скачать книгу бесплатно
– Понятно, тетя Катя, отремонтируем. Ты сходи в контору, мужиков собери, кто этим делом занимается и, пусть начинают, хоть завтра.
– Да это ж деньги большие, девка моя!
– Разве это деньги! Слушай, а может, мы тебе лучше новый дом купим? А? Или построим? Давай построим, а?
– Да что ты! Что ты такое говоришь!.. Нет! Нет! – это «нет», она словно отчеканила. – Я отсюда не выйду. Только ногами вперед… Нет, нет… Ты посмотри … – она потянула племянницу за руку. – Ты посмотри… Эта печка кормила нас в войну. Здесь свадьбу нашу с Петей делали. Здесь твоя бабка Ольга помирала, видишь выщербину на матице от топора. А в этой комнате, на этой самой кровати, тебя родители зачали! Сюда привел брат Полинку-то. Здесь история нашей родины. Какая никакая, а своя! Сколько здесь произошло. И все помнят стены наши, зеркало это, окна… Ночью проснусь, глаза открою и вижу картины жизни нашей. Прямо настоящие картины. И понимаю, какая в них ошибка произошла. Понимаю, как надо было поступить тогда. Да ничего уже не воротишь.
Катя помолчала, поозиралась на родимые свои стены, крупная слеза драгоценной росинкой выкатилась из ее глаз.
– Не уйти мне от этого, срослась я с воспоминаниями. Прохудившиеся ребра этого дома, как мои ребра… И сколько уже мне осталось. Зачем менять?
Лора в душе согласилась с теткой. Согласно кивнула.
– Ну, ладно. Отремонтируем дом, теплый будет. А тебе что надо купить, дорогая ты моя, старуля?
– Да больше мне ничего и не надо! Что мне надо? Шуба у меня еще хорошая, цигейковая. Перед пенсией как раз покупала. Двадцать годков… с небольшим… назад всего-то. Она ж вечная шуба эта! – Для убедительности воскликнула Катя, проследив за ошалелым взглядом племянницы. – Шапка есть. Хорошая, меховая. Лиса – корсак. Петя еще ее подстрелил. А, нет, вру, – на рыбу выменял. Сапоги я больше не ношу, ноги-то посмотри, ни в одни сапоги они не войдут, мои бедные ноги! В валенках мы здесь передвигаемся и по снегу и по горнице… И то куда ходить – до магазина и обратно. А в этом годе – метели да метели. И никуда я не выходила, к корове только. Благо, двор по-зимнему, у нас крытый.
– Тетя Катя, ты хочешь отдохнуть? Поехать в санаторий, к морю теплому?
– Какой санаторий? Лето на дворе! Вот наш русский санаторий! Картошку ныне рано посадили, скоро надо окучивать. Жук еще этот проклятущий, американец ваш…
– Колорадский?
– Ну, и сволочь я тебе скажу! Взялся на нашу голову. Не повыведешь, ну Кащей Бессмертный! А помидоры, огурцы вырастить надо, потом солить, да варенье варить… У меня же заготовки в августе начнутся, самый сезон. И весь сентябрь – к зиме надо готовиться. Ранеток, думаю, в этом году много будет. Смородины. Ой, и сладка же у меня смородина! Помнишь? Я ее на наливочку!.. Я бы еще и в лес за грибами сходила. Может, сходим?
– Сходим-сходим! Грузди – вот где песня! В Америке таких совсем нет. Да и в Европе не знают что это такое! Шампиньоны одни.
– Только трудно мне нагибаться. Но пацанов еще пошлю за грибами-то… А мы с тобой давай, да, вместе… Как без груздей зимой? Эх, девка, что такое соленые грузди со сметанкой, с деревенской, да со стопариком самогоночки? А!..
– Помню, Катя, я все помню.
Она сказала это и словно захлебнулась. И только сейчас до нее дошло, искрой мелькнуло, как она любит это все, и как она страдала, там, в добровольно выбранной ею иноземщине, именно от отсутствия этого самого простецкого, родного до задыхания – запаха сенок, вместивших все ее детство, – аромата копченого окорока и какой-то пьяной прели, перебиваемой ароматом корицы, которую тетя Катя добавляла в пряники и сохраняла в огромной кастрюле, здесь в сенках…
Она передернула своими красивыми плечами, тряхнула рыжеволосой головой, сбросила поволоку ностальгических чар.
