скачать книгу бесплатно
7.1.8: Земля поддавалась под ногами, разъезжалась, впереди было то же самое. Повышенная сырость напоминала о недалеком болоте и необитаемости этих мест, получалось, что идти больше было некуда. Их ждали. Bсe время зевая и показывая больные десна, отводя унылые, подслеповатые, старческие взгляды и двигаясь от куста к кусту, животные короткими семенящими шажками теснили чужаков к центру узкой лужайки. Под прикрытием густого черного папоротника и огромных лопухов с крапивой, они делали все неслышно, профессиональными короткими перебежками. Большая стая лысых псов, бледных, одномордых и одинаковых, как грызуны, приглашающе оставляла залитый тяжелым духом пролет, расходясь и исчезая в тучных зарослях дикой крапивы. Рты их не закрывались. Это было похоже на то, кaк если бы они без конца что-то говорили, но физическое измерение их находилось не здесь и их никто не слышал.
7.1.9: Лис вдруг сорвался с руки к ближайшему зверю, его вынесло к утонувшему в растениях рюкзаку Штииса, там показался томагавк, Штиис сделал большой шаг вперед, оступился, споткнулся и ушел лицом прямо в крапиву. Лис очень кстати оказался рядом, пролетая, уже что-то делал, причем во все стороны разом, Гонгора все это наблюдал, выставив перед собой лезвие длинного ножа, как держат перед собой то, о чем давно забыли; тяжелое лезвие смотрело вперед, в нем отражалось не то небо, не то вся прожитая жизнь, он только сейчас подумал, насколько он был не готов – ни к такой грязи, ни чтобы держать в руке нож. Рука не просто дрожала – она тряслась. Он знал, что так действует адреналин, сильный яд, который либо используют, либо который использует тебя, но ничего не мог с собой сделать. Потому что дело было в другом. Весь его организм уже на бессознательном уровне понял, к чему все идет: диких собак было слишком много. Штиис неестественно долго поднимался, тянулся, силясь подсечь в воздухе тварь с разинутой пастью, его рюкзак на всю округу блистал внутренностями, поврежденная верхняя часть болталась, туго набитый клапан высвобождался на ходу. Один Улисс был в своей стихии и старался успеть везде.
7.1.10: Проводив одинаковыми невыразительными взглядами надсадно хрипевшего собрата, комом ушедшего в заросли, облыселая долгоногая пара вдруг с неожиданной резвостью устремилась по прямой к Гонгоре, и Гонгора очнулся.
7.2.1: Штиис с перекошенным лицом ворочался, размахивая своим томагавком направо и налево, не глядя, на его рюкзаке уже висело что-то, ему никак не удавалось выбраться на открытое пространство, где было свободнее. Гонгора теперь размашисто тыкал парангом в во все, что двигалось, обессилено давил от плеча, скользил ногами, ему в тыл тоже пристраивался кто-то, какая-то тварь, зашедшаяся в горячем дыхании, и пришлось сильно напрячься, чтобы успеть первым, ударить по шее ближайшей, зацепить горло другой и уйти под прикрытие кустов прежде, чем начали атаковать остальные. Он больше не думал. Его давно здесь не было. Была только ящерица, которая древним, пережившим миллионы лет участком мозга, доставшимся от более древних и давно мертвых предков, знала только одно решение, и только оно было уместным. Ужасно хотелось пить. Стало так страшно, что страх стал даже понемногу отпускать. Потом страх прошел. Он вдруг необыкновенно отчетливо понял, что он тут никто – абсолютный нуль, лишь только смысл сладкого мышечного напряжения, что здесь решает не он. Здесь все давно решено за него, а его желания, его доброе естество хорошего неглупого парня, его ценимый им самим ироничный склад ума не представлял тут никакой ценности. Здесь он даже не назывался. Груз за плечами мешал, но он о нем давно забыл. Гонгора поскользнулся, лишь чудом увернувшись от поднявшегося сзади в воздух белесого тела. Он удержался на ногах, только потому что рядом оказался Улисс.
7.2.3: Он повернулся, с силой ударил по облезлому черепу, по другому, наседавшему следом, и, чувствуя, что не успевает, бросил ногу прямым пинком под оскаленную морду, налетевшую сбоку. Тут ему повезло. С хрустом захлопнув пасть, животное с треском провалилось в кусты. Гонгора подумал, что еще одна такая атака – и его вместе с рюкзаком с урчанием потащат вниз. Он убрал ладонью со лба капли пота. Отсюда нужно было уходить.
7.2.4: Он сделал два шага назад, потом еще, он скользил глазами по мордам зверей, он не понимал, чего они медлят, твари тоже смотрели на него, они смотрели прямо, как смотрят на что-то свое, он коротко осматривался в поисках выхода, еще только краем глаза улавливая за плечом скрытное передвижение целой группы поджарых бледных пятен.
7.2.5: Яростные хрипы в кустах и крапиве заглушались возней за спиной. Гонгора резко обернулся, разом оценивая все приготовления с фланга, и еще на излете успел ухватить неясные контуры грязного сине-желтого рюкзака. Штиис на большой скорости и уже, кажется, без томагавка, несся к самым границам видимого пространства, там торчали высохшие бурые елки и оставался свободным проход наверх. Хозяева уже видели его тоже, но он явно успевал. Гонгоре остро, невыносимо захотелось туда же. Именно сейчас, пока многоопытные псы приболотных войн заняты не им, у него имелся реальный шанс показать всё, на что способны тренированные ноги в минуту опасности. Если бы только Лис ненадолго отвлекся и услышал его.
