скачать книгу бесплатно
…Некоторое оживление в народе и сонном стане мух вызвал какой-то совсем посторонний мрачный субъект в сильно подусохшем и умятом пиджачке. Скорбно поджав губы, ни на кого не глядя и, более того, словно никого тут вокруг не видя, мужчина протиснулся вначале мимо на целую минуту притихшего собрания, затем мимо снулого мздоимца возле самого Порога и дальше, в едва скрипнувшую за ним створку Косяка. Толпа загудела с новой силой.
В выражениях больше не стеснялись.
Дверь закрылась, и мрачный субъект остался за порогом видимости.
Мздоимца у Косяка качнуло в очередной раз, он без видимой охоты переместил скучающий взгляд на людское скопление перед собой, но сразу же возвернулся к посиневшим небесам, как бы оберегая зрение, как бы боясь испачкать. Он сосредоточился, всмотрелся во что-то пристальнее и, скуласто напрягшись, страстно зевнул, ненадолго отделяя поясницу от Косяка, освобождая карман от руки и деликатно прикрывая губы пальцами. Под сенью развесистых крон уже кто-то стоял, исходя соками всезнания, отведя в сторону мизинец, держа перед собой на весу граненый стакан. «А что, отцы, – осведомился богохульный силуэт, проницательно вглядываясь в молчаливые невнятные лица, – здоровее будем?..
Костюмчик очередного абитуриента оказался не столь вызывающе скромен, как у его предшественника, однако его обладатель оказался еще более мрачен и снизошел в круг света с той же стороны. Создавалось впечатление, Дверь вообще способна была работать лишь в одном направлении и на каких-то одних заранее оговоренных условиях.
Что-то не все слава богу было с пропускным режимом и здравым смыслом. Передние ряды со всевозрастающим беспокойством проводили посетителя взглядами до самых створок Косяка и в нехороших предчувствиях все вместе развернули головы к странному исходу вновь в ожидании, что произойдет что-то еще. И там, в самом деле, уже шуршала трава и проглядывал неуместный отсвет бледной луны сквозь черные плетья деревьев. Но только смотрели они все туда зря, нечего им было туда пялиться, поскольку вынужден был маячить и шуршать травой там уже я, шепча, тихо ругаясь и путаясь во влажной от росы траве. Мне как раз сейчас меньше всего было до них, до их поджатых губ и осуждающих взглядов, некогда – да и далеко было, слишком далеко.
Если бы не этот вереск и не увлажненный росой порог, я и представить бы не смог, чем все кончится. Еще бы вот только чужие ненормально длинные тени иных звездных скоплений не лезли под ноги, торопясь улечься и все усложнить.
Толпа со злобным ожиданием ревниво следила, как я выбираюсь под открытое небо, с предписанными в такого рода делах непроницаемостью и мрачным выражением миную болванов Пасхи и трилиты сооружений Стоунхендж, как миную низко вбитые в траву колышки с натянутыми волчьими зубчиками, как пробираюсь мимо собравшихся, мимо Двери и, в рабочем порядке откашлявшись в кулак и поправив чуть приспущенный узкий галстук, пристраиваюсь неподалеку от невзрачного мужичка, задремавшего прямо в сени древних дерев, пристраиваюсь тоже – посмотреть. Смотреть было на что.
Господин на пороге закрытых Дверей, ностальгически морщась, постоял так с минуту, неопределенно озираясь и перекатываясь с пятки на носок и обратно, утомясь, окинул всепонимающим проницательным взором аудиторию еще раз, убрал руки за спину и, то и дело привставая на цыпочки и надсаживаясь, закатывая глаза и употребляя челюсть в качестве указателя, принялся делать сообщение; он, казалось, стремился донести наконец до сознания слушателей некое обстоятельство, очевидно, представлявшееся ему как нечто само собой разумеющееся, которое же, однако, присутствие по какой-то не вполне понятной еще причине упорно не желало принимать во внимание. Докладчик, по всей видимости, являлся уже народу не впервые, прежний опыт оказался малоутешительным, и он сам уже не очень верил в благоприятный исход предприятия. Что он говорил – разобрать было отсюда трудно, только вскоре толпе, видимо, надоело стоять на одном месте, она угрюмо зашевелилась, неохотно загалдела и предприняла попытку сбиться плотнее. Поступило сдержанное расстоянием предложение слезать с бочки.
