скачать книгу бесплатно
Возвращение черной луны
Светлана Викарий
Полная версия романа. Главная героиня романа – Лора через четверть века возвращается из США в родную деревню. И старые семейные тайны, от которых она бежала, вновь затягивают ее в воронку страстей и боли, рождая новые. Российская глубинка с ее природной мистикой и сложными людскими судьбами не позволяют Лоре найти простые ответы на загадки, которые ставит перед ней жизнь. Кем стал ее сын, которого она считала мертвым? Жива ли еще ее любовь к его отцу? Обретет ли она дочку, за которой ехала на родину? Книга содержит нецензурную брань.
Возвращение черной луны
Светлана Викарий
Оформление обложки Использована картина "Лунный свет" Жюли де Грааг по лицензии ССО.
© Светлана Викарий, 2021
ISBN 978-5-0055-4231-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Водопад любви.
Книга первая
1
Решение поехать домой не было неожиданным – она ждала этого дня несколько последних лет. Собрать чемоданы было делом часа. Трое суток с перекладными занял перелет. Из Чикаго она вылетела в Ганновер, оттуда автобусом в Калининград. Еще сутки колесила по городу, изменившемуся до неузнаваемости. И все же старый Кенигсберг, куда некогда загнала ее судьба, утонувший в зелени старых дубов и каштанов растрогал ее сердце. Закончив дела, – всего-то, – разыскать человека, которого давно не было в живых, вернее, его семью, – и отправить им деньги по почте, чтобы чувство вины, наконец, затихло. И, наконец, вылетела в Омск.
Майская ночь в Сибири была черная, звездная. Из палисадников родины одуряюще пахло сиренью, там и там слышался шепот и смех влюбленных парочек на деревянных лавочках первой любви. Она наняла машину в аэропорту и, не став ждать рассвета, торопясь, будто боялась опоздать к чему-то важному, помчалась в Новокаменку. Домой.
И в эту ночь Катя почти не спала. Грузное тело не находило покоя всю ночь: болели ноги и поясница, ныли руки. Время от времени она проваливалась в сон, как в туман. И не понять ей было: то ли спала, то ли только хотела. А тут еще на самом рассвете, уже и петух пропел зорю, пришел муж, Петя, встал, как обычно у печки, подперев плечом угол. Она даже заметила, что плечо пиджака, в котором она его похоронила, измазалось известкой. Спросил свою суженую, глядя спокойным и тоскливым взглядом:
– Скрипишь, старуля?
– Скриплю, не видишь? – так же вопросом, как привыкла вести с ним беседы, ответила Катя. Поди, семьдесят пятый годок мне пошел. Ты умер, тебе хорошо. А все наши заботы на мне остались. Или не знаешь?
– Как не знать. Знаю. Только готовься, старуля, к худшему.
– Да, иди ты! – разозлилась она. – Хорошего никогда не скажешь. Как всегда… Опять надейся на добро, а жди худа.
Она вздохнула. Выдохнула из себя горечь и былого и настоящего.
И Петя ушел.
Катя перевернула свое тело, спустила тяжелые ноги на домотканый ветошный коврик, – старые вещи, отслужившие свой век, всегда находили у нее новое применение – она была хорошей хозяйкой. Ни одна минута ее жизни не оставалась праздной. А как хотелось, а как мечталось просто отдыхать, ведь это делают миллионы людей! Не на курортах, нет, дома, на родимом подворье, в родной деревне…
Пора было подниматься, Зорьку доить да в стадо отправлять. Но сначала молитва.
– Пресвятая матушка Богородица Абалакская, прости и помилуй грешный род Горчаковых. За все содеянное делами и помыслами, за всех моих близких, – живущих ныне и в этом мире – за сына Владимира, за жену его Ирину без вести пропавшую, за деток их Дмитрия и Олега, за братьев своих Алексея и Сергея, за племянницу Лору… За всю родину горчаковскую почившую и живущую прошу прощения у тебя, и только на тебя, Богородица, уповаю… Уповаю на милость к нам, грешникам, ибо грешны мы все перед Богом и людьми и вымолить покаяние не всегда хотим, гордыней своей обузданные…
Ребятишки спали, широко разбросавшись в сладком утреннем сне. В ногах у Димки, свернувшись в клубок, примостилась пестрая кошка. И в тысячный раз, глядя на внука, Катя сказала себе: «Язви ж тебя, как ты похож на эту суку, мать свою распутную!» Ее натруженная рука с отекшими пальцами расчертила воздух и сжалась в кулак.