7.2.6: Какую-то секунду он провожал Штииса взглядом, потом ему стало не до того. Лиса, напротив, это не беспокоило, он наконец был при деле, Лис и не думал никуда уходить. Здесь, по всему, наклевывалась основательная свалка, и сейчас не было не времени на нерешительность. Лис выглядел очень занятым.
7.2.7: Он был вне себя, ему не давали передвигаться так, как он привык и где хотел. Ему топором помогал расхлюстанный Штиис, он словно и не уходил никуда. А может, и в самом деле не уходил. Смотрел Штиис только перед собой.
7.2.8: Утеряв последние остатки осторожности, вконец осатанев от боли и уже полностью лишившись оттого всякой чувствительности, Лис руководил хором с беспорядочным мельканием неопределенного количества облезлых хвостов, прижатых ушей, ощеренных морд, обнаженных клыков и налитых красных глаз. За сплошным гвалтом в низине было не слышно, что кричит Штиис. Орали теперь даже вороны над лесом.
7.2.9: Отставив вперед испачканный нож, Гонгора отступал, где было свободно и где ему оставили место. Листья лопухов позади шевелились. Еще как дурное предзнаменование прошел перед глазами старый вибрам, нехорошее предчувствие листало перед глазами картинки одна страшнее другой. И казалось теперь, что если бы не это вот предчувствие, делающее мертвым одной своей ясной предопределенностью, и не эта скакавшая перед глазами реальность, выход открылся бы сам собой. Уйти отсюда можно было лишь с автоматом в руках. Лысых псов оказалось слишком много.
7.2.10: И в одну секунду память услужливо вытянула из своих глубин полустершийся кадр из не то прочитанной где-то, не то услышанной истории о радостях службы за полярным кругом, об ушедшем в караул воине, от которого наутро остались только россыпь смерзшихся гильз в снегу, автомат с пустой коробкой боезапаса и следами зубов и еще пряжка от ремня. Псы возились теперь только с Лисом, уже обессилевшим, хрипло, с надрывом дышавшим.
7.3.1: Гонгора перестал осматриваться и оглядываться. Размашисто поведя плечом и откинувшись, насколько позволяла тяжесть за спиной, он отскочил, пригнулся, резко выдохнул, сильно ударил и промахнулся. Позади снова затрещали кусты, там загомонили, надрываясь, в несколько глоток и нехорошим голосом заурчал, как скребущие траки порванной на камнях гусеницы бульдозера, осатаневший Лис. В правое плечо немедленно и очень сильно ударили, едва не сбив с ног, и тут же прожгла резкая боль, перекрыв волну омерзения и животного страха. Гонгора подхватил нож свободной левой рукой, загородился плечом и не раздумывая погрузил в прикрытую мелким ворсом шею. Под локтем брызнуло. Тяжесть с руки сразу исчезла. Дыхания не хватало. Гонгора мимоходом прижал руку с зажатым ножом к правому плечу, развернулся, встретился глазами, сразу же полоснул и подумал, что это кaк раз ничего еще не значит, это терпимо, левой он владел не хуже правой. В детстве он даже пробовал ею рисовать и зубы чистил тоже ею, это такое свойство организма, объяснял он всем интересующимся. Он всегда недолюбливал свойства озерных раков. Штиис опять что-то орал.
7.3.2: Гонгора держал теперь нож у самого бедра, никому не показывая. Пусть это будет сюрпризом. Что у меня есть, подумал он, двигаясь боком. Он уже понял, что им отсюда не уйти. И не только им. Выход отсюда был просто не предусмотрен. Он заслонял голову свободной рукой, так, словно собираясь гасить наседавшую тварь кулаком другой с ходу, цепляя снизу. Он хорошо видел сейчас, видел их всех и, далеко выбросив руку, еще в воздухе встретил одну из них. Он в свое время даже проходил специальную практику, и довольно долго, по обращению с холодным оружием и парной работе ножами, но вспомнил три движения только сейчас. Принцип был все движения упростить до предельно элементарных: на каждые три дистанции три связки. Пясть, горло, шея. Пясть, горло, живот. Повторить. Упражнения очень хорошо шли с палками вместо ножей, как разогрев перед тренировкой. Эта стая явно не привыкла подбирать себе легкую добычу. В поле зрения на миг показалось и исчезло лицо напарника. Искаженное и одеревенелое, лицо снова с головой ушло в траву и потом долго не появлялось. Сейчас было важно одним ухом прислушиваться ко всему, что делалось за спиной, кисть с зажатым ножом была продвинута дальше и удерживала весь угол атаки. Псы отскакивали, но без большой охоты.
7.3.3: Штиис размахивал топором, вокруг себя и мимо себя, работал от спины, опуская инструмент, подсекая и собирая несколько тварей вместе, он умудрился каким-то образом не утерять в свалке очки. Лысые псы там отскакивали с гораздо большим желанием. Гонгора снова ударил, потом осмотрелся, опять едва не поскользнувшись. Он понял, откуда шел напор зверей. Он диктовался прежним опытом. Тварей отличала редкая даже для хищных конгломератов координация действий. Попавшим в их капкан они не давали думать, и это решало всё. Единственным не предусмотренным ими осложнением был Улисс. И еще пара его стальных ошейников. Измазанный в земле рюкзак впереди продолжал усеивать траву зернами риса, мыльно-пенным аксессуаром, на глаза попался фонарик, рядом с ним в траву ушел тугой тюбик ярко-бело-лимонного цвета. Фонарик одиноко лежал, обреченно смотрел прямо вверх, в его слабом облачке света плясала разбуженная пыль. Лесные звери наседали с человеческой целенаправленностью, у свободных лесных зверей не могло быть таких безжизненных мертвых взглядов. Рюкзак за спиной все время мешал, он раскачивался и бил в поясницу, но расстегивать и сбрасывать времени не было и не было уже времени думать и взвешивать. Гонгора прыгнул, выправил равновесие, подхватил с порыжелой земли влажный тюбик и принялся лихорадочно свинчивать. Пробка отнимала все его внимание.