– И огурчики малосольные твои, и сало. И самогоночку! А ты знаешь, в Америке еда – какая дрянь! Хлеб, ну просто вата. Мы там жирность смотрим на всех продуктах, содержание холестерина… Ты знаешь, все написано на упаковках. И вот покупаешь, и представляешь, изучаешь! И врач тебе постоянно бубнит про это, мол, контролируйте уровень холестерина, если хотите жить долго. Представляешь! Как будто жизнь только от холестерина зависит!
– Правильно, вам ведь нечего делать. А у нас работы невпроворот. К врачу-то некогда сходить. Да и врача у нас в Новокаменке никакого нет. В город надо ехать. А когда? Некогда. Все по старой памяти так ко мне и бегают, перепутали меня с мамой, вот я и помогаю. Получается, что я тут главный врач.
– Понятно, раз ты медработник. А отдыхать так и не научились.
– Нет, Лорка, нет! Ты же помнишь, местком всегда мне путевки в Геленджик выделял, в Сочи только три раза ездила, на озеро, как его… конфеты даже такие были… Рици!.. Еще раз в Крыму была, на экскурсии в ботаническом саду удивительном. Я даже живую обезьяну видала! А еще в горах была, санаторий «Просвещенец» назывался рядом с Медео – катком в Алма-Ате. Красота, источник серный. Разве мало? – Катя была убеждена, что напутешествовалась она вволю. И Лоре стало жаль ее огорчать.
– Жили-то мы все же неплохо. – Продолжала она с убеждением достойным всего ее поколения.– Теперь, – хуже. Не посади я этот огород, – варнаки мои, чем будут кормиться зимой? И без коровы никак нельзя, и без поросят.
– И без курочек…
– И без курочек. И без уточек. Натуральным хозяйством мы живем, Лорка, как родители наши. Все на круги своя вернулось. Одна ты птицей вылетела. – Катя вздохнула. – А если бы не вылетела тогда?
Лора пожала плечами.
– А если б не вылетела, наверное, была бы обывательницей маленького сибирского городка. Вот кем я была бы. Толстой, рыхлой, больной теткой. Старой хозяйственной сумкой! Вот как я сказала, лихо, да? И был бы у меня муж алкоголик, которого я бы лупила этой… забыла, как она уже по-русски называется… ну, деревянная такая, тесто катают?..
– Скалкой! – подсказала тетя Катя.
– Ну, да, скалкой. Нет, у меня и здесь было бы сейчас, пять мужей!
Они долго до слез смеялись.
– Да, нет же, у меня здесь не могло быть пять мужей, потому что я одного бы уже точно грохнула, терпения бы у меня на русского идиота не хватило. И пошла бы в тюрягу, как дядька Лешка. Кстати, как он?
– Сидит. Сидит себе. Невинный десять лет отсидел, опять сидит. – Вздохнула Катя.
– Так и невинный? – не поверила Лора.– Хотя здесь все возможно. Непредсказуемая наша… ваша страна. Это все знают.
– Ты ведь эту новую историю не знаешь. Не писала я, – больно противно все это. – Катя даже сплюнула с досады. – А все Серега – подстрекатель. Ну, потом расскажу. Не сейчас.
– Неужели все такой же Серега?
– А Сереге море по колено. Увидишь еще, может к вечеру прибежит. Обычно, завидит машину Вовкину, и бежит, сигарет стрельнуть, да может, чем разжиться. Вор теперь, вор! Настоящий вор! Глаз с него не спускаю, когда здесь ошивается. А все же и его, выродка, жалко. Братка, все-таки, родная кровь. Кстати сказать, Вовка к вечеру подъедет. Батюшки! – спохватилась Катя. – Праздник у нас седни, Лорка! Пора курам башки отрубать, да к вечеру на стол накрывать!
– Праздник, так будем праздничать! – согласилась Лора.– Ну, что, пойдем в огород банку прикапывать? Пока Вовка не приехал, да Серега не прибежал.