Младший Олежка, по-домашнему, Лешик, вовсе не был похож на свою подлую, распутную мать. Лицом удался он в деда Петра Кудинова, – такой же чернявый, а вот характером точно пошел в мать – быстроглазый, юркий, не ребенок, а ртуть.
Расстроившись, – эти перемены настроения случались с ней все чаще, как по поводу, а так и без него, – Катя спешно вышла во двор и молодая рыжая корова Зорька, вздыхающая от нетерпения в отгороженных на днях летних пряслах, заслышав ее шаркающие шаги и тренькающий звон ведра, замычала, здороваясь со своей хозяйкой. Катя привычно стала ругать Зорьку за то, что та машет хвостом от радости. Грузно присела под теплым, рыжим боком на видавший виды стульчик, сработанный еще руками Пети. Белые пенистые струи упруго забились о дно старого подойника.
Уж сколько лет она начинала утро, ухватившись за звенящую дужку этого сроднившегося с молоком ведра! Все как обычно. Вот уже десять лет, с тех пор как оставили они с Петей свою городскую, обжитую, уютную квартирку, где у них было как у других людей, нажитая жизнью обстановка: пара ковров, сервант с хрустальными рюмками для праздника, в шкафу теплая цигейковая шуба и пять комплектов белья впрок, полотенца махровые и вафельные.
Все как у людей. А что еще человеку надо? Петя, друг любезный был с ней, как и в прежние, молодые годы – покладистый, ласковый, работящий мужик – бабья надежа. И переселились они в эту деревеньку, ныне вовсе не похожую на старую казачью станицу, прежде яркую и самобытную, в десяти километрах от городка Кручинска, в родовой свой домик Горчаковых. И продолжили жизнь свою в трудах, заботах, в любви ко всему, что окружает. Да хоть к этому самому ведру, не раз латанному непутевым братом Серегой. А вещь нужная, значит, дорогая.
Среди березовых колков, сосновых боров и золотом колосящихся августовских полей поместилась некогда под голубым небом родимая Новокаменка, ставшая последним пристанищем ее жизни. А там, за ними, дальше, на далеком горизонте встал темно-зеленый частокол начинавшейся тайги, уходящий так далеко, что Катя, и представить себе не могла этакую даль. Петя был похоронен рядышком, на угорке, тихом деревенском кладбище, и родительница Ольга Петровна там же. Там же лежали друзья, что бегали с ней по полянам детства бесштанными пацанами. И ее ждало место рядом с ними.
Но Катя не спешила – слишком многое держало ее в этом изменившемся до неузнаваемости мире. И даже в тихой, родимой Новокаменке не спрятаться ей было от мучительной сердечной маеты, от боли и телесной и душевной.
Вот и стадо появилось из-за угла улицы, поднимая копытами легкую, едва прибитую утренней росной влажностью пыль. Соседка из дома напротив Надежда, – моложавая, крепкая еще пенсионерка не задержавшись, у калитки, приветственно кивнула Кате и удалилась по своим делам. Дел у бабы в деревне по самое не могу, только успевай, ворочай.
Зорька, вливаясь в стадо, скосила на хозяйку лиловый глаз. Мол, жди меня, вернусь, как обычно. Это Катя знала точно, только Зорьке она теперь и могла доверять. А вот с сыном Владимиром, сладу уже давно не было, и от внуков вовсе можно было ждать самого неожиданного.
Катя вздохнула, вспомнив о сыне… А все-таки, будь ты проклята, змея подколодная, сука крашеная! Выкормили змейку, на свою же шейку! Сына загубила, ребятишек сиротами оставила. Кто теперь сын? Не курит, не пьет, а жизни нет. Катится, как перекати-поле от бабы к бабе. Никак не пристанет. В глаза его черные с темными кругами смотреть – больше силы нет! С братьями все более-менее ясно – алкоголики, тюремщики оба, ничем им не поможешь, раз сами такую жизнь выбрали. А Вовка, сын, за что страдает? И руки золотые, и сердце мягкое, и характер покладистый. И собой разве не хорош? Еще как хорош. И крылья есть, а некуда лететь. Заключила она пословицей, до которых больно была охоча. Или еще лучше сказать: Судьба придет, по рукам свяжет. Это уж точно про сыночку.