7.3.4: Деревянные пальцы не слушались. Но он старался. Он в сотый раз сказал себе, что надо отсюда сваливать; помял, расчленил, махнул, не глядя, швырнул, как швыряют штатную гранату, прямо в слюнявые морды и, пригнувшись и даже прищурившись, придерживая дыхание словно в ожидании того, что сейчас вот-вот должно произойти за спиной, бросился к Лису и Штиису, окружение которых вдруг будто бы потеряло в прежней активности. Там теперь словно прислушивалось к чему-то.
7.3.5: Над тесным встрепанным пролетом в деревьях, никогда не видевших неба и света дня, висела выжидающая тишина. Подхватив до неузнаваемости взъерошенного Лиса, настроенного продолжать веселье за широкий шипастый ошейник, мерзко липший к пальцам, не глядя больше на плосколобых тварей, шарахавшихся мимо, и не переставая ударами в спину подгонять все норовившего оглянуться и что-то сказать Штииса, Гонгора длинными прыжками рванул, не чувствуя ног, через почерневшую крапиву к елкам, мимо развалившегося от старости вибрама, который оказался при ближайшем рассмотрении и не вибрамом вовсе – комьями перепревших листьев просто, прилагая еще усилия, чтобы глядеть прямо и не спотыкаться, прочь от медленно барахтавшейся позади тучи, прочь от этих мест – сквозь стегавшие по глазам ветви, с сердцем, бившим в ключицы, с сорванным дыханием и с тяжело хлопавшим по заду рюкзаком – на чистый воздух. «Я же кричал: бросай рюкзак… – объяснял, задыхаясь, рядом голос Штииса. Соратник, подсигивая, тоже летел, обеими руками держа у груди испачканный томагавк и только крепче зажмуриваясь, когда у лица оказывалась новая ветвь. – У меня же вся еда…» «Пронесет. Пронесет… – думал Гонгора. – Только бы пронесло…» Они единой мощной упряжкой, одним рывком перемахнули через ручей, едва не сорвавшись, успев набрать полные ботинки воды. Штиис не переставал что-то тарахтеть, Гонгора, все так же не отпуская, крепко держал Лиса под мокрый узец; они сломя голову пронеслись мимо заросших слоистых камней, миновали неровную голую стену, гребень с возвышенностью и провалились в полого и широко уходившую вниз ложбину. Когда сквозь користые рыжие стволы огромных сосен засинело светом, забрызгало ослепительно солнцем озеро, никто не мог уже ни о чем ни говорить, ни думать.
7.3.6: Скатившись по крутому песчаному обрыву берега с каменистыми проплешинами, где из песка лезли тут и там высохшие узлы кореньев, они упали в податливое крошево, нагретое и сухое, и остались так лежать, чтобы лежать так вечность. Знаешь, что это было, спросил Штиис, не поднимая лица. Мы нашли ее. Все-таки они появились теперь. Участок земной поверхности со страшно бедным уровнем напряженности магнитного поля. Аномалия заднепроходная. Ну и сволочи…
7.3.7: Гонгора закрыл приоткрытый глаз. Нечего тут было больше видеть. Щека немного саднила на горячем песке. Наша стая по-прежнему сильна, подумал он. У самого носа торчал, всаженный в песок, блистая зеркалом лезвия, острый на все готовый нож. Теперь в нем отражалось только небо. Они лежали долго, как и предполагали, бесконечно долго, не шевелясь и не открывая глаз, и только Лис временами еще приподнимал встрепанную морду и грозно урчал, нервно вздрагивая всем телом. С разорванной губы у него, быстро тускнея и сворачиваясь в песке, падала черная капля.
– You’ll never rise to the level of your expectations. You always default to the level of your training.[1 - – Ты никогда не поднимаешься до уровня своих ожиданий. Ты всегда опускаешься до исходного состояния своей подготовки. (англ.)]
Дед обсиживал обломок базальта у воды, непринужденно нашаривая ладонью и не находя под собой мест, чтоб не так горячих. Он щурился, собирал вокруг глаз морщинки, облизывая самокрутку и бросая невозмутимые взгляды то на нее, то на Улисса и снова начиная ерзать, менять участки слишком нагретой поверхности камня. Эта цитата кого-то из элитных спецоператоров словно ставила точку на главе жизни.
– Ну вот и славно, – сказал дед.
Bсе помолчали.
Дед спросил, глядя на Штииса:
– Сильно зацепило?
Штиис напряженными глазами разглядывал утес за спиной деда. Скала нависала над кедрачом, разбитая трещинами и изрытая террасками. Он нехотя похлопал себя по правому локтю.
– Улиссу сегодня досталось. Нога. И с губой что-то. – Штиис помолчал. – В общем и целом, как я понимаю, все, можно сказать, отделались легким испугом, – со значением заключил он. Он покачал головой и с огорчением качнул поясницей, как бы испытывая на прочность. – Чего-то не везет мне в последнее время.
Дед оценивающе осмотрел самокрутку, повертел в пальцах, сунул в зубы и еще раз бросил взгляд на Улисса, просторно раскинувшегося на песке. Улисс, заслышав знакомые созвучия, приподнял мохнатый остаток уха.
– Йодом прижгли?
Гонгора кивнул.
– Ну и ладушки тогда! – произнес, не поднимая головы, дед с той восходящей интонацией, с какой обычно глядят на мир, закрывая последнюю страницу.