– Скажешь тоже, – прикапывать! – снизила голос до шепота Катя. – Закопаем, это же клад самый настоящий. А потом в магазин пойдем, а то даже бутылки у меня в запасе нет. Да и откуда же мне было знать, что Лорка нагрянет?!
– А я зачем? Схожу сама в магазин. Интересно ведь.
5
Катя и тогда уже изумлялась Лоре. У нее еще тогда возникало ощущение, что эта дерзкая, красивая девочка знает нечто такое, что от нее, взрослой женщины, навечно скрыто в потемках жизни.
Семейство Горчаковых держалось на традициях старины. Воспитание было деревенское, трудовое. Жили трудно, работали много на деревенском подворье и в совхозе. Глава семьи Максим Горчаков пал на войне в самой жестокой Сталинградской битве, и Ольга Петровна одна поднимала детей своих.
На досуге она любила делать бумажные цветы. Часть продавала в базарный день, а непроданные раздаривала. Это доставляло ей радость. Брали у нее цветы для свадеб и похорон, для украшения икон. Про Ольгу Петровну в Новокаменке ходили разные слухи, мол, колдовка она, страшная женщина. Но если беда случалась – бежали только к ней. Да и к кому же бежать в Новокаменке? Она и кровь шепотком останавливала, и раны глиной залечивала, и заговорами пользовала и травы собирала, и кости в бане правила и повитухой была. Самых тяжелых на озеро водила, в такие места, которые добрым словом не вспоминались. И ведь выхаживала.
Катя первой в семье получила среднее медицинское образование, все с легкой руки своей матери. Мать дала ей благословение свое. И пошла Катя, пошла по этой тропинке. Шустрая, для всех любезная, яркоглазая и улыбчивая, на доброе слово ответная – скоро уже Катя стала душой роддома. С ней было спокойно, весело, и бабоньки рожали с шутками да прибаутками Катенькиными легко. А если не получалось иногда, Катя тут же посылала машину за своей матерью – деревенской повитухой. И главврач молчаливо одобрял. Катя сама ему сказала: «Вы не опасайтесь дурного, я понимаю, что в горздраве правильно могут не понять. Но мамаша моя им роток на замок прикроет. Они, начальство, и слова поперек не пикнут. Знает она как это делать, по-своему, по-знахарски. Нам ведь главное, женщину спасти с дитем».
И главврач соглашался. Да и ни разу Ольга Петровна не подвела.
Ольга Петровна скоренько приезжала, благо Новокаменка была рядом с городом, в десяти километрах всего – роженицу осматривала и, пошептав что-то, начинала живот править. И любо-дорого у нее получалось.
Алексей с Сергеем – младшие Горчаковы после армии немного поработали в городской электросети, это уже когда она вышла замуж за Петю Кудинова и переселилась в пригород, получив первую свою отдельную квартирешку без удобств у Мещанского леса. И как-то быстро их беззаботная юность закончилась.
Катя душевно была связана с Алексеем, он был ласковым, заступался за Катю, не выгонял, когда в детстве она цеплялась к мальчишеской ватаге всегда устремленной в какой-то дальний поход. Катя-мальчишница и на лодках плавала по старице за кувшинками и по глинистым оврагам вслед за младшими пацанами бегала нянькой. И в лес они ее с собой брали.
А с Сергеем их мир никак не брал. Серега был хитрый, драчливый, всегда держал что-то себе на уме. Серега первый раз в колонию за воровство голубей попал. Ольга Петровна слезно просила хозяина голубей не доводить дело до суда, пожалеть мальчишку. Да не пожалел он. А как Сереге вернуться через четыре года, хозяин-то тот голубиный иссох весь, так сильно заболел. Говорят, на коленях приползал он к Ольге Петровне, прощения просил. А она лишь сказала: «Поздно».
Потом еще была ходка – за ограбление магазина. Тоже больше озорство, чем ограбление. Сторожа попугали, подкоп начали делать. Мальчишество какое-то. Ну, а потом Сереге надоело все. Он решил, что больше не пойдет туда и матери слово дал. Друзья, правда, были те же, – выпивохи и неудачники, и так жизнь его понеслась напролом… Но слово сдержал. Правда, колея его становилась все уже и уже. В сорок лет он потерял человеческий облик, и стал больше походить на собаку Шарика, скитающегося по деревенским дворам. Прибился к одинокой бездетной бабе, доярке Валентине, залетной птице в этих краях – только она и могла его выдержать. Может, глупа была. А может, так невыносимо нуждалась ее душа хоть в чьем-то участии.
