Дьявол и Город Крови: Там избы ждут на курьих ножках

Маньке стало горько: нет, не стала бы искать ее изба-курица.

Да в Благодетельнице ли дело, может, руки не из того места растут?

Дьявол, заложив ногу на ногу, почти слившись со стеной, скромно присел на сундук у двери. На этот раз он вел себя очень скромно, выказывая Бабе Яге почтение, но Баба Яга его не замечала, как все. Она просунула сквозь него руку в карман шубы, вытащила кошелек, сунула его за пазуху – Дьявол даже не успел посторониться. Проворчала под нос: «Ну вот…» – и сразу успокоилась. Манька не обиделась, даже безденежные так делали, а Посредница, наверное, миллионами ворочала, и всяк норовил обокрасть – нынче никому нельзя доверять.

«Расскажи об избе! – умоляюще попросила она мысленно Дьявола, когда старуха скрылась за занавеской. – Откуда взялись? Может нам не Посредницу с Величествами искать, а яйцо?

– Избушка не курица, размножается по-своему, – ответил Дьявол вслух, нисколько не заботясь, что Баба Яга его услышит, прошел к столу, сел на лавку рядом. – Ну, из яйца! А яйцо кто сделал?

– А, так все же был плотник! – забывшись, радостно воскликнула она.

Заметив, что старуха-молодуха выглянула из-за занавески и смотрит на нее подозрительно, Манька поправилась:

– Я говорю, богато живете! Это ж, какой плотник такую избу родил?!

И снова перешла на мысленное обращение, ткнув Дьявола в бок – «А там и железо сносится, и препятствия не будет между мной и Помазанницей. Без железа-то мы скоренько добежим!»

– Ну, Манька, – угрюмо проворчал Дьявол, скорчив кислое лицо, – ты хоть понимаешь, чего просишь? Где ж найдешь столько денег плотнику заплатить? Он и руки тебе не подаст! Избы, поди, сбежали от такой, как ты… – и поделом. Избам хозяйские руки нужны, а у тебя не руки, а крюки! А вдруг они елками питаются, а у тебя леса нет, весь лес у Господи Упыреева, чем кормить станешь?

Манька опустила взгляд на колени, безусловно понимая, что Дьявол прав. Зачем она избам со своими язвами, железом и нищетой. От нее и люди-то шарахались. Руки сразу стали лишними, сунуть их было некуда – она положила одну ладонь на колени, вторую на стол, но руки все равно остались чужими.

– Был плотник, не был, что тебе от моей избы? – старуха угрожающе нависла над ней всем телом, сжимая в руке поварешку. – Уж не позавидовала ли ты мне? Чай, обобрать решила?

– Нет, что вы! – устыдившись, горячо отнекалась Манька. – Я это… я понять хочу!

– Да хоть на цепи, а со мной избам все одно лучше, – проворчала Баба Яга, отворачиваясь к печи. – Вон как обернула – едва за порог ступила, а уже глаз на чужое добро положила! Ты, Маня, мое мне оставь! Мы тому рады, что Бог подает, а если тебе не дал, значит, не достойна ты. Вот и прими убогость свою, как должное. Видишь, как нутро твое поганое вылазит! Достать такую внутренность не грех, а благо, как с таким жить? Не удивительно, что мать и отец от тебя отказались, и люди бегут, и даже Дьявол побрезговал бы, не сподобился бы забрать за грехи твои… – хмуро закончила она обличительную речь.

– Так вы про это… про внутренность… в смысле, про поведение мое? Чтобы я поняла? – Манька сердито взглянула на Дьявола.

– Ну а как же, – проскрипела Баба Яга. – Вот и послушай мудрую женщину: не спроста человеку проще спалить добро, чем в твою руку передать! А отчего, думаешь, такое происходит? – она со смыслом прищурилась.

– Не знаю, – ответила Манька с видом прилежной ученицы, скромно потупилась и слегка покраснела, поправляя скатерть все еще чужими руками. Она не ожидала, что Посредница будет рассматривать ее внутренности прямо с порога.

– Уважаю такого человека, – похвалила Баба Яга мудрого человека. – Умеет поберечь свое добро, – с видом строгой учительницы продолжила она, стоя в проходе на кухню, взирая на нее со своей высоты. – Но постыдного в этом ничего нет… Да разве ж можно его тебе доверить?

– Ну-у… – протянула Манька несогласно. – Я всегда работала на совесть.

