поднос, с которого свалилась под стол вилка. Я нагнулся, чтобы поднять ее, как вдруг услышал душераздирающий вопль:

– Я сам!

Несоразмерность этого крика событию не успела поразить меня, потому что я уже приподнял скатерть и увидел то, что было у нас под столом. Все же я на мгновение обернулся – официант с вылезшими из орбит глазами окаменел, окаменел буквально, то есть превратился в камень, в статую, он был мертв. Живым был только ужас, застывший на его лице навечно.

Я вновь заглянул под скатерть. Там был провал, в котором клубилось, переворачивалось, поднималось и росло, дышало и вздрагивало, неравномерно пульсировало и затягивало – там шевелился хаос, и он двигался на нас.

– Скорей, – закричал я и, схватив Таню за руку, ринулся с ней к запасному выходу: ждать лифта было некогда. Мы бежали по лестнице с этажа на этаж. Танины каблучки цокали и задерживали нас – она сняла туфли и побежала босиком. А за нами уже клубилось, как будто облако ползло вдогонку и настигало нас. Мы добрались до выхода, но дверь оказалась заперта.

– Разбить стекло, – решил я, но тут же понял нельзя, облако пойдет за нами. Я разбежался и толкнул тяжеленную дверь плечом. Она не должна была подаваться, но она раскрылась, и мы выскочили в тот самый миг, когда хаос уже почти коснулся нашей одежды. Я захлопнул дверь и прижал ее своим телом. Я оставался в этой позе, пока Танюша ловила такси, и, хотя вскоре стало ясно, что хаос заперт в больше не преследует нас, я подпирал дверь до той минуты, когда, наконец, подъехала машина. Таня сама назвала шоферу мой адрес. Мы вошли, и я сразу же рухнул в кресло. Татьяна расхаживала по комнате.

– Боже мой, – говорила она, – Боже мой!

Потом:

– Ад! Это ад!

– Это ад попал мне под платье! Он проник в меня! – произносила она и теребила складки своей юбки.

Потом она стала подбрасывать кверху подол, бормоча что-то невнятное, и наконец, подойдя к моему креслу тихо и вкрадчиво сказала:

– Возьми меня!

Я смотрел на нее молча.

– Я говорю: возьми меня, – повысила она голос и вдруг залепила мне оплеуху.

– Это нестерпимо, – закричала она и стала хлестать меня по щекам, повторяя: Возьми меня! Возьми меня!

Я так же молча и со слезами на глазах смотрел на нее: я не мог пошевелиться.

– Ну ладно же! – угрожающе сказала Татьяна, надела туфли и вышла из дома, не заперев за собой дверь.

Вскоре она вернулась. И не одна: с нею был какой-то кряжистый, веселый мужичок. Увидев меня, он присвистнул:

– Ого! А это еще что?

– Не обращай внимания, – ответила Танюша, – у нас так принято.

– Принято? – загоготал мужичок. – Так ты что – импотент или извращенец? – обратился он ко мне.

– Импотент, – коротко бросила Татьяна и добавила:

– Не приставай к нему.

Но он все же вначале потрепал меня по плечу, а затем стал раздеваться, хитро поглядывая то на меня, то на Татьяну.

Я сидел в изнеможении и не мог даже отвернуться или закрыть глаза. Вспомнилась – кстати или некстати – новелла из «Декамерона» о том, как некий священник демонстрирует, каким образом черта следует загонять в ад.

Наконец Татьяна оттолкнула мужичка и брезгливо смотрела как он одевается. Надев штаны, он достал из кармана пятерку и протянул ее Тане.

– Убирайся, – внушительно сказала она.

– Но-но, полегче, – предупредил он. Таня встала, схватила его пиджак и вышвырнула на лестницу.

– Вон! – прикрикнула она, и он стремглав выкатился из комнаты.

Танюша захлопнула дверь и какое-то время голая стояла в той же позе, что и я, когда мы вырвались из ресторана. Потом она подошла ко мне, опустилась передо мной на колени и прошептала совсем тихо:

– Прости меня; пожалуйста, прости. Я гладил ее по волосам и не смел притронуться к ее голым плечам и груди. Она плакала, уткнувшись в мои ноги, и все повторяла:

– Прости меня! Прости меня!

Мы больше не виделись.

И вот сейчас у меня на руках спит безумная Танька. Она или не она? Танюша? Сумасшедшая? Ведьма? Я не знал.