Ольгу Петровну изводили они вдвоем с Алексеем, который к тому времени тоже сделал одну ознакомительную краткосрочную ходку за мелкое хулиганство. А потом, в канаве под окном дома Горчаковых вытаял весной труп подружки его, разбитной бабенки все из той же компании неприкаянной молодежи, которая, как короста на теле общества появляется откуда ни возьмись, и всем демонстрирует эту свою грязь, как достоинство. Не нравится вам, а все равно смотрите! А нам нравится, быть грязными и веселыми, счастливыми и любвеобильными, смелыми и дерзкими. И все тут.
Алексей клялся на суде, что не убивал. Но десять лет отвесил ему прокурор, и бывай здоров, Алексей Максимович! Ольгу Петровну удар хватил, Катя забрала ее к себе в город, ухаживала за ней, пока та не померла. А помирать попросилась в Новокаменку, в свой дом, на родную кровать, и помирала Ольга Петровна трудно. Еле слышным голосом шептала, всю горчаковскую линию перебрала. У всех прощения просила. А особенно у Полинки с Лорой. Кате кривым пальцем грозила, передай, мол, грешна перед ними я – сердцем не приняла… Да если б только это! Испортила бабу и через нее девку. Как бы род наш горчаковский с моего греха не повывелся бы на нет…
Бориса похоронили в цвете лет – умер от рака желудка. Полинка, подружка ее драгоценная тогда тоже лежала смертельно больная, – ее доканывал цирроз. А с чего бы ему взяться? Полинка, может за всю жизнь, десять рюмок водки выпила.
И не то, что Кате было невдомек, а как на мать свою родную грешить будешь? Нет, Катя в то время отказывалась даже думать об этом. А с Лорой в это время случилось то, что должно было случиться по всем известным и неизвестным законам. Сбежав из дома, от своих разочарований, она уехала к черту на кулички на Балтийский берег, такой далекий, что и представить ее местопребывание никак нельзя было. И весточки никакой о себе годы не давала. Словно канула…
– Дочушка, вот что… – уже хрипела Ольга Петровна. Глазницы ее были черными, веки поднимались тяжело, нос заострился. Крепкое тело выболело – кожа да кости остались. – Топорик – то вбей в матицу, освободи мою душу…
Катя вбила. Но мучилась Ольга Петровна еще целые сутки.
Катя слушала мать, и оторопь ее брала. Она понимала, что пытается выразить родительница скупыми своими предсмертными словами. Но последние ее слова были просты и благостны. Произнесла она их и прикрыла свои зоркие, некогда васильково – синие глаза:
– Век мой прошел, а дней у Бога не убыло…
6
Фаина Юсупова, в замужестве Найская, в прошлом участковый терапевт, входя в свой кабинет, на дверях которого висела вывеска «Врач, народная целительница Фаина», задержала взгляд на магическом шаре, стоящем на черной скатерти, покрывающей круглый стол посредине кабинета. Легкий укол в сердце почувствовала она, и это заставило ее приостановиться и замереть. С порога оглядела она свой кабинет, ощущая в его воздухе нечто необычное, не каждодневное.
Она сняла легкий плащик, повесила его на стоячую вешалку, где забытым с весны осталось красное кашемировое пальто. Мельком глянула на свое отражение в зеркале, и оно ей не понравилось. Она увидела слегка полнеющую женщину, с высокой грудью, одетую в аккуратную классическую блузку. Короткая стрижка молодила ее лицо со слегка вздернутым носиком и пронзительно-темными глазами. Лицо было несколько бледным, да и под глазами залегли лиловые круги. И губы, некогда полные и яркие стали терять контур.
Она вздохнула, заметив про себя, что ее сверстницы выглядят куда хуже. Ей же весной исполнилось сорок пять, и она вполне могла гордиться тем, как выглядит. При ее – то заботах! Но о заботах в это чудесное утро думать ей совершенно не хотелось.