– Доброму хозяину служба ищущих мудрости его и преумножающих имущество его в радость, а не твое бахвальство, будто не человек тебя обогащает, когда зарплату платит, а ты его, – осудила ее Баба Яга. – И научает, и поднимает работников добрым именем своим. Если хозяин крепкий, так и работников его уважают, а если никудышный, так и работников ни в грош не ставят.

– Ну, если хозяин богатый, еще не значит, что работники как сыр в масле катаются.

– Опять перечит! – всплеснула Посредница руками. – Взять избы, нет ни у кого таких, а эти, худо-бедно, все еще живы, а будь у другого, так сгнили бы давно. И образцовое служение их в заслугу ставит Господь и тому, кто хозяином им был. Хороший хозяин грамотно распоряжается добром своим и своими работниками, на место их ставит, не позволив на Господа заступить. А когда придет время, Сына своего позовет – и будут думать, как наградить сестринский труд. А ты, что могла бы дать избе? Какое от тебя добро? Гнилая ты – и Бога на тебя нет, отверз уста и проклял за грехи твои. Карма это, Маня. Тяжелы грехи, но не за горами смерть твоя. Пройдешь до смерти со смирением, и вот она твоя радость – Царствие Небесное. Награда душе твоей. Умри достойно – и отойдут грехи, ибо поняла, тяжелы они были. А жизнь наша, Маня, по грехам нашим из прошлой жизни дается. Куринный у избы ум, а и то в страхе бежали бы от тебя, – она погрозила костлявым кулаком куда-то в воздух и грозно прикрикнула: – Если еще раз взбрыкнете своими погаными лапами, поминки я вам справлю, горстью пепла развею по закоулочкам!

Что значит, бежали? Может, Баба Яга посылала их ее искать, а они не захотели?

Сидят на цепи, а туда же…

Пренебрежение изб ее задело. Может, вонь изб изнутри прикрывала гнилые нечистоты умного начала, которыми они ее рассматривали? И как только достигали возвышения над ней, бегали по нечисти и доказывали свою хитро-мудрую науку, что тоже могут унизить человека?

Манька скептически про себя усмехнулась: не видела она заслуги старухи-молодухи перед избами, чтобы позволить так измываться над собой, хоть ты тресни! Разве жила Баба Яга в них? Разве видела в них избы? Разве любила? Да, денег у нее, может, не было, но ведь и у изб их сроду не бывало, вряд ли Баба Яга платила им за верную службу.

Но избы, видимо, считали по-другому.

Манька горько вздохнула: сама-то, чем лучше их? Не к нечисти разве шла на поклон?

Она хотела возразить Бабе Яге, что как раз наоборот, Бог учил только себя любить, не сотворив перед ним кумира, но вовремя вспомнила, что учил ее Дьявол, который для людей был Пугалом. А Сын Отца учил прежде любить его, а Отец как бы сам собой приложится. Даже апостолы не имели в себе заповедей Дьявола: «Что же вы ныне искушаете Бога – сказал Апостол Петр, когда Посланцы к язычникам заспорили между собой, – [желая] возложить на хребтину учеников иго, которого не могли понести ни отцы наши, ни мы? Но мы веруем, что благодатью Господа Йеси Спасителя спасемся, как и они…»

Вера в спасение не мучает людей. Правильно верили, неправильно – во что верили, то и получили. Кузнец Упыреев верил, Баба Яга верила, Благодетельница верила – имели. Сама она то верила, то не верила – и не имела. Может, надо было верить так, как они верят? И избы, наверное, верили-не-верили. Но опять же, разве мало таких, которые молятся день и ночь, а счастье и в следующей жизни не предвидится? Благодеяние от Бога считали чудом, а чудо – оно на то и чудо, чтобы быть исключительной редкостью. У Бабы Яги, вон, место перед иконой не протерто – значит, не по молитвам Спаситель раздавал.

Она промолчала, прикусив губу, еще раз огляделась, с сожалением оставляя мысли об избах. Чужие это были избы, но умные, наверное, раз нашли себе богатую хозяйку. Что бы они увидели, если б посмотрели на нее – железный ужас… – и бежали бы на край света к той же Бабе Яге, у которой железа на себе не было, или было, но такое, как у тех разбойников, которые железом своим не тяготились.

Ей ли учить их? Нет у нее таких изб, и не надо.