Константиновна указала мне, куда следует идти, предупредив, что путь не близок: Танька жила на окраине. Я медленно шел через весь город, осторожно неся Таньку на руках. Мы почти дошли, когда я понял, что Танька не спит и наблюдает за мной сквозь полуприкрытые веки. Я опустил ее на землю, и она совершенно спокойно, не кривляясь, пошла рядом со мной. Мы молча приблизились к полуразвалившейся, кем-то давно брошенной избе, где теперь жила Танька.

Во дворе был небольшой навес, под которым стояли врытые в землю стол и скамья. На столе я с уже сом увидел спящего ребенка лет пяти. Танька указала мне на скамью. Я присел. Через минуту сумасшедшая вышла из избы, держа в руках тарелку. Он поставила тарелку на стол рядом с ребенком; на тарелке лежали две вилки и тонкая длинная котлете

– Ешь, – сказала Танька, разделив котлету в две части и придвигая ко мне половину.

– Я не хочу.

– Как не хочешь? А за чем же ты пришел?

– За велосипедом.

– Ха-ха-ха! – расхохоталась Танька и стала бегать глазами. – Это ведь и есть твой велосипед! Кушай! Выкуси! – И она вновь захохотала, проткнула вилкой свою половину котлеты и сжевала ее.

Что мне оставалось делать? Я тоже взял вилку и, нацепив на нее котлету, осторожно откусил кусочек Котлета неожиданно оказалась вкусна. Когда я съел ее, я вдруг понял, я совершенно безошибочно знал: то, что я прожевал, было моим велосипедом, вернее его половиной, а еще точнее, задним колесом и седлом. Велосипед был во мне и смешался со мной. Танюша следила за моей трапезой, медленно поводя глазами. Когда я кончил, она тихо сказала:

– Ступай.

Я не двигался.

– Уходи же! – прикрикнула она.

Я пошел, потом обернулся. Танюша улеглась на стол рядом с ребенком, и они лежали в обнимку. Татьяна повернулась ко мне спиной, а проснувшийся ребенок смотрел на меня маленькими, но выразительными черными глазами, и взгляд его был не по-детски пристальным.

Отойдя на несколько метров от дома, я столкнулся с знакомым мальчишкой, который сказал мне:

– Ныколаич, тебя Константиновна кличет.

– А где она?

– Да вон за домом.

Я повернулся в указанном направлении и увидел свою хозяйку. Она делала мне какие-то знаки, и я подошел к ней.

– Ныколаич, – сказала она, – тут твой велосипед.

– Велосипеда больше нет, – ответил я, чувствуя, что могу передразнить себя, как Танька, добавив еще одну рифму к слову велосипед: велосипед-конфет-котлет-нет!

– Да что ты говоришь! Так вот же он! — настаивала Константиновна.

Велосипед стоял прислоненный к стене дома.

Я нагнулся и прочитал его номер. Номер соответствовал тому, что называли в прокате, но я не верил этому.

– Это какой-то розыгрыш, – думал я, – а что же я съел на завтрак? Нет, это фикция, мираж.

Однако этот мираж у меня в тот же день приняли в конторе проката.

Назавтра я, ни с кем не попрощавшись, уехал в Москву. Здесь меня зовут Алексеем Сергеевичем.

Июнь 1983

Бахтин и другие

Бахтин собирался провести лето на даче. Он хотел снять комнату с небольшой верандой и непременно где-нибудь недалеко от Москвы, чтобы можно было, не напрягаясь, возить необходимые для работы книги. Бахтин задумал статью о теории литературных прототипов: он полагал, что ему, если еще не удалось, то вот-вот удастся нащупать законы перехода характера из жизни в беллетристику и что эти законы едва ли не столь же определенные, как законы транспонирования в музыке. На даче статья должна была получиться; там всегда хорошо работается – даже комары помогают. Хлопаешь себя по лбу, когда тебя осеняет идея. И где же еще так часто хлопаешь себя по лбу, как не на даче, обороняясь от комаров?

Бахтин уже имел раздобытый приятелями номер телефона, по которому следовало позвонить и, спросив Николая Федоровича, договориться как раз о такой даче, какая нужна была. Николай Федорович пригласил осмотреть помещение и участок. Сойдя с электрички, надо было идти по Профессорскому тупику, потом по улице Лескова, бывшей Кагановича (это важно, т. к. есть еще переулок Лескова и, если не сказать «бывшая Кагановича», то могут послать туда), затем на углу Пришвина и архитектора Руднева смело толкать калитку с номером 17.

Николай Федорович, поджидая Бахтина, вскапывал грядки, и Бахтин сразу же и с удовольствием вызвался помочь ему в этом.