Она прошла к окну, подняла жалюзи и поздоровалась со своими пиявочками. В трехлитровых банках на окне, среди раздолья цветов в керамических горшках, спали ее любимые пиявочки – помощники. Страсть к гирудотерапии пришла к ней еще в институте, она отдала ей долгие годы, пользуя больных старушек на своем участке, когда работала участковой. Эти пиявочки сделали ее знаменитой целительницей, и только благодаря им, она решилась расстаться с государственной медициной, выйти на свой, самостоятельный путь народной врачевательницы с институтским дипломом.
Несколько минут она наблюдала за тем, как движутся, потягиваясь и играя, эти удивительные существа – божьи создания. И тут снова почувствовала, как тончайшая игла уколола ее в сердце. Она подошла к своему столу, зажгла светильник и благовонные свечи. Села, успокоив сознание, остановила свой взор на магическом шаре. Ждала она недолго: рыжеволосая женщина, кружась и улыбаясь, протягивала тонкие руки к солнцу. Разглядела она и знакомый рубленый домик, утопающий в сиреневых кустах палисад.
«Вот оно, что! Лорка, и надо же, здесь! Или собирается?..»
Стук в дверь прервал поток, готовых вот-вот нахлынуть воспоминаний. Фаина Резвановна, едва справившись с чувствами, открыла дверь. На пороге стоял Аркадий Эрастович Цишин.
– Здравствуй, Ангел мой! Ты свободна? Я вот забежал, на минуточку, поздороваться…
7
Мэр города Кручинска Александр Николаевич Халетов привычно перебирал свою почту. Утро – с половины восьмого до половины девятого, он отдавал чтению поступивших с вечера бумаг и утренних газет, которые сам покупал в киоске возле здания мэрии.
Все было как всегда в это погожее майское утро. Секретарь, строжайшая Дарья Ивановна войдет с чашкой дымящегося кофе со сливками ровно без пятнадцати девять. В девять короткое совещание, а после начнется настоящая свистопляска, не то кадриль с выходом: звонки, встречи, поездки и разного рода неожиданности…
В течение часа он подписывал бумаги, находясь в полной тишине. Никто не имел права его трогать, это было его время. И радио тоже было выключено. Достаточно газет. Для городка с населением в тридцать тысяч человек пять изданий, пожалуй, чересчур. А главное, качество информации, на его взгляд, никуда не годилось. Люди, как взбесились с этой пресловутой свободой слова! Все ринулись в журналистику, – танцоры и инженеры, туристы и экономисты, почему-то решив, что хлеб этот очень легко намазывается маслом, да еще и икрой сверху. Впрочем, он понимал, что не только ради куска намазанного маслом. Душа провинциала, дождавшаяся своего часа, требовала самовыражения, и те, кто по русскому языку в школе имели хотя бы тройку, дружно ринулись в газеты, на радио и телевидение – слово свое сказать, себя показать. Те, кто ни разу в жизни не написали и строчки, и представления не имели о том, что это такое – журналистика, назвали себя редакторами газет с вызывающими названиями типа «Ва-банк», «Новый взгляд», и пишут теперь, черт знает, что пишут! А, главное, все газеты, как раздраженные собаки, лают из каждой подворотни – одно и тоже!..
Но все хотят урвать свой куш. И все хотят чем-то удивить и обязательно напугать. Вот якобы медицинская газетка, – на те, вам, здрасьте! – ее настойчиво подсовывают ему, уже в который раз. Чтобы одобрил, заметил. А что здесь можно одобрить? Создана она, понятно, для рекламы фармапрепаратов, ведь аптек в городе видимо-невидимо – вот аппетит у учредителей и разыгрался. Коммерческий проект, только и всего. Информация из Интернета уже была проглочена и вырыгана, ему не нравилось это слово, но лучшего он не нашел, – более солидными изданиями, и все равно из народной медицины лучше всех и от всех болезней лечит черная редька с медом! Ни одного реального материала из больницы о том, как люди болеют, страдают, что они думают в то время, когда жизнь укладывает их на больничную койку?
Или вот газетка «Вознесенский бульвар». Только в заголовках не пишут, какие мы умные! А уж, какие глазастые! На первой полосе свежего номера – репортаж с помойки, с впечатляющей иллюстрацией: бомж жрет колбасу. Понятно, протухшую. Жрет без церемоний, живописно расположившись в кабине брошенного ржаветь «Запорожца». Рожа, кстати, знакомая. Рожа страшная, уже почти не человечья.