Народ все также неинтересно глядел, чесал подбородки, апатично темнея штандартами и коченея лицами религиозного содержания. Поначалу я даже немножко удивлялся про себя, отчего это толпа сама на себя не похожа. Толпа была на редкость смирная. Дружелюбна и как-то тиха, покладисто выглядывая из-за плеч, шаркая, благосклонно посматривая на пару разбитых лиц из числа ближайшего окружения. Но потом быстро стало ясно, что дело было во мздоимце у перекошенного Косяка.
Когда в крайнем ряду, устав, видимо, уже нависать и хрипло орать над редкими заградительными флажочками, кто-то, наконец, плюнул, прервавшись, чтобы сейчас же самым решительным образом начать перебираться через завесь волчьих зубчиков, мздоимец с перекинутым через плечо ремешком, ни на секунду не утратив скучающего вида, опустился глазами на простертое перед ним поле голов, как-то не очень понятно подвигал губами и мышцами лица, не то переживая в этот момент неудобство в полости носа, не то доставая что-то меж зубов, и уперся рукой себе в пояс, выставляя на свет хорошо, по всему, уже знакомый тут всем малогабаритный инструмент, приосанясь с ответным недвусмысленным намерением воспользоваться правами. В инструменте я с удивлением узнал крайне компактный, почти карманный очень специальный автоматик-«кофемолку» при длиннющей коробке боезапаса и чудовищном, едва ли не втрое большем против остальных размеров, табельном цилиндре глушителя. Вороненый гладкий инструмент бодро поблескивал на свету, не оставляя никаких сомнений в отношении своей боеспособности.
Измятый мужчина подо мной – под деревом, в смысле, внезапно обеспокоился, задышал глубже, елозя лопатками и устраиваясь удобнее, я тронул его за рукав, теряясь в догадках и строя предположения: заметно было, что он только со сна и снилось ему не совсем то, что ему хотелось бы. «Грабли…» – утершись узловатой крепкой пятерней, сумрачно обронил он в пространство, не поднимая глаз. Отстранившись от цеплявшейся сзади коры, он поддернув рубашку. Теперь его измученный сном взор был прикован к собравшимся за моей спиной. «Н-ну, чего, мужик… – недовольно произнес он, сильно налегая на подтекст согласных, недобро раздувая ноздри и упорно пряча глаза в сторону. – Эта… грабли, говорю, убери, значит, если дороги…»
Тут его внимание отвлекло что-то, да так, что даже немножко приподнялись густые кустики бровей, он снова умолк, невольным движением отослав руку к пиджаку, лежавшему рядом. Присутствие на подступах к лесному покрытому вереском пригорку вполголоса гудела. Отчетливо попросили перестать хихикать и дать выйти. «Уже все, – сказал я, насколько получилось, дружелюбно. – Не стоит волноваться. Надолго тут эта пандемия?»
В глазах собеседника что-то такое дрогнуло непонятное, он утерся повторно, переместился взглядом на воротничок моей белой выходной чистенькой рубашки с откровенно приспущенным узким галстуком, оглядел – сверху вниз, без интереса, не мигая и не встречаясь глазами, однако, вместе с тем, словно бы не без тени легкого недоумения по поводу открытых рук, коротких рукавов и отсутствия какого бы то ни было намека на наличие поблизости пиджака, снятого и брошенного до времени, – после чего поднялся и, шатаясь, тихо ругаясь, на ходу нашаривая и теряя ладонью рукав пиджака, пошел прочь, минуя Дверь, пригорок, толпу и дальше – во вне…»
Сидя на холодном полу опостылевшего коридора, с локтями на коленях, прижав уставший затылок к стене и закрыв глаза, я старался ни о чем не думать, сидел, просто слушая тишину, пытаясь ненадолго хотя бы уйти на дно теплой темной трясины, безмолвной звездной ночи моего сознания. Эта часть пространственно-временного континуума была необитаемой.