Он сощурился сильнее, обратившись взором теперь к диску солнца, что касался своим краем скал, закончил хлопать себя по карманам и произнес негромко, закуривая и пуская из ноздрей дым:
– Ни хрена ему не случится.
Он затянулся еще раз, ткнул папироской в сторону скалы, что торчала из сизого кедрача неподалеку у берега, и сказал:
– Знаю я там одно хорошее место. Вот там и остановимся.
***
8
…Pасстелив перед палаткой клеенку и вывалив на нее куски вяленого мяса, конбаур и лепешки с домашним сыром, консервы, дикий лук, чеснок, укроп и прочую растительность, вновь облаченный в свой светлый шерстяной крупновязанный свитер дед, сладко кряхтя, принялся готовить роскошный ужин, обстоятельно и не спеша освещая при этом методику приготовления конбаура из горного козла и особенности взрезания живой скотине сердца и кишечника с дальнейшей целью наполнения последнего свежей кровью, вынимания, отваривания и употребления («В мертвом-то козлу кровь не бежит, вот ведь беда…»), причем тонкости взрезания каким-то непостижимым образом гармонично сочетались с тонкостями накрывания на стол, которые на сонный взгляд уже притомившегося в ожидании Гонгоры сводились в конечном счете к нехитрому тезису: «Голодный – съест». Съезжая по некой известной ему аналогии с гастрономических сложностей на события будней, дед развлекал окружение рассказом об одном старом эвенке, чьем-то соседе Колле, имевшем обыкновение прямо с утра, когда весь лес еще спит, вывалив на крыльцо в одних кальсонах, палить из своего охотничьего бокфлинта по приколоченному к забору черепу медведя. Висит то есть на заборе череп, а на нем шапка с ушами, вроде национальной эмблемы оккупанта. Чтоб, значит, не ошибиться. Говорит, это у него такая форма терапии.».. Мы заранее спорили: попадет или нет. Не попадет – значит, все нормально, сосед с вечера хорошо вдел и полезет сейчас в погреб…» Дед аккуратно уложил в закипающий котелок пухлые колбаски конбаура, поперчил, посолил и продолжил. «А тут, понимаешь ты, сделали вдруг завоз: шнапс – в магазин, а горючее в бочках… А горючее, понимаешь ты, догадались сгрузить к забору соседа. Так мы, веришь, вожжей нас всех, только к утру дошли умом, как в голову стукнуло. Мне аж сейчас холодно делается, как вспомню. Выскакиваем, значит, во двор, все кто в чем был, а сосед наш уже – всё, как положено: в кальсонах, босый, морда столбом, волоса дыбом, и держит, лярва, уже тот череп на мушке. Ну, мы, понятно, врассыпную – и к забору, рты разинув, руки раскинув, чтоб, значит, грудью прикрыть… Шум, беготня, кто кричит: «Колля!..» Кто уже голову в трусы засунул. В общем, впечатлений на месяц. Это же ведь сейчас только рассказать сладко. А Колля водит дулом меж нас и приговаривает: а уйди… а ну-ка, ш-шас я его…»
И дед широко разбрасывал руки в стороны с зажатыми в них чесноком и ножом, двигая корпусом и показывая, как они прикрывали грудью…
В отдалении что-то слабо шлепнуло и затихло. Усеянную крохотными иголками звезд зеркальную поверхность озера время от времени нарушали, расходясь и слабея, круги. Здесь же поблизости, с прибрежного каменного уступа были далеко закинуты резинки, и дед обещал, что к утру что-нибудь будет. Быстро стемнело. Скалы, что прижимались к воде, на фоне огненной нити заката теперь казались рваным непроглядным провалом. Обшарпанный ветвистый колосс древней пихты за отмелью вплотную прижимался к голой иссеченной трещинами стене скалы и огромным глыбам, кроной своей почти достигая их парапета. Там дальше за камнями угадывалась речка, издалека доносилось тихое шуршание и слабые вскрикивания. Перед лицом этих закутанных в тучи кедрового стланика стиснутых угрюмых гранитных стен узенький пятачок песчаной отмели как-то не внушал много доверия в смысле надежности, но другого здесь не было, и лишь бодро булькавшая подкопченная кастрюлька над шумно трескавшим сучьями костром нагнетал состояние полудремотного транса и спокойствия. Кастрюлька распространяла вокруг себя непривычно аппетитные запахи, заставляя встряхиваться, усаживаться на разостланном спальнике удобнее, растирая в жарком багровом свете ладонями лицо, налитое сухим теплом. Почесать ушко маленькому, пробормотал Гонгора, без всяких мыслей наблюдая за гипнотическим танцем пламени, положив руку на голову Улисса. Лис, смежив глазки, окончательно разомлевший в тепле, глубоко вздохнул и лениво проурчал что-то неодобрительное. Становилось довольно прохладно и сыро.