– Смотри, Маня, раскрыла грехи твои, и больно мне, что противишься судьбе, – произнесла Баба Яга с горечью. Вид ее был заразно обличающим, так что не почувствовать себя виноватой, у Маньки не получилось. – Ведь злое задумала против Благодетельницы нашей. Вижу, мучает тебя злоба и зависть, не дает тебе покоя чистота ее, непорочность, ясные слова. Черна голова твоя – закрыл Господь в яму и закрылся от тебя, чтобы не видеть и не слышать, гноит, будто мертвую. Мертвая ты и есть!

Манька молча отрицательно замотала головой, отказываясь от обвинений Бабы Яги, но голова была черная, а в словах Благодетельницы действительно не находила ни чистоты, ни умного начала – с этим не поспоришь, и снова кивнула головой, уже утвердительно.

Баба Яга умилилась, рассматривая ее с глубоко затаенной усмешкой, которая виделась только в глазах. Но Маньке не раз приходилось убеждаться, что, обличая ее, люди запросто решали свои проблемы, покушаясь на то малое, что она имела. И Баба Яга злопыхала, получив необходимую уверенность, что слова ее пустили корни и подмяли обвиняемую под себя. Посредница, очевидно, уже видела свою цель достигнутой, а она еще размышляла: давненько ее так не унижали – месяца три, сразу после того, как отошла от людей. Она только сейчас сообразила, что Дьявол ругал, срамил, но как-то не так, не обидно, как будто не ее, а дело, на которое она сподвиглась. А, бывало, хвалил, но уже не дело, а ее.

Манька удивилась, как это у него получалось?

– Ты, давай за стол садись, поешь, попей и ступай в баню, как заведено. Скоро ночь, – сказала Баба Яга, раскладывая на столе салфетки. – Караулю тут тебя, будто дел у меня больше нет. Болезни и немощи ваши хоть кого подкосят. Помощь моя неоценима, окромя тебя люди есть, кто по делу, кто с бедой приходит, а я растрачиваю время на недостойную тварь, которой всякий побрезговал бы, – проворчала она сокрушенно.

Дьявол в углу маслено заулыбался, молитвенно сложил перед собой руки, поднес ко лбу, к сердцу, будто радовался, что вот-вот Баба Яга отряхнет ее, как прах с его ног. При виде Дьявольских панихидных приготовлений, в чреве навернулась тошнота. Думать о Дьяволе плохо не получалось, но он не испытывал к ней добрых чувств, и, возможно, радость его была искренней. Одни слова у него. Но из слов избу не построишь: хоть доброе слово, хоть худое – кирпичом не летит, как добро к кузнецу господину Упырееву.

«Тоже, Благодетель выискался!» – мысленно выругалась она.

Наверное, надо было попрощаться с ним прямо сейчас, встать, наконец, на правильный путь, послать Дьявола куда подальше. Все, посмотрел, хватит, пункт назначения достигнут – но тут же засомневалась. А ну как посмотрит старушенция внутренности, поправит чего-то там, выпишет пропуск и пошлет далеко, в цивилизованную часть государства, а как одной-то? Кто в лесу от зверей станет охранять, из сугроба втащит, шишки соберет, ужин приготовит, рыбу из проруби заставит выпрыгивать? Разве смогла бы она треть государства пешком пройти или у волчьей стаи кусок мяса умыкнуть? Только Дьявол выдерживал как-то все это время, оставаясь рядом, низводя любые трудности до испытания, которые, по его мнению, и подножия настоящей беды не доставали. И не хвалился, не обещал ничего – и вот, не волнуют ее упреки старушенции, как раньше, и карма вызывает сомнение. Пусть неправедный был Дьявол, и не Бог совсем, но жизнь после встречи с ним стала другая.

«Вот была бы я Дьяволом…» – подумала Манька, сообразив, что на ее месте, он не стал бы терпеть упреки и поношение, разоблачил бы Бабу Ягу в одну секунду, еще и поиздевался над ней.

Манька удивилась сама себе – оказывается, она сильно изменилась. Раньше распереживалась бы вся, болезни наживая, а теперь всякие мысли в голове – и не ранят. Спасителем Баба Яга тычет, а что Спаситель… по земле ходил – спал, ел, пил вино, учеников набирал, лечил, проклинал, лобзания любил, женщин… – и не прощал, если ноги не целуют: «ты целования Мне не дал, а она, с тех пор как Я пришел, не перестает целовать у Меня ноги… А потому сказываю тебе: прощаются грехи её многие за то, что она возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит…»

Да разве ж это любовь?