Резкая боль в разбухших, словно студнем заполненных коленях заставила ее схватиться за железную ручку ворот. Пастух по кличке Вензель, еще крепкий мужик, одетый в давно изъеденный молью бушлат, годы спасавший его от гнуса и утреннего холода, для острастки стеганул кнутом землю, подгоняя стадо.
– Максимовна, дождя не будет, как думаешь? – выражение серого лица, украшенного ранними глубокими морщинами, выдавало человека, давно махнувшего на жизнь, если не рукою своею, то этим самодельным бичиком с кисточкой.
– Ты у нас пастух, Петрович, вот и наблюдай народные приметы. Моя главная примета – колени. Молчат, – значит, не будет дождя.
– Максимовна, ты за своей коровой ничего не замечала? Такого…
– Да, нет, никакого такого не замечала. Разве, что неспокойная.
– Они все уже неделю неспокойные. Как выгонять стали, они отчего-то и забеспокоились. В энтом годе особенно. Надеждина Лаванда на днях, знаешь, исчезла, язви ее!
– Так нашлась.
– С твоей, поди, помощью? – поинтересовался Вензель.
– Да нет, Надежда привела, сама.
Вензель Петрович покивал патлатой головой, еще раз хлестанул по траве, чтобы коровы не забывали, кто у них командир этим летом и неспешно зашагал за стадом.
– Эх, аптека не прибавит века! А ведь рецепт хороший есть. Пока белая сиренька не отцвела надо настойку сделать. – Привычно не то думала, не то рассуждала она, любуясь готовыми вот-вот взорваться бутонами. – Вон ее сколько, сирени-то… Бузует. Завтра, глядишь, проснешься, а палисад лиловым, а где и белым дымом одет.
И в эту самую минуту из-за угла вырулила машина, белый «Мерседес» с фургоном. Редкая в этих местах. Именно о такой мечтал Вовка, деньги откладывал. А дальше, перед глазами Кати поплыл белесый туман, и из этого тумана вышла женщина. Красивая, ну маков цвет! Водитель суетливо выставил два огромных черных чемодана и несколько разномастных сумок. Застыв изваянием, Катя смотрела на нее во все глаза. А женщина, раскрыв объятья, повторяла:
– Да, что же ты, тетя Катя! Не узнаешь? Не узнаешь, что ли?
Наконец, Катя очнулась.
– Лорка! Девка моя! Господи ты, Боже мой! Сколько лет тебя носило! Ты ли это?
– Я… Я – это, Катя!.. Я!.. Принимай свою блудную племянницу!
2
Вот так через двадцать пять лет отсутствия Лора Горчакова предстала перед глазами своей любимой тетки.
Неправдой было бы сказать, что Лора никогда не вспоминала о ней и о родных Пенатах. Раз в несколько лет она присылала весточки, а раз даже с оказией умудрилась передать посылочку. Катя тоже писала письма с семейными подробностями, правда, не со всеми. От иных душа болела так, что бередить ее не хотелось. Подробно рассказывала племяннице об изменениях в деревне, вспоминала родных, дорогих ушедших. Память ее хранила многие подробности.
Но двадцать пять лет канули в лету, будто их и не бывало. Катя изумилась, что племянница и впрямь заморозилась, больше тридцати не дашь. И фигурка, как у девушки, кожа светится, волосы, по-прежнему роскошные, рыжие распустила ниже плеч. Ай, да Лорка! Славно по заграницам жить! Вот какой вывод про себя сделала Катя, оторопело, глядя на племянницу.
– Девка ты, моя! Ой, красивая! Ой, да нарядная! Ну, и славно, что ты приехала, а я ведь не чаяла тебя увидеть перед смертью.
– Тетя Катя, ну что ты! О смерти-то зачем? Живи на здоровье, в радости живи! Лекарств нынче много.