В глубокой полутьме, где-то возле створок лифта горел, ожидая, красный немигающий глаз, но туда сейчас не хотелось. Лифты здесь обнаруживали склонность либо бездействовать, либо действовали по каким-то своим, подчас небезопасным для постороннего и недоступным пониманию непосвященного, апокрифическим программам. Череда незаконченных проемов в стене, уверенная в себе и моей глупости длинная шеренга навсегда застывших во времени распахнутых в пустоту кабин выглядела так, словно тут не ступала нога человека. Стены и каменные плиты пола их дополняли, вгоняя в депрессию. В гулком полумраке где-то дальше, в нехорошей тишине возник, захлебываясь от дурных предчувствий, и пошел гулять и гукать чей-то неживой, далекий взволнованный голос: «Кто здесь?.. Кто здесь?..» Не было никакого желания разбираться в этом хитросплетении каменных полов и кабинетов, лестниц и коридоров, в этом будничном нагромождении времен, совершенно диких этажей и отживающих свой век, одетых в дорогую кожу, временных, пугающих, прозрачных, порочных, будящих холодную ненависть, фешенебельных, заплеванных, беспризорных, пользующихся плохой репутацией и сумасшедшей популярностью, не от мира cего, безвестных, бесстыдных, в чем-то излишне скромных, крикливых и неприступных, с высоким рейтингом покупаемости и надменных, нездоровых, исполненных естественного презрения ко всему, пуленепробиваемых, многообещающих, обещающих даже слишком много и ничего взамен не отдающих, подавленных, приватных, проклятых и подавляющих волю, предлагающих выпить и переспать, обходительных и чуть высокомерных, праздных, благородных, явно эпикурействующих, безликих, увечных, грязных, анизотропного действия, со следами обуви на беззащитном лике, безупречно охраняемых, капризных, прошмондовствующих, непоправимо страшных, безвольных, четко разбирающихся в людях, самоироничных, настырных в своих начинаниях, оскопленных, расхлябанных, расхлюстанных, самодовольных, предупреждающих и предупредительных, запрещающих, непроходимо деревянных, аскетичных, негостеприимных и выпотрошенных, не раз сжигаемых, но так до конца и не сожженных, продажных, еще чистых, но уже купленных, потайных, тайных, ютящихся по темным углам и поджидающих за углом, неизменно расходящихся во мнениях, одноразового действия, странствующих, непревзойденных, забрызганных росой, хороших и плохих, бросающих по сторонам задумчиво-похотливые взгляды и одинаковых, как спички, но всегда разных – стройных рядов дверей, исчезавших в бесконечности.
***
Глава 2. Великие озера. Семь граней летнего утра
1
B сумрачном тесном коридоре все дребезжало и громыхало, как в старой консервной банке с остатками какого-то барахла. Несло горелым маслом и пылью. Сомкнутый ряд стульчиков слева с обшарканными, истертыми и исцарапанными на углах металлическими сиденьями, на которых, надо думать, в другое время смирно восседал дрессированный прайд тяжеловооруженных рослых гоплитов, уставившись в одну точку и в ожидании работы пережевывая про себя одну-две своих нехитрых мыслей, занимал сейчас обрез пыльного шланга над оборванной проводкой, здесь же тускло желтела оброненная горсть стреляных автоматных гильз. Все это выглядело давно забытым, лежалым, глаз, скучая, находил тут повод к продолжительным логическим экскурсиям на тему куда катится этот мир. Прямо перед сиденьями громоздил один свой неподъемный сустав на другой масляно поблескивавший агрегат, напоминавший опорную установку крупнокалиберного пулемета. Пулемет нависал тут, должно быть, черный, уверенно отсвечивающий, невероятно тяжелый и неповоротливый, с полным боекомплектом увесистых округлозубых патронов, с удобной грифленой рукоятью, его с большим трудом втиснутый в отсек ствол все время упирался ребристым бубликом дульного тормоза в створки бортового люка, предназначенного с натугой распахивать и строчить на полном скаку. С тем же успехом, впрочем, это могло быть опорной установкой телескопа для ближайшей обсерватории.