Человеку, прожившему полвека в этом городе, трудно не узнать своих сограждан даже в таком виде. Это же его поколение. И бомж этот никак Пашка Акулов, однокурсник по механическому техникуму, исчезнувший из его поля зрения уже лет двадцать. Паша, Паша – вот что с тобой случилось!
Сердце слегка засаднило. Он вспомнил Пашку, его яркие некогда светлые глаза, русый чуб с отметиной слева – седым пятном с двадцатикопеечную монету. Харизма! Так теперь пишут во всевозможных новомодных статьях. Да, жизнь! Она движется по своим законам, заставляющим таких, как Пашка – непримиримых, гордых, обидчивых жрать с помойки в конце неустроенной жизни, а других – способных схавать и говно, если это необходимо для их благополучия, жировать в ресторанах, расплодившихся опять-таки в городе, как и аптеки. Господи, и рестораны и аптеки, это же чирьи на теле опускающегося общества, продающего за деньги теперь уже не душу, она давно продана, теперь уже свои органы – гнилые, пропитые!
Он отложил газету. Подумав так оскорбительно о ресторанах, вспомнил о своем. Вернее, о Верочкином. Ее хозяйство. Этот ресторан, как кость в горле раздражал многих, порождал массу слухов. Хотя они с Верочкой делали все, чтобы ресторан по определению, был просто хорошим кафе. Может, и не надо было покупать этот монолит да Верочка настояла. Очень уж ей хотелось. А теперь вся в хлопотах. Прибыль еще, когда будет, а забот полон рот у всех. Надо было купить что-то другое. Но что другое в этом маленьком городке? Магазин, где можно продавать одежду? Но Верочка совершенно к ней равнодушна к и до сих пор ничего не понимает даже в размерах.
Теперь вот, майся. А готовить она любила, фантазировала над праздничным столом, как настоящая художница – не только розочки из лосося и фаршированные помидоры в яичных шляпках, но и акулы из огурцов и пингвины из баклажанов, кактусы из соленых огурцов и банановые собачки украшали их семейные праздники на зависть друзьям и недругам. Учительницей ее с первых дней замужества была Степанида, гражданская жена и верная подруга Аркадия Цишина. Она открыла в ней кулинарный талант и многому научила. И так вдохновилась Верочка, что бросила педагогику и решила открыть ресторан. Подходящего, меньшего по размерам помещения не было, пришлось купить этот огромный типовой ресторан, похожий на гигантский аквариум. В кредиты влезли, но Вера Станиславовна смотрела вперед с оптимизмом.
Халетов снова вернулся к размышлениям о журналистах. Что хотели сказать, умники? Вы бы акцию какую-то сделали для несчастненьких, деньжат насобирали для брошенных детишек, защитили бы жен алкоголиков от риэлтеров, которые, как вороны, кружат над квартирами. Тьфу, ты! А мои же подчиненные, чиновники! Алчны до неприличия. Равнодушны до отупения. А ведь, сколько говорю на планерках, летучках, собраниях… Пожалейте слабого человека! Постарайтесь понять его характер, не отмахивайтесь от беды, с которой он пришел. Постарайтесь увидеть за этим тенденцию, чтобы предотвратить будущие проблемы. Защитите человека, хотя бы одобрением, пониманием, научением – вы сильные, властные. Вы обязаны. Именно вы обязаны помочь отчаявшимся, одураченным, малограмотным. Вы должны привести человека к достоинству, сохранить личность. Вот в чем заключается ваша миссия.
Мы живем в маленьком городке, мы – просто большая семья. И мы сами способны себе помочь.
В этом состояло его искреннее убеждение. Еще можем создавать внутренние законы, которые помогут нам не просто выжить, а жить достойно! Перестаньте тянуть одеяло на себя, боритесь со своей алчностью, поймите, что она ваш злейший и главный враг.
Но нет, не слышат… Каждый имеет свою маленькую, а иной и большую цель, которая никак не соотносится с интересами народа. Вот ведь природа человека!
Александр Николаевич все чаще стал задумываться об этом.