Слезы лились из ореховых, по-прежнему ясных глаз Кати. Шутка ли, племянница Лорка из Америки заявилась!
– Ягода-малина, ты чемоданы в дальнюю комнату тащи, твоя будет комната. А сундук прадедушкин так и стоит в горнице, со всей его казачьей амуницией! Помнишь, как любила туда лазить?
– А как же! Я все помню… – отозвалась Лора с заметной грустью в голосе, ласково касаясь старого сундука.
– Располагайся. А я похлопочу, подомовничаю, мое дело хозяйское. Вот и я вернулась в свою стихию, как говорится, деревенскую. Недалеко птичка взлетела, только на плетень села. Вот и жизнь кончается, Лорка! Знаешь ты, что дядю Петю четвертый год как схоронила?
– Знаю, тетя Катя… Ты писала. В письме, кажется, последнем.
– А я и не помню, что писала, что не писала. У нас тут полно случаев всяких. Ну, вот, молоко процедить надо, в холодильник поставить. Молоко-то парное будешь?
Лора обняла тетку, прижалась гладкой надушенной щекой.
– Тетя Катя, ты забыла, меня тошнит от молока с детства?
– Ну, точно, забыла! Молоко коровье до трех лет пила, а потом плюнула, характер показала, и все.
– И все, с тех пор не пью. А знаешь, тетя Катя, как их зовут-то? Дай Бог памяти… Сырнички? Творожнички, вот как! Я ведь по-прежнему люблю! И сто лет не ела!
– Сделаю счас сырнички, творог у меня есть, припасен. Сырнички так сырнички… – суетливо двигаясь по горнице, приговаривала Катя. – Ты переодевайся, отдыхай пока.
Сколько раз в своих снах и грезах Лора видела эту родную русскую убогость, это небо сине – ситцевое, с затейливым узором облаков, спешащих к югу. Деревянные заплоты, амбары, навесы и завозни деревни, где прошло ее детство. Сколько раз за годы скитаний она неслышно плакала во сне, тоскуя по густо разбросанным по глади изумрудно зеленого поля темно – зеленым колкам своего детства и разноцветью весенних трав, где царит по весне желтоголовый одуванчик. А летом в жары, над степью поднимались искристые марева, воздух заполнял аромат полыни, зыбкое ковыльное, серебристое море ее слегка покачивалось в такт дыханию и шагу, будило в темной душе что-то могучее и древнее.
Просыпалась в тишине ночи и запрещала себе вспоминать. Зачем? Другая жизнь, другой, неочеловеченный пейзаж, в котором она долгие годы жила, исключали сравнения. Но снова наступала ночь, и она одевалась и защищалась ее темным бархатным покровом, чтобы отделиться от чужого, не своего и, падая в долгожданный сладкий сон, вспоминала, как от тягучего июльского зноя на глазах подрастают сочно-зеленые лопухи в желтых глинистых логах ее детства.
Лора оглядывала родные стены, узнавая их и не узнавая. Цветастые обои на стенах, которых отродясь в горчаковском доме не было, а только побелка по гладкой штукатурке, которая обновлялась каждый год накануне Пасхи. Знакомый буфет со стеклянной посудой и дешевыми чайными сервизами, газовая плита с красной свечкой баллона тут же. Раньше не было. Бабка Ольга Петровна пользовалась только печкой. А вот и поблекший под стеклом портрет прадеда с лихими усами и горящим взглядом. Герой! «Отреставрировать. – Мелькнуло в ее разумной голове.– И рама больно старая, мухами засиженная. Поменять». Стол посредине тот же старый, надежный еще, обставленный легкими венскими стульями.
Лоб Кати покрылся испариной. Промокнуть бы полотенчишком – но где искать его теперь, от радости все забыла.
– Ой, девка моя, я ведь и забыла спросить – надолго ли ты домой-то?
– На все лето, может, и в осень задержусь.
– Вот уж осчастливила ты меня, Лорка! И муж тебя так надолго отпустил? – взялась расспрашивать Катя, гремя праздничными блюдцами в буфете.
– А я его и не спросила! – весело воскликнула Лора, и Катя уловила в этом возгласе прошлую девичью ее интонацию – капризную и дерзкую.