Взять того же Симона – в дом пустил ораву беспризорников и мытарей, стол накрыл, лежаки застелил… Много ли проку в слезах и в пролитом масле? Будь она на месте Спасителя, перво-наперво спросила бы: «отчего, дева, плачешь?» Не то же ли делает каждый человек? Разве кто-то ценит многие заботы перед кувшином елея? Если сам босяком жизнь прожил, чего взъелся-то? Ну да, у кого-то от избытка говорят уста, от избытка приносят дар Богу, а кто-то от скудости отдает все свое пропитание, и слова от скудости берут начало – так от чего скудость не поправишь, что бы и подношения нищенки были от избытка? Не семи пядей во лбу мудрость – понять, семи пядей – изменить худое на доброе. Недоказанная его жизнь была для всех примером, и поступали люди, как Он – проклинали, учили, взывали. А чем тогда Йеся отличался от всех остальных? Какого лешего в слова учения апостолов вчитывались, вглядывались, вслушивались, обливали слезами умиления, поливая елеем, искали мудрость – и находили! Себя оправдать? Еще раз подтвердить, что Свят и Бог?

Не таков был Дьявол.

Когда она однажды начала рассуждать о том, что истину изрек Спаситель Йеся, когда сидел в синагоге у сокровищницы, наблюдая за людьми с подношениями, Дьявол, покатываясь со смеху, враз избавил ее от желания философствовать с ним на эту тему: «Двенадцатью-то апостолами собрали бы женщине хвороста на зиму, дом поправили, прошлись по городу и взяли у каждого по горсти пшеницы – и скудоумие закончилось бы и скудость подношения!»

И ее учат, вместо помощи.

От унизительных слов Бабы Яги Манька закрылась в себе, настроившись сурово. Пропуски выписываешь – вот и выписывай, не за подачками пришла, а подъяремную упряжь с себя снять. Она не ослица, как та изба, которой хоть на цепи, лишь бы с Благодетелем. И в баню не пойдет, и в избе не останется, даже если Баба Яга станет уговаривать. Нос ее за время путешествия привык к свежести, а спать после бани сырой на улице – всю жизнь работать на таблетки. А завтра, если баба Яга насчет бани не передумает, и воды наносит, и сама истопит, и попарит, и помоет за собой. За день она устала, сил не осталось, а не уберешь после себя, старушенция грязнулей назовет – еще одно праведное обвинение.

Но праведное ли?

Так она ей до конца жизни пропуск не выпишет.

Сама Баба Яга почему-то в баню не сходила. После бани не красят губы и глаза не подводят, волосы сухие, одета не по-домашнему, будто собралась куда-то. И в еде надо скромнее быть. Пусть Баба Яга подавится своей едой! Не голодная она!

В сырой одежде сидеть было неудобно, хотелось переодеться в сухое. До лагеря с готовым на ночь хворостом далековато, но лес, он и есть лес, где одна елка, там другая.

Время было позднее, часовая стрелка на старинных узорных часах указывала на десять вечера, обычно в это время она уже укладывалась спать, избитая Дьяволом – нещадное избиение он продолжал упорно называть физическими упражнениями, и она никак не могла взять в толк, это он свою мышцу накачивал или ее тело тренировал перед побоями – но лучше позднее лечь, чем задохнуться в избе. Слава богу, сама себе хозяйка. Хорошо бы, по возможности, у старухи дровами разжиться, но можно и сучья насобирать – Дьяволу что ночь, что день, зрением он сам себя не обидел – а там разожгут костер, натянут веревку и повесят одежду сушиться.

– Не беспокойтесь, я, пожалуй, пойду, – засобиралась Манька. – У меня свои припасы есть, я и почками могу насытиться, и к коре привычная.

– Свое-чужое, ешь пока человеческую еду даю! – приказала Баба Яга, бесцеремонно отодвигая котомку в сторону. Поднять не получилось, она чуть приподняла тяжелую заплечную суму и бросила между печью и спинкой кровати. – Кору она ест… Это хорошо! Каждый должен то есть, что заслуживает. Потом мыться пойдешь.

– Ну, не только… – пожала Манька плечами, вспоминая сытные ужины с Дьяволом у костра. Привыкнуть к запаху в избе не получалось, еда просилась наружу. – А мыться-то зачем?

– Чистым должен быть человек, чтобы о Царице, о Матушке государства рассуждать. Иначе поганым ртом оскверняют самое святое, – проворчала она и осуждающе покачала головой. – Мы гной-то выпустим и разберем внутренность твою поганую. Некогда мне тут с тобой, на завтра у меня другие дела… Чем быстрее начнем, тем быстрее закончим.