Пыльный клепаный пол то и дело куда-то проваливался, сердце, обрываясь, проваливалось вслед за ним, и в животе сразу же начинало знакомо и противно сквозить. На каждой встречной яме плоское и до икоты холодное гладкое седалище чувствительно било по заду, перед носом, нагнетая атмосферу, беспокойно прыгал ремень карабина. Карабин вздрагивал под потолком на стальном тросике, и в такт ему вздрагивал весь коридор. За стоявшим в ушах одним и тем же нескончаемым ревущим монотонным гулом все время казалось, что кто-то рядом, еще неразличимый, срывая голос, дергаясь лицом и теряя последние остатки выдержки, пытается докричаться, а где-то совсем неподалеку тянет и тянет жилы надрывная, нестерпимо трагическая и непонятная многоголосая симфоническая партия. Из-за спинки узкого кресла впереди дальше в приоткрытую дверцу высунулся незнакомый шеф и показал растопыренную пятерню. Ноги отяжелели как-то сразу, от пяток до поясницы. Полусонно помигивавший до того всю дорогу, Гонгора напрягся, сделав хороший вдох, опасливо поднялся и осторожно, придерживаясь рукой за выступающие ребра ближайшей стенки, прошел по качающемуся из стороны в сторону узорчато клепаному полу к люку. Тяжелый люк с натугой ушел, оставляя после себя ничем не прикрытую пустоту, и в провонявший химией сумрак ворвался ослепительный поток света и ледяного воздуха.
Едва прикрытый снегом, мимо в промозглой серости медленно проплывал широкий отвес черного скалистого выступа. Под ногами, на самом дне бездны, далеко-далеко внизу за легкой дымкой пробегали неровные тревожные тени, минуя завалы и башни камней, легко проскальзывая сквозь горные трещины, исчезая дальше в подшерстке леса. Безмолвное видение опасного дикого зверя, настигнутого накануне грохочущей тенью, стывшее перед глазами, исчезло, задернутое завесой слепящих небес и камней, в последний раз дрогнув, тускнея неясным силуэтом бесполезного сожаления, чужой закоченевшей боли. Наверное, он тоже был в чем-то жесток, жесток по-своему и умен. Наверное, в нем тоже жили свои представления о том, что будет после него, – о том холодном, диком, живом, что теперь покидало его, неуловимо, не оглядываясь, уходило вперед без него и которое ему никогда уже не догнать. Он тоже, наверное, остро и по-своему, очень по-своему понимал добро, этот умный и дикий зверь, которого здесь никто никогда не сможет понять до конца. Возможно даже, что ничего этого не было, ничего он там не старался понимать, а просто действовал так, потому что жил, но помимо непереносимой боли – у него была возможность это почувствовать с большей или меньшей определенностью – его касалось кое-что еще, нечто, с чем он не смог бы совместить себя и свое представление о том, что будет после него, ни при каких обстоятельствах. Смертельно раненному волку оставалось только молча стоять и смотреть, как весь сияющий снег вокруг неторопливо накрывает собой огромная тень. Он больше не делал попыток спрятаться, укрыться от нее на ровном, почти бесконечном уже белом пространстве, вспарывая собой гребни девственно чистых барханов, скачками по прямой уходя по синим сугробам к далекому остывшему пятнышку восходящего солнца, роняя на снег черные капли и все чаще заваливаясь на один и тот же бок, запрокидывая голову и пытаясь дотянуться, клыками достать залитое кровью бедро, но сил на это и ни на что другое уже не было… День для охотников выдался удачный, пилоты немного повеселели. Удовольствие, правда, несколько омрачилось тем, что застреленного волка – или не застреленного, может, раненного только – так и не нашли, трещины, наверное, попались снова. На плоских вершинах этой стороны взгорья имелось множество прикрытых снегом глубоких трещин.