– Это как не спросила? – не переставала изумляться Катя, который уже раз в это чудесное утро.
– А некого было спрашивать. Я теперь сама себе хозяйка.
– Ой, Лорка! – едва не заголосила Катя и на всякий случай поставила блюдца с чашками на стол.– Поди, опять развелась?
– Опять! Опять разведенка я! – весело рассмеялась Лорка тем рассыпчатым, как сметанный коржик смехом, который Катя всегда помнила.
– Это ж у тебя третий развод. Не с ума ли ты сошла, девка?
– Не третий, а четвертый, тетя Катя. У меня в Германии было два развода. В Швеции один. И вот последний, в Америке.
– И в кого ты такая, Лорка!
– Да, в себя, в себя я! Уж никак ни в родительницу! Тетя Катя, мне замуж выйти труда не составляет. Мужики на меня, как мухи на мед липнут.
– А я ни сколь и не сомневаюсь! А ты, что же только в любовь с ними играешь? – наконец, догадалась Катя.
– Играю, играю тетя Катя. – Честно подтвердила племянница, она и в юности была честной. – Я эту паскудную мужскую натуру изучила в тонкостях. Я теперь их к рукам прибираю, сначала их, потом их мани, и развожусь.
– Какие – такие мани? – не поняла Катя.
– Мани – по-английски, деньги. Мое дело деньги снять с него, как шкурку с кролика. Вот и все. Это уже даже не хобби, а работа такая. А что!? Я работаю женщиной! Работа не хуже – не лучше другой. Ну, ладно тетя Катя, потом расскажу. Все!.. Все потом! В огород хочу. Среди грядок полежать на земле, на зелень посмотреть. Как в детстве. Соскучилась!
– Земля-то еще не очень нагрелась. Поберегись. – Напутствовала Катя.
Видать, права русская пословица: В родном углу, все по нутру.
Когда Лора ушла, Катя еще долго стояла посреди горницы, забыв, что же она хотела сделать? И что сказала Лора про кролика, женскую работу и какие-то английские мани, было ей совершенно не понятно. Племянница ураганом ворвалась в тихую пристань ее жизни и занавески на подслеповатых окошках старого родового дома закачались от предчувствия перемен.
А в это время на другом конце Новокаменки аппетитно полноватая, простоватая, но весьма симпатичная женщина лет сорока, одетая в трикотажные штаны и прорезиненную куртку с капюшоном, входила в свой дом с аккуратненьким палисадником и кружевными легонькими занавесочками на безупречно блестящих стеклах окон, обрамленных узорчатыми ставнями.
В доме стоял разгром, скатерть была стащена со стола на пол, ветошные коврики сбиты. Уперев руки в бока, больше для острастки, она постояла посреди комнаты, глядя на помятое лицо спящего мужа, но в уголках ее пухлых, подрагивающих от сердечной нежности к этому непутевому мужику губ, пряталась улыбка.
Серега Горчаков, как и все алкоголики, спать долго не умел. С натугой, но все же разлепил свои глаза, и хотя перед ним, как в тумане вырисовывалась форма женщины, сообразил, что это его разлюбезная.
– Аа, Валюха моя, привет! Ты уже с дойки? А чего не переоденешься?
– Да лежи ты уже, опять проснулся ни свет, ни заря.– Махнула она рукой.
– Спать не могу. Потому что чувствую себя виноватым.
– Да сколько можно виноватиться?
– Валюх, а чтой-то я вчера наделал?
– Да и всего ничего! Куренка задавил… Скатерть с посудой на пол сбросил, перебили посуду… нет… Я убирать не буду. Так и знай! – Валентина принялась переодеваться в домашний халат, видавший виды, но чистенький и наглаженный. Голову повязала белым хлопчатобумажным платком, она не любила, когда волосы лезли в глаза. – И Петьку твоего больше на порог не пущу. – Продолжала она спокойным своим ровным голосом. – И Ваньку этого.
– Честно же говорю, Петька – зверюга, точно. Это он все. А Ванька на такое не способен. Вот беспокойство меня и мучает.
– Ну, какое такое беспокойство у тебя? Живешь, как птичка небесная! Разве я что от тебя требую? Только чтоб пил поменьше, Серега!