Покопавшись в углях, Штиис пристроил к огню крепкую кедровую веточку. Дед ее убрал, похлопав по руке. «Отдыхай. Любуйся средой». Это будет долгая ночь, подумал Гонгора. На затылке лежало влажное прикосновение воздуха. Великий Космос, хорошо-то как, произнес Штиис. Гонгора тоже был не в силах отделаться от ощущения собственной здесь уместности, он поднял глаза вверх, где было темно и где прямо над ним висели звездные дороги и тропы, множество троп, млея холодно и высоко, там горело давно звавшее и почти отчаявшееся уже в ожидании ночное небо. Одно странное чувство, даже уверенность, держало теперь и не отпускало, что где-то там дальше, впереди, быть может, в такой же жутковатой тиши, настороженной, погруженной в неизбывный мрак философии бытия, в состоянии такого же обманчивого покоя – но уже на совсем другом витке спирали, в таком же мерном течении ночи – но уже в совсем ином измерении, на дикой отмели уходящего, почти уже ушедшего и все никак не способного уйти времени будет потрескивать еще один костер и в нем будут мягко шевелиться изжелта-синие шмели огня, а прямо за спиной молча, все понимая, стоять ночь. И будет то самое странное чувство, почти уверенность, что где-то такое уже не то было, не то обязательно случится; но это случится потом. Сейчас, сквозь непреодолимые пласты тьмы у небесного порога он желал видеть отсвет, хотя бы слабый отблеск того огня, – хоть воспоминание о том блеске…
Осыпая проклятьями прибрежные камни, дед, спотыкаясь, возился в темноте, с треском собирая консервные банки и кружки. Рядом опять плеснуло, исказилась, качнув звездным отражением, голубая лунная тропка, глубоко врезанная в неподвижную гладь озера: из-за четкого неровного обреза отвесных камней выглядывал яркий кусок луны. Где-то вдалеке протарахтел, разбуженный голодом или, может, просто наступившей ночью, сумрачный зверь.
– А, л-лярва, – враждебно произнес дед, опрокидывая рюкзак Гонгоры на песок и возникая в круге света. – Хорошая погода будет, – заметил он, вздергивая рюкзак за лямку назад. – Хороший воздух, хорошее небо.
– Я слышал где-то, – беспечно отозвался Штиис, сонно помигивая в направлении исходящего дымом котелка, – что этих звезд столько, что куда ни глянешь, взгляд всегда упрется в одну из них. Это у меня в голове не умещается. Вот Гонгора говорит, вы все знаете, а чего не знаете, то вычисляете. Вот, по-вашему, откуда тогда темнота берется?
– Ты воду нам не мути доплеровским смещением, – отозвался дед. – Лучше сними пробу. Кастрюля не должна развариться. А то потеряет всю остроту. Все питательные вещества уйдут.
– Не уйдут, – сонно сказал Штиис. – Не успеют. – Впрочем, взять ложку он согласился. – Знаете, что мне это всегда напоминало, – произнес он, пробираясь к котелку с деревянной ложкой наперевес. – Подземелье. Я всю жизнь словно в подземелье. – Он, зачерпнув, с сомнением разглядывал дымящуюся ложку. – А потолок сплошь забит драгоценным камнем. Только не для нас все это. – Он помолчал, нерешительно приблизившись губами к краю ложки. – Хотите, я анекдот расскажу по этому поводу?..
Гонгора закрыл глаза. Будущего и прошлого больше не существовало. Было только настоящее, и так было редко. Точка и ее сингулярность.
– Есть одна теория, – сказал он, не раскрывая глаз. – По ней все одиннадцать измерений Мироздания, включая наши четыре, – не больше чем коридор. Что-то вроде туннеля не-реальности с ограниченным набором несуществующих решений. Вроде того, что если набор несуществующих решений действительно ограничен, то это делает другой набор решений, в принципе способный существовать, почти определенным. «Ограниченно реальным» – так это называется.
– Класс, – сказал Штиис, работая челюстями. – Просто для справки, а это вообще с чем принято есть?
– С умом, – сказал дед, отбирая у него ложку и решительно запуская ее в котелок. – Когда проголодаются.
Дед расположился у огня с локтем между развалившимся Лисом и Штиисом, подвернув под себя спальник и накинув на плечи ветровку. Штиис поскучав, достал из рюкзака свой неразлучный диктофончик со встроенным тюнером, вытянул антенну и теперь пытался нащупать какую-нибудь музыкальную станцию. Он признавал только музыкальные станции без сопровождающих длинных больных языков, с чисто одной музыкой. Тюнер услаждал слух сериями тресков и неопределенными шорохами.
– Чего там видать? – вдруг повысил голос дед, щурясь, наблюдая за тем, как Гонгора в десятый, наверное, раз берется полоскать свой драгоценный кукри в камнях подальше от озера: поглядит на свет, ополоснет, намылит и снова поглядит.
– Где? – помедлив, спросил Гонгора, не оборачиваясь.
– Да там, – ответил дед, что-то ссыпая и мешая ложкой в котелке. – Видать там чего-нибудь?
Гонгора снова помолчал.
– Да нет вроде, – глухо отозвался он. – Ни Черта там не видать.
Дед потыкал ложкой колбаски, бултыхавшиеся в кипятке.
– Ты чего там моешь, – снова громко закашлялся дед, пряча лицо в рукаве свитера, – а? Зеркало свое, что ли? Или совесть свою? Если вот, скажем, тебя опасение берет, чего это ты не отражаешься, не видно тебя сегодня почему, так рано еще, темное время суток. Ты сядь, значит, отдохни…
Штиис откинулся на спальнике, заложив руки за голову.