Манька поморщилась: вместо здорового сна придется всю ночь разбирать себя самою. Грязные внутренности, чистые – вряд ли старушенция выпишет пропуск. Она вдруг спохватилась, что не спросила у кузнеца, сколько придется за пропуск заплатить. Денег у нее с лета не было, зато немного намыла на привалах золотой песок, да только подойдет ли. Дьявол о нем высказался вполне определенно: «Не все то золото, что золото, это металл, а не золото». Наверное, даже показывать его не стоило. Она сразу решила, что пока Посредница плату не попросит, будет держать язык за зубами.

Баба Яга поставила на стол огромную тарелку с супом, налила стакан чая, отрезала ломоть хлеба.

– Ешь, а я принесу банные принадлежности.

И вышла. Но не в дверь, а в проход, где была лестница, ведущая в подвал и на чердак.

Манька поковыряла суп ложкой. Так себе, из пакета быстрого приготовления. Наверное, старуха думала, что она голодает. Она и сама так думала, и вдруг поняла, что не так уж плоха у нее жизнь, если бы не железо. Рыбу ели до отвала – и печеную, и варенную, и вяленную. Рыба к Дьяволу сама из проруби косяками выбрасывалась. Мяском иногда себя баловали, особенно, если заимку разорили. Браконьеры и охотники мясо солили, сушили, вялили. Сушеное можно было грызть по дороге, как конфету, через раз варили кашу, добавляя ложку-другую крупы и зерна в бульон, да и грибов на деревьях хватало. Замерзших, правда, но в морозильнике они могут и год, и два лежать. Трутовики тоже ничего, если растереть в порошок, суп и каши получались наваристые с грибным вкусом – уж получше этой бурды, от которой она отвыкла.

В таких антисанитарных условиях, да еще на сытый желудок и с заложенным носом, который напрочь отказался дышать в избе, когда от зловония ком стоял в горле и во рту, будто кошки во всех углах годами гадили, даже смотреть на старухин суп казалось тошно. И одноразовый грязно-бурого цвета чай, заваренный не кипятком, а едва теплой водой, не вызывал доверия.

Она несколько раз громко постучала по тарелке ложкой и выплеснула и то и другое в ту самую зеленую жидкость, которая булькала в котле. Хлеб кинула на печку: станет сухарем, еще самой старухе пригодится. Жидкость тут же пожелтела, пошла пузырями и пеной, потом снова приобрела зеленый цвет.

Заметив, что старуха спускается с чердака с полотенцем, мылом и огромной бутылью самого настоящего дорого шампуня, Манька отодвинула пустую тарелку.

– Я поела! – сообщила она, когда та вошла в горницу. – Спасибо, хозяюшка!

– А говорила не голодная, – скривила брезгливо губу Баба Яга. – До смерти не наедаются такие ненасытные утробы.

Вот опять Баба Яга плюнула в нее, перекроила на свой лад, как будто за ее баландой она в очереди стояла с протянутой рукой – ведь не просила! И прикусила язык, чтобы не съязвить в ответ, исподлобья бросив уничижительный взгляд на Дьявола, который стоял у плиты, хмурился, и, взывая к старухиной бдительности, звал ее заглянуть в зеленное варево, тыча пальцем и громко ругаясь:

– Нет, ты только посмотри, что она опять натворила! Да как же ты могла выпустить это чертово отребье из виду?! Такое ценное варево испоганила…

Старуха прошла через Дьявола, прихватив посуду.

– Может, добавки? – выглянула она из-за занавески. – Тут еще осталось.

– Нет-нет, – торопливо отказалась Манка. – Слышала я, люди после голода поевши умирают. Слышите, слышите?! – она похлопала себя по животу.

Живот в это время громко урчал: содержимое кишечника пыталось вырваться наружу то через желудок, то искало выход в другом месте. Но она решила держаться, пока не придумает, как выманить у старухи воду из колодца, может быть, единственное действенное оружие против вампиров. Осиновый кол еще надо как-то в грудь вогнать, а водой можно плеснуть в лицо или в еду подлить. То, что вода в колодце живая, фактов, при обдумывании увиденного и не сразу подмеченного, набралось много. Если Посредница была близка с Их Величествами, драконы, после того, как лишились первого источника, первым делом утолить жажду прилетели бы сюда, но следов их пребывания не нашлось. Ни гари, ни копоти, ни трупов, и снег вокруг колодца не примятый. А будь у нее хоть глоток этой воды, она не только Благодетельницу достанет без всякого пропуска, она всю землю пять раз обойдет. Но для начала нужно при свете дня убедиться, что вода та самая. И пусть старуха думает, что она слушает и молится на нее – не кисейная барышня, спина не переломится.