И ведь не то, чтобы сказать русской пословицей, которые он очень любил сызмальства, и сыпал ими на этих же собраниях и совещаниях: на нашу лень, и завтра день!
Нет, нечто другое вырисовывалось в воздухе времени. Дух тяжелый, пугающий, смердящий… Надвигается он на каждого обывателя – силен ли, слаб он от природы. Настойчиво надвигается, мало по малу, заставляя человека сжиматься от страха и освобождать некогда завоеванное его трудом пространство мерзкому, чужому отродью.
Это мэр чувствовал всеми своими поджилками уже несколько лет. Состояние окружающего мира менялось катастрофически, и только слепые и глухие не хотели этого видеть. Мэр был уверен, что надвигается на него, на человечество, на его городок нечто страшное, безжалостное, бесчувственное.
Он любил расспрашивать о жизни в других странах. Приехавшие из Германии знакомые рассказывали такое, что у него дух захватывало.
Там, насколько он понимал, умные чиновники учитывали природу человека и потому социальные службы были устроены так, чтобы было соблюдено достоинство каждого. Они давно просчитали, что не выгодно иметь в обществе рядом с нормальными людьми алкоголиков, лентяев, людей с низкой социальной ответственностью. И они построили для бедолаг социальные гостиницы, взяли под жесткий контроль их поведение, здоровье, быт. Почему в Германии хватало казны на социальное устройство слабых и сирых, оступившихся и опустившихся?
Сильные взяли на себя право контролировать слабых и это не дискриминация, не вмешательство в личную жизнь человека. Контроль необходим каждому, потому что каждый имеет право на ошибку. Выше контроля только закон. Поэтому никто не жрет из мусорных баков, никто не валяется на асфальте в луже собственных испражнений, никто не заражает других гепатитом, педикулезом, туберкулезом в общественном транспорте. Выбор слабого человека, не желающего, а часто и не способного в силу отсутствия нужных качеств быть полноценным членом общества, – бороться за деньги, за женщину, за благополучие – все же уважается. Но и спрос тогда жесткий – не хочешь, не можешь работать – довольствуйся малым, но не мешай другим создавать и охранять красоту. Веди себя прилично, каждый день общайся со своим социальным инспектором, который ровно в девять утра выдает тебе талоны на завтрак, обед и ужин, смотрит, чисто ли ты выбрит и отутюжены ли твои брюки?
Этот принцип ему чрезвычайно импонировал. Александр Николаевич тешил себя мыслью, что с годами и опытом, он стал проникаться пониманием природы человека. И русского человека в особенности. Спору нет, талантлив русский народ, великодушен, благороден, ум его необъятен и большая душа милосердна и любвеобильна. Силен он духом и плотью, богат достоинствами души.
Ему даже показалось, что он подошел к разгадке русского характера, по-сермяжьи, но докумекал. С другой стороны, подлый он, характер этот русский, с такой червоточиной внутри, что мама дорогая!.. Любит рядиться в красивые одежды, любит хвастать широтой натуры своей. Ой, ли широта – беспредельность! Прав Достоевский, сузить бы натуру эту дрянную! И все надеется на авось, и все ищет халявы и алчет наживы. Ни мать, ни отца не чтит, ни женщину не уважает, торопится радоваться так, как будто живет последний день на свете! Грубость, животность, продажность, и все это венчается соболиной шапкой высокомерия – я – русский, я – самый рас-самый, я – умный, талантливый, я – самый умелый, я блоху подкую, если понадобиться. Я – воин, я башку, кому угодно снесу.
А все же быстро учится, быстро осваивает науки – все уж переделали под Запад – рекламу, рестораны, магазины, шоу-бизнес. Еще недавно Лев Лещенко с руками по швам пел на сцене, дородная Валя Толкунова боялась пошевелить округлым бедром, а сегодня худющие безголосые девки в бюстгальтерах и трусах скачут очумело. В самом начале перестройки и в страшном сне бы это никому не приснилось: милые девочки лесбиянки появились, развратят свое поколение, как пить дать. А жеманный Боря Моисеев, демонстрирующий свои уже далеко не упругие ягодицы… Заглядывающие в глаза наивных провинциальных девчушек великовозрастные Иванушки, Децлы всякие… И каждый из них стоит эшелона разрушителей! Что уж всякие, Шнуры и Шуры какие-то, и прочая человеческая похабель. А называется все это завлекательно – свобода!