Нет, сказал про себя Гонгора, снова медленно вытирая закатанным рукавом голое лезвие, с этим не справиться. Мне это тоже не поправить, такое просто не в человеческих силах. Даже здесь след их присутствия. Они рано или поздно достанут и тут, и уже никому не остаться прежним. Словно один и тот же незнакомый замкнутый на бесконечность коридор, и ты еще можешь думать, – нет, ты уверен, что решаешь и сейчас ты, что конечный выбор на том конце будет все-таки за тобой, но чье-то дыхание касается затылка, и ты понимаешь слишком поздно, что кто-то все это время смотрел тебе вслед, ничего, в сущности, не видя, делая из тишины проклятье, понемногу целуя в тебе параноика, а ты в сознании у себя теперь откладываешь, что до сих пор одни и те же тысячу paз драные, трухлявые, безвкусные, холодные, мертвые обстоятельства дышали тебе в спину, но ничего, ничего не меняется от этого твоего понимания, и они гонят тебя по коридору, и ты уже равнодушно, почти с налетом иронии достаешь на свет еще одно из своих бесполезных пониманий, которое они в виде незаметных, микроскопических знаний с незапамятных времен спорами откладывали в тебе, что, наверное, все тут зря – и как бы быстро ты ни умел бегать и что бы ни пытался своим тренированным интеллектом прогнозировать насчет отдаленного поворота, он уже есть и никуда тебе от него не деться… Хумус же всей вселенной и пыль космоса, подумал Гонгора с глухим отчаянием. Неужели я так много хочу от жизни. Это как одно и то же упорядоченное движение Земли вокруг Солнца по траектории эклиптики. На сумасшедшем ускорении совершив крутой разворот, она несется навстречу новому времени года, к новому теплу и к новому лету. Можно испытывать подъем чувств, общую свежесть, можно улыбаться про себя по поводу атмосферных явлений, тихо изумляться настигающим переменам и бить от радости об пол посуду, можно, напротив, сокрушаться, сожалеть о случившемся, по утрам, чистя зубы, предаваться унынию и хлопаться головой о раковину, но ничего, ничего уже поделать будет нельзя…
– Ч-черт – ожесточенно произнес Штиис, удобнее располагая локоть на мягком, – люблю подарки. Ничего не могу с собой поделать. Приятные неожиданности. Вообще всякие знаки понимания. После них как-то хочется жить.
– Комплименты, – подсказал Гонгора.
Штиис холодно посмотрел на него.
– Вы совершенно правы, – сообщил он, моментально переходя на диалект аристократический и отчужденный. – Знаки внимания вообще, вероятно, на заре эпохи человечества предназначались особям исключительно мужского пола с властью – в целях элементарно расположить к себе судьбу. С целью не осложнять лишний раз жизнь и как-то расширить сферу экономического влияния. А что мы имеем удовольствие наблюдать сегодня? Вот вам еще один скромный пример спрятанной сути женоподобной цивилизации.
Штиис принялся засучивать рукав.
Спрятанной сути. Совершенно справедливо, подумал Гонгора. Проходит одна такая в опасной близости, касаясь своим юным обаянием, когда после на редкость добросовестной тренировки чувства у тебя местами обездвижены до невменяемости и ты задвинут в задумчивость дальше обычного. Невзначай так протягивает, проводит крохотным пальчиком по жилке, обозначенной у тебя на руке напряжением, качая крохотным детским подбородком, и ты оглянуться не успеваешь, как она уже заботливо запахивает на тебе ворот плаща, поправляет пуговичку и наказывает не стоять лишний раз на сквозняке. И, главное, при всех.
Штиис был хорошим парнем, но он умел быть гвоздем в заднице. Правда, при этом он каким-то загадочным и непостижимым образом не переставал быть хорошим парнем и уверенно глядеть в будущее. Это было настолько необычно, что вопрос о том, кто сегодня съел все самое вкусное, даже не ставился. У него имелось еще одно качество, и оно сразу и навсегда отделяло его от прочего плебса и остального человечества. Он был помешан на всякого рода курсах выживания. Он проходил их десятками и был готов пройти их еще столько же, он собирал их, как убитый горем коллекционер собирает фантики, каждому отводя в Коллекции особое место и в каждом видя только свое. В скалолазании он не рвался наверх, как другие: его интересовала только необычность маршрута и висел ли там уже кто-то до него раньше. Если в общественном туалете один из очереди писсуаров окажется привинченным под потолком, то это для него. «For those seeking a challenge.» Если человечеству никогда не дано узнать в светлом будущем радость жизни, искренне сказал ему Гонгора, то именно из-за таких, как ты.
Он был самым настоящим экспертом по выживанию, и не только в теоретической части – и не только в лесу, правда, скромно настаивал называть себя любителем.
Когда он узнал, что Гонгора собирается на Лунную Тропу, он даже побледнел от удовольствия и проникся к нему таким любопытством, что даже смутил Гонгору. Он смотрел на него совсем другими, новыми глазами. Так смотрит маниакально-депрессивный коллекционер на исключительно редкий экземпляр бабочки. Он даже не спросил, вернулся ли с нее кто-то назад.
Исподлобья глядя куда-то в пространство прямо перед собой, Штиис озадаченно мял и пробовал пальцами у себя под ухом затылочную область. Штиис словно понял вдруг что-то очень важное. Он покачал головой.
– Такое впечатление, – пробормотал он, – что я выспался…
***
Глава 3. Любимый стул Аменемхета
1
Hа разных уровнях, разных этажах сознания совершалась привычная, будничная работа. Кто-то стучал – и следил за производимым эффектом, кто-то слушал и осторожно шарил в темноте руками, желая знать, где это стучит, то и дело натыкаясь голыми коленками на остатки непонятного хлама и быстро теряя последние капли терпения, не имевшего привычки к большим перегрузкам: Стена была здесь. Грубо выложенная, с многочисленными сырыми провалами, что угадывались местами в шершавой циничной кладке уголка неведомого здания, притихшего и пустого. Вскормленное на нездоровой пище тщедушное, слабое от рождения и систематического недоедания воображение неохотно ворочалось, недоверчивая ладонь оглаживала камень; в конце концов, мало ли кто там может бродить. И мало ли кто там станет звать, это, может, не отсюда, не из соседнего помещения голоса. Может быть даже, это вообще не голоса. Осторожный оппонент терялся в догадках, спотыкаясь на обратном пути и вновь встречая коленками разношенный хлам. Это, может, снова последствия собственной душевной неустроенности – вроде желудочного беспокойства. Они же явно не отсюда, наблюдатели недобитые, они же никогда не бывают отсюда. С соседнего этажа, если даже допустить, что это все-таки не желудочная неустроенность, а посторонние голоса… Время шло, на разных уровнях, разных этажах сознания совершалась привычная, будничная работа.