Вот это будило воображение. Гонгора хорошо помнил, какое впечатление производил на новичков этот вид иссеченной порогами и трещинами затуманенной пропасти прямо под ногами. Некогда, в памятные не слишком ласковые времена, на парашютных прыжках приходилось не раз замыкать группу по расстановке «корабля», и сзади было прекрасно видно, что делало это казавшееся отсюда беспредельным пространство со здоровыми и наглыми парнями у рампы, такими уверенными в себе внизу и суетливыми и мертвецки бледными здесь. Рассказывали, на сборах особо восприимчивый новичок под непосильным грузом новых впечатлений так и свистел до самой земли, забыв и свое имя, и про кольцо запасного парашюта и вообще про существование «запаски», когда по какой-то причине не раскрылся основной купол. Уложили неверно, и он завис колбасой. Замок, случалось, песчинкой заклинивало. Или вот, тоже где-то было, карабин вовремя не пристегнули к тросу. (…Гонгора выпрямился, стал ровнее, упираясь рукой в косяк, глянул под темный низкий потолок и еще раз подергал за ремешок пристегнутого над головой карабина.) Пытаясь так вот однажды распечатать у себя на животе парашют, некий молодец смог даже каким-то образом голыми руками в воздухе разорвать запечатанный корпус, так и не вспомнив, что все приспособление простым движением руки высвобождается при помощи кольца. С учетом прочности корпуса, это производило впечатление. Точнее сказать, никто не понимал, как это у него получилось, парень был далеко не штангист. Вот только свой «конверт» он распечатал слишком поздно, совсем немного не успел. Вообще, если послушать, что рассказывали там и зачитывали, можно было подумать, что сборы устраивали исключительно в целях сокращения численного состава боеспособных сил. Причем было непонятно, развлекалось ли таким образом руководство просто так либо с тайным умыслом. Чего болтают, чего болтают, удивлялся Гонгора, тыкая вилкой в разобранный на «столе» пучок строп и принимая к сведению официальную информацию. Прыжок при повышенном ветре, приземление выполнено более или менее удачно, подняться на ноги прыгавший не успел – повело в сторону, надутый как парус купол бульдозером потащил к заливчику с камышом и болотцем, случившемуся по несчастью рядом у поля. Парень, понятно, упирался изо всех сил, проскакал чуть не через все поле на четырех ногах, но парашют не угас, все равно втащил в камыши. Говорили про погодные условия, про утерянную бдительность, про стечение обстоятельств, про широкие лямки крепления купола за спиной, которые не давали поднять голову, держали затылок – он так и захлебнулся там в тине, а купол, не угасая, все скакал и скакал в камышах…
Гонгора качнул, попробовал носком железку, валявшуюся под ногами, попытался затолкать под ближайшее сиденье – не получилось; он еще раз обследовал рукой лямку грузового ранца у себя на заднице, неудобно болтающегося под парашютом, затем контейнер на груди, стандартные замки, к которым обычно крепились зажимы «запаски», пригнулся ниже, уперся ладонями в обшарпанные ледяные края люка и, заранее прищурившись, осторожно выглянул за порог.
…не слишком, нужно сказать, помогало присутствие уверенных в себе, очень спокойных немногословных девушек-спортсменок, которых глубокомысленное руководство с довольно прозрачными намерениями подсаживало к новичкам, девушек-неулыбашек, располагавшихся с видимой непринужденностью на краю люка и беспечно покачивавших стройными ножками в парализующей воображение пустоте. Все равно эта братия со скупыми мужественными улыбками на серых лицах норовила уже в салоне выдернуть кольцо и мешком вывалиться за порог, хотя инструкциями настоятельно рекомендовалось непременно сильное отталкивание ногой от порога во избежание опасности за что-нибудь выступающее у транспорта зацепиться. Ноги просто подкашивались, и завоеватель летел к земле с одной гвоздем засевшей в голове мыслью о кольце, с которым нужно было что-то сделать. У спецов, рассказывали, так даже мочились от переизбытка впечатлений. В воздухе, понятно, не расстегиваясь. Та же операция, производимая вручную, но расстегиваясь, проходила уже по категории мастерских, присуждалась грантом «гражданский авторский» и допускалась лишь как заключительный аккорд под занавес службы. Уже в первый свой прыжок Гонгора едва не расшибся, дух великого экспериментатора и здесь не покинул его, проснувшись в самый неподходящий момент. Гонгора тогда впервые уложил купол собственноручно и не допускал мысли вернуться на землю в самолете, сохранив инструмент за спиной в неприкосновенности, не выяснив для себя, как эта штука работает. Oн стоял и смотрел, как топтался у порога с прекрасным видом на голубую пропасть его сосед, отчего-то все время неловко приседая, не в силах установить ногу на краю люка, и как ветер рвал одежду с рукава инструктора, и как сосед все же рухнул с подкошенными ногами навстречу новым ощущениям, подгоняемый нетерпеливым инструктором, с утра озлобленным, стремившимся побыстрей вытолкать всех за дверь, тряся расстегнутыми замками спортивного «рюкзачка», небрежно накинутого на плечи; он видел себя, собственное положение, ничем не блистающее, может быть, даже такое же эпически бестолковое.