– Вы назвались по фамилии, а как, извините, имя-отчество? – спросил хозяин. Он был среднего роста и среднего возраста, белобрысый с намеком на рыжеватость, с маленькими зелеными глазами и проницательным взглядом, на лице и руках едва заметно проступала конопатость, светлые подвижные брови срастались над тонким с небольшой горбинкой носом; узкие губы поражали не столько своей тонкостью, сколько длиной: когда они раздвигались, раскрывался неимоверный черный провал рта, который казался бы вовсе страшным, если бы не благородных форм точеный подбородок.

– Меня зовут Максим Менандрович, – сказал Бахтин.

– Максим… простите?

– Менандрович.

– Менандрович? Что же это за имя такое?

– Было такое на Руси. Из древнегреческого.

– Что же оно значит-то такое?

– По-гречески Менандр – это «мужская сила».

– Ах-ха! – с невольным смешком произнес Николай Федорович. – А позвольте спросить, как же называют дома вашего батюшку?

– Отец мой умер, – сказал Бахтин, – но дома его называли Андрюшей, и, если вам трудно запомнить мое отчество, можете величать меня Андреичем, а еще лучше зовите просто Максимом.

– Что вы, что вы, помилуйте, Максим Менандрович, как можно? Да ведь и удовольствие одно произнести ваше имя-отчество полностью: Максим Менандрович Бахтин, – медленно и торжественно проартикулировал Николай Федорович, делая рукой жест, как бы представляющий гостя большому обществу.

– А кем вы, простите, будете по профессии? – продолжал расспрашивать хозяин.

– Я филолог, – отвечал Максим.

– Это как же, я недослышал, вы птицами или там погодой занимаетесь либо же литературой?

– Я не орнитолог и не фенолог, а филолог – стало быть, литературой.

– Интересно, ой, ой, интересно! Завидую, завидую, – осклабился Николай Федорович, – а я вот инженер, простой инженер.

– Да и я вот простой литературовед, – защитился Бахтин.

– Ах, нет, нет, не скажите, литература – это, знаете, литература… Да… Это, знаете, это не всякий может. Уважаю, очень уважаю!.. Левушка! – вдруг закричал простой инженер, уважающий литературу. – Левушка! Поди сюда!

Из дома вышел высокий мальчик лет тринадцати, рыжий, сильно конопатый, с большим ртом и оттопыренными ушами.

– Вот, рекомендую, мой сын, Лева, – сказал Николай Федорович и испытующе поглядел на Бахтина.

– Лев Николаевич, – выдержал экзамен Максим и улыбнулся.

– Вот именно, вот именно, – подтвердил гордый отец, – не Толстой, конечно, – Павловы мы, но все же, все же… Левушка, покажи, пожалуйста, вот Максиму… мм… Менандровичу комнату.

– Ну что ж, пойдем, Лев Николаевич, – сказал Бахтин, обняв мальчика за плечи.

– Пойдем, – как-то вяло сказал мальчик и, освободившись от руки Максима, пошел по дорожке к дому.

Комната оказалась уютной, хотя несколько сырой. В ней были полуторный топчан с тумбочкой, круглый стол, накрытый плетеной скатертью, кресло, два стула и шкаф.

– Вот, эта комната, – как бы нехотя проговаривал Лева давно затверженный урок, – она, как видите, пока сыровата, но дело в том, что дом еще не прогрелся, солнечных дней пока было мало, да и топили только один раз. Мы еще пару раз протопим – печка за этой стеной, в дедушкиной комнате – и все будет окей – вся сырость уйдет. А вот веранда; здесь можно поставить раскладушку, ну, или что там хотите, а здесь холодильник. Восток слева, так что, видите, солнце, будет на веранде от восхода и до заката.

– Хорошо, очень хорошо, – сказал Максим. – А что, ты-то сам где проводишь лето? Уедешь куда-нибудь или здесь, на даче?

– Да я хотел в пионерлагерь, а они говорят: нет, давай на даче, ты же знаешь, дедушку не с кем оста вить, он болен, ему за восемьдесят. Я говорю: а дачника вы зачем пускаете? Он и присмотрит. А они говорят: не говори глупостей, так надо, и дедушка тебя любит, знаешь как, вот и поживите. Ну, и придется, видно, здесь.

– А что же родители, разве они не будут на даче?

– Нет, они приезжают только на субботу-воскресенье. Мама говорит, что не может после работы мотаться черти куда.

– Ну что ж, Лев Николаевич, будем вместе присматривать за дедушкой. И скажи уж, кстати, как его зовут.

Лева выдержал паузу – значительную и по времени и по смыслу, который в нее вкладывался, – потом сказал, быстро взглянув на Бахтина:

– Его зовут Федор Михайлович…

– Как? – поперхнулся Бахтин.