Тишину нарушало мягкое шуршание. Тишина прибирала к рукам звук шагов. Звук шагов удалялся, тишина оставалась, она работала как всегда, молча, все прибирая до крошки, заставляя шорохи искажаться, плескаться, множась, вздрагивать и разбегаться в стороны короткими испуганными кругами. В общем, от этого разговора у меня остался какой-то нехороший осадок. Не разговор, а сплошное идиотски глубокомысленное перестукивание. У меня даже создалось такое впечатление, что оппонент меня не видел. Это даже не разные помещения одного этажа, разделенные непреодолимой стеной, – просто разные этажи восприятия. Разные этажи, находящиеся в разных зданиях. Не вспоминая уже о том, что сами измерения их ни при каких условиях не смогли бы иметь общих точек соприкосновения. М-да, подумал я. Здесь надо бы поосмотрительнее. Нездоровое какое-то место, темное. Некое смутное и не вполне осознаваемое еще во всем объеме жжение где-то в области правой пятки беспокоило все чаще, и я остановился посмотреть, что это там такое.
По одну сторону всей голой стены тянулись вбитые в кирпичи железные проржавленные кольца, в которых местами кое-где сидели рукояти факелов, коптя низкий потолок и ничего толком не освещая. «Естуде-э-э-э… – уныло тянул где-то за дверью севший голос. – …Эй. Ол май троблис симт coy фа-а-руэээээ-э… э… э…» Голос, поперхнувшись и закашлявшись, ушел куда-то на время, вслед за чем в коридоре зависло неразборчивое бормотание. В сущности, мозоль была совершенно так себе, смотреть было не на что. Она больше кричала о себе, чем заслуживала упоминания, однако прежнее бодрое самочувствие оказалось основательно подорвано. Настроение шевельнулось, дрябло взгромоздилось на новый приступ глухого раздражения и ушло к нулю. Впереди, дальше по коридору полуподвала, в черном щербатом кирпичном провале мажущих закопченных теней и пляшущих кроваво-красных факельных отсветов имелось некое несанкционированное скопление. Неприятные лица здесь все-таки. Нехорошие. Невыспавшиеся лица и неприятное внимание дозревших быков, которым на глаза попался не ко времени забредший в стойло турист. Кубические челюсти и одинаковые сосредоточенные морды, одинаковыми взглядами провожающие проходимца. Настоящие мужчины. Могучие яйценосы. Кажется я у них также не вызывал особого сочувствия. Связываться сейчас не хотелось. Чуть поодаль мясистый половозрелый сударь с нетрезвой координацией движений, со стойкой неизменностью сохраняя на лице подчеркнуто трагическое выражение, в какой-то мрачной решимости прижимал охватистыми дланями к своей груди какого-то прохожего за податливые щуплые плечи. Абитуриент не переставал слабо отпихиваться и затравленно озираться по всему периметру коридора. «Всё отлична, бр-рат…» – с исключительной болью и теплотой в голосе повторял мужчина собеседнику, порывавшемуся все время не то что-то возразить, не то присесть. Выглядело так, что во взглядах имелись расхождения и шаги к их преодолению делались лишь с одной стороны. Шаркали подошвы, с треском соприкасались головы, парализовано перебирались по полу ноги. Здесь веяло невыразимыми безысходностью и дружелюбием. «Хорошо шагает, широко… – одобрительно заметил один бык с прижатыми сломанными ушами другому, с обнаженными круглыми вислыми плечами и раздавленным носом. – Нe идет – пишет. Спортивная походка. Боксер, наверное. Я тоже так хочу…»
Меня вежливо взяли за рукав.
– Братишка, ты боксер?..
Я старался пока не глядеть на здоровые переспелые физиономии, плохо различимые в отсветах факелов.
– Даже не бульдог, – сказал я, попытавшись с ходу преодолеть препятствие. Придерживая дыхание, я сохранял на лице привычное в таких случаях простое скромное выражение. Но это был, видимо, неверный ход. – Можно пройти?
Сделав усилие, я принудил себя остановить взгляд в проеме обстоятельств и добавить бесцветности в голосе. Пустой невыразительный взгляд и бесцветный голос призваны были показать, насколько мало я нуждался в чужих аннотациях. Похоже, это не очень мне удалось.