И он решил подойти к делу иначе, Гонгора отступил, ушел от люка в самый конец салона, преодолевая общее недомогание, стараясь не терять координации движений, и это было непросто. Прыжок тогда вышел, правда, не слишком удачным, использовав дополнительные метры дистанции, раскачиваясь и слегка заносясь на убегавшем из-под ног полу, грузно разбежавшись, он ушел за порог, набрав достаточную для успешного отделения скорость, успев при этом задеть плечом косяк люка.
Как выдернул кольцо – не помнил вообще, но после страшного рывка обнаружил себя в крайне неудобной позе мухи, запутавшейся в паутине, – видимо, в момент раскрытия оказался спиной к потоку воздуха. Приземление в таком виде могло гарантировать не только многосторонние переломы и ушибы. Так что если бы в конце концов не удалось – уже у самой земли, совсем близко от выгоревшей под солнцем добела дикой травы – освободиться от паутины строп, тот прыжок, скорее всего, и был бы последним.
Из-за спинки кресла вновь выплыли наушники и скучающее гладко выбритое лицо. Пилот не спеша, как бы не очень охотно ткнул большим пальцем куда-то мимо соседнего кресла, показывая направление ветра («От солнца», – сказал про себя Гонгора.), окинул его, разглядывая, с ног до головы ничего не выражающим скучающим взглядом и спрятался снова. Сердце медленно бухало где-то на уровне ключиц. Давай, мой хороший. Будет славная охота, сказал он себе. Давай, это первый случай в практике нашей стаи… Вот это стена… Он с запоздалой озабоченностью подумал, разглядывая совсем близко проплывавший мимо скалистый уступ, что камней слишком много и это может быть опасно. Слишком опасно. Щурясь в яростно свистящем воздушном потоке, Гонгора в десятый раз бросил взгляд на левый локоть, где горели красные бусинки высотного цайгера, на лямки парашюта с подвешенным контейнером, на прижимной механизм зажимов давно уже устаревшей системы, проверил, как сидела на бедре тяжелая текстолитовая рукоять ножа, старой реликвии-подарка (рукоять на всякий случай прижата к ножнам мягким кольцом), резко выдохнул и обеими руками выбросил себя за порог, уже задохнувшийся, уже раздавленный, оглушенный ударом о мокрую стену беснующегося воздушного потока.
Он не переставал думать над тем, что чем выше забираешься, тем больше шансов остаться там навсегда. Но человек словно другого не ищет. Рассказывали, наибольший бум заявок на право восхождения на Эверест, весьма дорогостоящих самих по себе (что-то около восьми-девяти грандов), устойчиво приходился как раз на сообщения о гибели на его склонах других альпинистов. Здесь было над чем задуматься, сидя у костра с горячей кружкой в руках.
Но вот вам вересковое поле, то есть взгорье, трагическое соцветие закономерностей, веер разноцветных брызг диких созвучий, случайностей, делающих черный, черно-зелено-голубой антураж еще более черным, зеленым и голубым – теплым… Теплый локоть судьбы.
Сошедшее с нарезки воображение рисовало один сюжет исхода за другим. Оно мало было приспособлено к переходам подобного рода из одной реальности в другую, и теперь рисовало трагедию за трагедией. Предстояло, промахнувшись много дальше и мимо берега, то ли погрузиться в чудовищно глубокие холодные горные воды, утопить парашют и утонуть в конце концов самому, то ли каким-то образом удастся выпутаться, едва не захлебнувшись, в намокшей отяжелевшей одежде из паутины купола, гигантским блеклым мегатойтисом стремительно уходящего ко дну, в полуобморочном состоянии достичь пустынного скалистого берега, по дороге все же очень удачно утопив грузовой контейнер, чтобы после страдать от голода и сильного насморка, одиноко слоняясь меж рыжих космических сосен. Но все равно по-настоящему проголодаться тут не дадут, его будут ждать в высокой траве у озера, кто-то не добрый, раздраженный длительным ожиданием, похожий разом и на пятнистую гиену, и на серебристый одуванчик, и вначале он будет искать сук потяжелее и покрепче, а потом утомительно долго искать подходящее дерево…
Неземной красоты темная глазница крутобокой синей ложбины с чистым тенистым озерком на дне, сдавленная с одного края зубьями дремучих скал, изрезанных глубокими трещинами, с другого зажатая стеной высокоствольных деревьев, была втиснута в скалистую лощину дикой зеленой тучей кедрового нагорья. С высоты птичьего полета все это выглядело нарисованным. Безжизненное чистенькое озерко тихо играло изумрудными бликами, на зеркале воды лежали облака. Красок было слишком много, здесь всего было слишком много, пространства и бездонных пропастей, – неприступное злое ущелье было совсем близко. Неровный излом полупрозрачных пятен далеких горных хребтов ушел за горизонт.