И она радостно приветила Бабу Ягу влюбленным взглядом.

– Ой, бабушка-Посредница, мне сейчас умереть никак нельзя! Жизнь только налаживается! Я ведь вас полтора года ищу, от самого моря-океана!

Запертая еда, наконец, разделилась надвое: одна часть все же добралась до того самого места, откуда выйти ей было предназначено природой, вторая решительно желала вернуться тем же путем, каким попала в кишечник. Глаза от вони ело, во рту будто кошки нагадили. Похоже, внутренности избы давно насквозь прогнили.

Или внутренности, но не избы…

Однажды ей пришлось ночевать около покойника, которого вынули из воды и потом два дня не могли похоронить, ждали, когда приедут мудрые люди и опровергнут утверждение, будто утопили его. С чем-то спутать трупный запах разложения было трудно.

Моргом здесь пахло, без дезинфекции…

Нестерпимо хотелось вернуться в лес, свернуться калачиком под первой елью и проспать до утра, но, возможно, Баба Яга в самом деле могла разрешить ее вопрос. А вдруг Дьявол просто наговаривал на Идеальную Женщину, чтобы устранить ее из жизни обожаемой Матушки всея государства, как проблему. Идет она по лесу, радуя его своими муками, никому не мешает, и Благодетельнице от ее хождений ни холодно, ни жарко – чем не устранение? А потом окажется, что вопрос мог решиться за пару дней.

Манька сглотнула едкий желудочный сок с желчью, поджимая заднее выходное отверстие.

– Ой! – схватилась она за живот. – Ну вот! Я же говорила!

– Может, чаю еще налить? – спросила Баба Яга. – Не ругаюсь я. Если оголодала, изнеможешь, упадешь на каменку.

– Ой, бабушка, некуда уже, – запротестовала Манька, зажимая рот. – В баню так в баню! – не выдержала она. – А потом, может, на сеновал? Не хочу вас стеснять.

От насилу проглоченной желудочной кислоты стало еще хуже.

Но Баба Яга сунула стакан с чаем в ее руку, крепко сжала пальцы, не позволяя отказаться от угощения. Руки у нее были холодными, как у покойника.

– Малиновый чай выпьешь и пойдешь, я туда три ложки сахара положила, – настойчиво потребовала Баба Яга и погладила по голове, подбадривая.

После Дьявольских чаев из травяных и ягодных сборов, которые еще остались с лета, и которые он таскал сам, чай Бабы Яги казался самыми настоящими помоями. Серо-коричневая бурда, в которой плавали ворсинки от малины. Уж если пить чай с вареньем, то вприкуску. Дьявол и сам любил побаловать себя чаем, зная каждую травинку наперечет. Не столько по названиям – названиями он себя не утруждал, оставляя выбор человеку – сколько обо всех полезных и вредных свойствах каждого растения.

Из-за откинутой занавески стали видны и стол, и мойка, заваленные грязной посудой, огрызками заплесневелой колбасы и недоеденной соленой рыбой.

Манька порадовалась, что не попробовала суп. После такого угощения Дьявол месяц отпаивал бы ее горькими травами – каждый день! Он и без того травил ее раз в месяц. «Маня, – говорил он, – глисты – хуже железа! Человека могут заживо сожрать! Мы с тобой в лесу всякую гадость собираем! Те же хомяки свои запасы в землю за щекой тащат! А ну как не все чумные бациллы сварились?!» Потом она была сама не своя, то проносило, то тошнило, то начинала болеть голова, а если отказывалась, обязательно обращал внимание на загаженность реки отходами и мусором, который ушлые предприниматели свозили на берег, а обратно загружались песком и гравием, совмещая вредительство с доходностью.

– А вы что же не пьете? – поинтересовалась Манька у Бабы Яги.

– А у меня еще работа есть, – ответила она, неотрывно наблюдая за стаканом. – Мне, милая, внутренность твою рассматривать, дерьмо твое подтирать.

Манька сделала вид, что приложилась к стакану губами и сглотнула слюну.

– Ой, ну я так не могу, – отказалась она от угощения простодушно. – Будто вы мне в рот смотрите, как люди, которые каждую крошку считают, кабы лишнее не проглотила. Мне, лично, чужого не надо. Вот если бы мы с вами задушевную беседу вели…

– И правильно считают! – ответила старуха, но за печку заступила и повернулась спиной, накрывая хлеб рушником.