– Федор Михайлович…

– Н-да-а, – протянул Бахтин и вдруг развеселился. – Послушай, а ведь я знаю, как будут звать твоего сына и внука! Сказать?

– Интересно, – почти лениво сказал мальчик и выжидающе остановился.

– Сына ты назовешь Сережей, и он будет Сергеем Львовичем, ну а Сергей Львович, конечно же, станет отцом Саши – Александра Сергеевича! Так?

– Почем вы знаете? – смутился Лева.

– А разве не так?

– Мне папа говорил, что это должно быть так, что это давно задумано.

– А сам ты как к этому относишься?

– Да я не знаю, не думал еще об этом, только мне не нравится, что все зовут меня Львом Николаевичем.

– Ты не любишь свое имя?

– Имя как имя. Но вон соседа зовут Митькой, там вот Ирка живет, здесь Степка, а я – Лев Николаевич.

– Что ж, имя достойное.

– Достойное? – обозлился будущий дед Александра Сергеевича. – А вам было бы приятно, если бы ваше имя стало бы вашим же прозвищем? Потому что «Лев Николаевич» – это мое прозвище! А звать меня надо: Лева!.. Лева! Лева! – Он почти плакал.

Бахтин удивился и глубине переживания и глубине филологических прозрений мальчика об имени и прозвище. Ситуация совпадения прозвища с именем вдруг показалась ему столь же ужасной, как ситуация Эдипа, обнаружившего, что его собственные дети в то же время и братья ему.

– Лев Николаевич! – раздался голос из-за стены, отделявшей комнату Максима от хозяйских покоев. – Проводи гостя ко мне!

– Там живет дедушка, – шепотом сказал мальчик и громко ответил: – Сию минуту-с, Федор Михайлыч! – и, сделав приглашающий жест, в том же тоне – Бахтину:

– Пожалуйте-с!

Они прошли через веранду на участок, обогнули дом и оказались у входа на хозяйскую половину. По дороге Бахтин смутно подумал, что Федор Михайлович слышал весь его разговор с внуком, а стало быть, и жалобы мальчика, и все же позвал так, чтобы доставить Леве неудовольствие. И Лева сразу стал ерничать, и видно было, что он готовит какое-то лебезяще-слащавое представление.

– Театр для себя? Или для меня? – озадачился Максим.

– Вот-с, – сказал мальчик, – прошу знакомиться: Федор Михайлович – Максим Менандрович. Он захихикал.

– Действительно, смешно, – понял его Бахтин и улыбнулся.

– Очень рад, очень рад, – встав со стула и зашаркав шлепанцами, пошел навстречу Максиму старик.

Очень небольшого роста, согнутый, но какой-то свежий и чистенький, гладко выбритый, с розовыми щечками, Федор Михайлович долго пожимал и тряс руку гостя, повторяя:

– Приятно, чрезвычайно приятно!

Максим разглядывал деда. Седые волосы с аккуратнейшим пробором, белые (не седые) выступающие вперед брови, умные зеленые глаза, нос с намеком на орлиность, тонкие длинные губы, красивый узкий подбородок, руки подвижные с рыжими старческими пятнами, облик благороднейший, голос без малейшей хрипотцы (никогда не курил) и приятного тембра.

– Садитесь, пожалуйста, – пригласил Федор Михайлович. – Вы, я слышал, Достоевским занимаетесь?

Отвечать утвердительно на этот вопрос, заданный Федором Михайловичем, дедом Льва Николаевича и прапрадедом Александра Сергеевича, не было никакой возможности, и Максим сказал уклончиво:

– Я занимаюсь русской литературой XIX века.

– Ну, стало быть, и Достоевским тоже?

– Меня больше интересуют вопросы теории.

– Позвольте, но я ведь читал работы Бахтина о поэтике Достоевского. Это что же, родственник ваш?

– Нет, – односложно ответил Максим. Он всегда смущался, когда при нем упоминали Бахтина, но сегодня это превратилось в фантасмагорию. Какая-то вакханалия имен! Максим понял, что нечаянно включился в систему, постоянно действующую в семье Павловых, и более того – он восполнил собою какое-то недостававшее в системе звено, он даже вошел в этот клан, образовав побочную, но важную ветвь генеалогического древа. И Федор Михайлович, укоризненно взглянув на Бахтина, дал ему понять, что он напрасно противится этому.

– Вы, должно быть, привезли задаток, – переменил тему старик, – Все финансовые расчеты – со мной,

– Да, конечно. Вот, пожалуйста.

– А когда вы полагаете внести остальную сумму?

– Я полагал к концу срока, но, может быть, вы хотели бы как-то иначе…