Со стропоуправлением удалось разобраться, и теперь озеро надвигалось с нарастающей скоростью. Что-то, похоже, не все в порядке было тут с воздухом, озеро не могло быть таким нереально ультрамариновым. Тянуло крепким сквозняком, определенно снося все ближе к пустому гранитному отвесу.
Не без усилий разминувшись с лысым иззубренным утесом, некстати возникшим вдруг совсем рядом, Гонгора поддернул стропу неповоротливого купола и направил свои сомкнутые стопы к песчаной озерной отмели. До ее оборванной у сосняка извилистой косы оставалось уже совсем немного.
Поправив пальцем край затянутого на голове капюшона ветровки, чтоб не заслонял, он посмотрел вниз прямо под собой, постукал пару раз краями горной шнурованной обувки друг о дружку и напрягся, готовясь к сильному удару по ногам. Просочились в игольное ушко, подумал он, выжидая еще и резко поддергивая стропы в ожидании удара, смягчая посадку наклоном купола. Если бы не пилот, не подгадай он так хорошо время и ветер, неизвестно где бы сейчас висел. Торчал бы в гордом одиночестве где-нибудь на отвесной стене или макушке стометровой пихты.
Хотя попробовал бы он ошибиться, за такую мзду можно было организовать не просто добросовестную доставку – проводы можно было организовать, с теплой речью, с застольем и сопровождающими его лицами. Гонгора шепотом выругался, минуя торчавшие из шапки листьев иссохшие пальцы сучьев и непроизвольно напрягаясь всем телом. Едва не задев за лохматые шишкастые ветви старого растения, широко раскинувшегося над отмелью, Гонгора сорвался дальше вниз, провалился мокасинами в податливую серую крупу слежавшегося песка, тут и там поросшего стрелками травинок, с некоторым усилием походил по бережку у воды, гася норовивший попрыгать на ветерке надутый парусом купол. Потом разоблачился, скинул штормовку, олимпийку и отсыревшую футболку, поозиравшись в некотором недоумении по сторонам – было не совсем понятно, откуда могли взяться плоские клепаные части, кое-где проглядывавшие из травы оплавленными краями, то ли обломки вертолета, то ли не до конца сгоревшие в слоях атмосферы детали орбитальных модулей, – разложил все аккуратно на нагретом песке просохнуть и так, голый по пояс и счастливый, взмокший от пережитого напряжения, подтянув штаны и пояс, собрав по длине стропы косицей, затолкал как попало все хозяйство в отдельный чехол и огляделся еще раз. Он улыбался. Если бы не груз, он бы даже сумел устоять на ногах.
Пахло здесь просто удивительно хорошо.
Пахло хвойным лесом. Далекое гуканье чего-то монотонного, хищно-неторопливого и, вероятно, с крыльями перемежалось беспечным треньканьем птичек. Стена соснового леса нависала над неподвижной озерной водой. Сразу за отмелью голубели мелкие цветочки и зеленели на тесных лужайках посыпанные яркими ягодами листья, воздух гудел. Мимо куда-то сорвался, зигзагами понесся сам себя напугавший полосатый комар. Мух еще не было, но угадывалось присутствие шмелей. Множество тяжелых откормленных шмелей, гудящими неспешными геликоптерами перемещавшихся от цветка к цветку в обществе изнывавших от безделья, слонявшихся по полянкам без определенной цели носорогатых жучков и мотыльков.