Александр Николаевич даже закурил с досады, что делал теперь очень редко, но сигареты хранились у него в ящике стола на случай. Уже несколько лет он демонстрировал всему городу здоровый образ жизни. Ни курить, ни пить лишнего, по утрам в парке бегал на виду у всех, являя собой пример для подражания. Пора и остепениться. Пятьдесят шестым годком нынешний год стукнет по седеющей голове. Да и сердце, пылкое его сердце, стало подводить. Иной раз среди совета так зажжет, застучит, словно схватил, кто невидимый его мощной рукой и жмет до безумия – выдержишь?
А глаза у Александра Николаевича карие в окоеме длинных изогнутых по-девичьи ресниц. Красивые глаза были в молодости у Александра Николаевича – в них утонула ни одна жительница этого города. Но все было по молодости.
Все было по молодости! А потом он женился, унял свои желания. Справился, как не жаль было расставаться с разбитными бабенками, их краденой, сладкой любовью и кутежами в баньках да в охотничьих домиках, разбросанных по лесам этого благодатного края. А если б не унял, карьеру бы не сделал. И вообще, был бы просто другим человеком – вертопрахом, сластолюбцем.
Но Халетов слыл рассудительным человеком. Вырос в сиротстве, – ни мать, ни отца не знал. Отказник. Так, впрочем, до сих пор называют тех, кого мать оставила в роддоме на попечение государства. И после детского дома снимал Саша угол у старой – престарой бабки – раскладушку с тумбочкой и алюминиевым крючком для вешалки на стенке.
– А кто ты такой? – сказала ему бывшая графиня Неклюдова, показывая свой угол.– Безродный. – И добавила. – А заслужить другой жизни труд тяжкий… Хватит ли тебя?..
Больно это ударило по сердцу восемнадцатилетнего паренька. Но по прошествие лет, он понял, права была старуха, впрочем, такая же безродная, брошенная родиной на произвол судьбы еще в молодости. Она родней всех ему оказалась. Она его прописала и даже подкармливала. Хлеба со сладким чаем никогда не жалела, а он и в этом по первости нуждался. Суровая с виду Алевтина Васильевна обладала недюжинными способностями и тонкой, нежной душой, которую вынуждена была спрятать под маской простоватой, провинциальной старухи. И так как родственников она не имела, домишко Саше достался в наследство. По закону прописки. Он и похоронил Алевтина Васильевну на свои скудные тогда еще деньги, поставил в изножье деревянный крест. Он знал, что в душе свято хранила она свою веру и свое верование. А когда уже при власти, при деньгах стал Александр Николаевич, разыскал заросшую сорняком могилку, приказал богатый памятник поставить в дорогой оградке. И написал на мраморе: «Помню, понимаю, люблю». Он поумнел как раз в то время, сбросил с себя иллюзии, как плащ большого размера.
Не зря Бог привел его на ее унылый порог. Потом он был благодарен за первые произнесенные ею слова, так они его разозлили! И лежа на своей скрипучей раскладушке, под мерное шуршанье возящихся под полом мышей, Саша Халетов, которого в детдоме называли Халявой, давал себе слово: «И у меня все будет – и дом и жена красивая, много-много еды, два холодильника забитых, и дети у меня будут хорошие. Я все заработаю. Не придурок же я и не лентяй!» Мудрая Алевтина Васильевна еще говаривала: «Пока и мы – человеки, – счастье не пропало». И он крепко это запомнил.
Ее фотографии, наклеенные на твердый картон, где она молодая и красивая с высокой прической и лучистыми глазами, в платье, отделанном вологодскими кружевами и в таких же белых нитяных перчатках, он оправил в дорогие, золоченые рамки и повесил на стену своего кабинета.
– Это Алевтина Васильевна Переверзева, в девичестве графиня Неклюдова. Моя родственница. Она прошла тяжкий путь. Прошла, и не согнулась под тяжестью судьбы.– Говорил он несколько высокопарно, привирая, и присовокупляя себя к этой женщине. Он был один на свете, и притулиться к кому-то было его потребностью. Он и притулился к Алевтине Васильевне.