Руки ломать всем, внезапно подумал я с ненавистью. И чтобы этот повесил свою челюсть на входную дверь, это будет справедливо. Но сейчас, конечно, нужно было не мечтать, а подумать о себе и своем здоровье. Просто удивительно, как меня местная сволочь любит, прямо в лице меняются. И всем чего-то надо. Оставив в покое прежнего собеседника, которого сразу куда-то унесло, очень не спеша подшаркал и встал за спинами третий. Подшаркал, в общем, оглобля немытая, встал за спинами и стоит. изучает то есть. И пока я ловил краем глаза прилегающие окрестности, оглядывался тут потихоньку, прикидывал, значит, что тут у них к чему, присматриваясь к самому квадратному подбородку, как раз успев определить, что до ближайшего поворота бежать не так уж далеко, как сзади вдруг бесцеремонно выдохнули, меня крепко похлопали по плечу, и изумленный комендантский голос в совершеннейшем одурении возопил: «Ты что же это, череп, мне погоду в заведении портишь? Ты, т-твою…»
Я даже додумать до конца не успел, о чем думал, как механизм во мне какой сработал, честное слово. Зря они все-таки тут по плечам хлопают, нехороший знак. Нe теряя времени и толком не закончив даже еще разворот, я как бы невзначай, не очень аккуратно, но с силой, как умел, вынес локоть прямо навстречу тому, что стояло над душой и хлопало, дыша чесноком, стараясь достать повыше, просто куда придется. Потом повернулся и от души добавил еще ногой, под ремень. Пришлось крепко. Полегчало значительно. Какое-то время мы все наблюдали, как новый лихоимец совершает на бетонном полу приседающие упражнения. Это было сильно. Но мне чего-то не хватало. То есть я таращился, как в столбняке, с каким-то стесненным, беспокойным чувством прислушиваясь к тревожным сигналам, шедшим откуда-то из глубин моего сознания, плясавшего танец живота, словно вот я только что должен был наконец совершить нечто важное, чрезвычайно полезное, нужное, и для меня лично, и для эволюционного развития, нечто, обещавшее долгожданные изменения к лучшему, – и не сделал. При полной тишине болезный пахарь, согнувшись пополам, плотно прижимал голые волосатые коленки друг к дружке, как бы всем сердцем стремясь к ним локтями, начиная медленно-медленно раскрывать черный рот, готовясь заорать.
Вспомнив в конце концов, чего же мне и эволюционному развитию все это время не хватало, я перестал пялиться. Я старался быть кратким. Разворачиваясь назад, я широко, как раз успев подвернуть кулак, от самой пятки с отчетливым треском врезал по наиболее кубической из представленных здесь сегодня челюстей, после чего, нигде не задерживаясь, во весь дух бросился по коридору вперед, далеко перед собой выбрасывая пятки, надеясь успеть первым и успеть в хорошем отрыве.
Я слышал сзади учащенное прерывистое дыхание и дробный топот башмаков, размышляя, куда мы вообще бежим. Сзади шли ровно, по-деловому, там явно знали, что делали, я тоже подстроился под общий ритм. Я здесь вообще не ориентировался, места шли незнакомые, но позади явно ориентировались лучше, я решил пока не торопить события и идти вместе со всеми. Одно время там с грохотом собирали по пути все стулья, которые я сосредоточенно им поставлял, горшки и хрупкий декор тоже летели на пол, с ними не церемонились. Потом начались пересеченная местность и большие неприятности.
Я едва успел свернуть за угол, как над моей головой неторопливо прошел, с орбитальной центростремительностью переворачиваясь в воздухе, темного дерева хороший стул, с хрустом сходясь с косяком и крупно разлетаясь на отдельные фрагменты; провалившись в дверь подвала, налетевшую на меня черным провалом, и с грохотом свалившись со скользких каменных ступенек, я влетел в обжигающе ледяную, смачно вонявшую лужу. Лужа оказалась глубокой и неожиданно просторной, как вид на поздравительной открытке.
Откашлявшись, путем не разобравшись еще, что это такое со мной было, я в одну секунду взял на свое робкое безрассудство мощный спурт и едва не встретился лбом с зубастым краем кирпичной стены; миновал один поворот под космами проводки, корнями свисавшей до самой воды, прошел другой поворот и совсем было уже набрал необходимую скорость в узком, почти неразличимом в темноте коридоре, но передумал, так же быстро вернулся на исходные позиции и, придержав дыхание, осторожно, боком придвинулся к углу, тихо гнившему в обрамлении голых труб. Мне вдруг пришло в голову, что преследователи могут ошибиться тоннелем. Этот вход в подвал, судя по обилию порогов, как будто был не далек от узлового, и рукавов канализации здесь имелось несколько.
По густой, глянцевой, тускло отсвечивавшей поверхности неспешно скользили ко мне ленивые масляные круги. Преследователи изучали возможные пути дальнейшего продвижения. Они оба уже присутствовали, на последней ступеньке каменной лесенки, но спускаться пока не торопились. Один из них сидел на корточках, свесив с мясистых ляжек кисти больших натруженных рук, и задумчиво смотрел в мою сторону. Другой, придерживаясь для равновесия рукой за плечо сидевшего товарища, освободил белую ступню от растерзанного гигантского башмака, напрочь успевшего позабыть что такое шнурки, и теперь осторожно пробовал кончиком большого пальца воду непосредственно у парапета. Вода явно не входила в их планы. Можно было не сомневаться, что с этого момента у входа будет поставлен надежный заслон – надолго и несокрушимо. Я беззвучно засмеялся. Я вам не пись собачий, подумал я. На неделю активной жизни можно рассчитывать. Если удастся найти чистую воду.
…То …сь? …сь?..?
Шарканье усталых ног. Шаркающий отзвук.
Звон редких капель, пронзающих мертвый горький сумрак.
Влажные, шлепающие, лязгающие голоса вонючей воды, которая и не вода вовсе, – словно бы не здесь и не отсюда. «Спа-ать… – невнятно проблеяли над ухом. – …ть …ть…»
«Спаааа-а-а-а… ть…»
Где-то дальше другой, слабый и дрожащий со сна, сухой голос произнес надтреснуто: «Послушай, дружок, что я тебе сейчас расскажу…» – однако он тут же был перебит кем-то новым, несравнимо более отдаленным и зычным:
Но скажите мне, какие у него цели, – и я скажу вам, какие ему близки средства, и если идти дальше, то получится, что, в конечном счете на выборе целей и средств всегда сидит окружение, и всякий, кто пытается выбирать, должен рано или поздно смыть, вычеркнуть себя из списка всех живых, просочиться насквозь. Или остаться и стать другим.
…Мммммммммммолоток… к… к…
Нет, мне нравится.
Звон редких капель.
…Кто здесь? Кто здесь?