Над головой было утро лета, под ногами лежала заповедная живая земля. И лес, сказал Гонгора. И вода – в полнеба. Огня, по всей видимости, все это не знало. Настроение гуляло по макушкам далеких хребтов, оно никак не хотело успокоиться. Он бы сплясал, широко раскинув в стороны руки, на костях мира и его бесполезных ценностях, было странное предчувствие и было немного не по себе. Словно ничего еще здесь, в этой жизни по-настоящему не происходило и что-то начнется сейчас, вот с этой минуты, с его приходом, славное или бестолковое, высокое или беспутное, случайное или давно ожидаемое, мимолетное, преходящее рано или поздно или же долгое, на эпохи, мало от него зависящее и тоже преходящее в конце концов. Выбор был сделан. Здесь пахло смолой и сумеречной лесной сыростью. Тишиной. Здесь все следовало видеть иначе. Было удивительно хорошо.
Было необыкновенно уютно еще и oт мысли, что станет совсем хорошо, когда начнет трещать сухими сучьями костер и забулькает в котелке вода для утреннего чая, такое дело надо отметить. Следов огня не будет, сказал он лесу, настороженно притихшему. После меня не остается следов. К лесу с детства испытывалась большая приязнь, и поступать иначе он не умел. Все-таки мне удалось вырваться, подумал он. Задрав голову, Гонгора окинул взглядом макушки скал высоко над лесом. Дальше за ними пара снежных вершин, как бы совсем близких, подчеркивали небесную синеву утра. Заповедник теней радовал глаз.
Расшнуровав, он выгреб из контейнера плотно упакованный новенький рюкзак из прочного легкого авизента, из рюкзака достал цветастый мягкий мешок с туго спелёнатым спальником, чтобы было на чем сидеть, это было главное. Чехол спального мешка выглядел до предела поношенным, сам застиранный спальник смотрелся не лучше, его самодельные стеганные авизентовые недра были аккуратно и со знанием дела выложены густой теплой собачьей шерстью, чесаной с кавказской овчарки не один сезон, прострочены и перехвачены в местах стыков шелковой нитью: он неоднократно уже проходил испытания в неблагоприятных условиях горного климата, давал при случае возможность спать под открытым небом, не сырел, не сбивался, легко перестраивался при большой необходимости системой лямок и зажимов в еще один вместительный рюкзак и вообще служил предметом гордости. Подтащив ближе к рюкзаку валявшуюся неподалеку сухую разлапистую ветвь и расположившись, Гонгора достал с бедра нож, извлек на свет чуть подкопченный на дне алюминиевый котелок, кружку с деревянной ложкой, банку рисовой каши без мяса, банку отличной голландской тушенки, сгущенку, бумажный пакет сухариков, полиэтиленовый пакет шоколадных конфет, распечатав, положил одну в рот, ухватил удобнее в руке нож и, не теряя времени, принялся за работу.
Все же это особый случай в практике нашей стаи, подумал он. Все-таки я вырвался.
Не покидало смутное, не очень внятное неприятное ощущение.
На картине любимого живописца по-прежнему имели место и пиршество красок, и законченность общей композиции, не до конца осознанное еще неудовольствие вызывал лишь небольшой дискомфорт. Некий элемент несуразности. Несуразность вкралась на цыпочках, как напоминание, как взгляд другого мира, совсем неслышно, тихо, возможно, она была здесь всегда. Словно что-то легкой соринкой начинало беспокоить глаз, и всё как будто оставалось прежним, всё сохраняло статику полубессознательной поступи, но чего-то вроде бы уже не хватало. Словно злая усмешка жестокого художника оставила натюрморт без имени и без тени сиротливо жаться к свету там, где тень, конечно, необходима; вот уже здесь тень смотрела в совсем ненужную ей сторону, и то, что трепетно воспринималось как полный мягкого изящества наклон беззащитной девичьей шейки на неувядающем фоне вечера, в действительности оказывалось крупным профилем безгубого рта восьмидесятилетней старухи. Сознание еще задумчиво топталось на краю покоя, но спина давно уже тихо ныла, словно чувствуя забытую не запертую дверь.
Гонгора поплевал на кончики пальцев, вернул свой острый блистающий светом кукри на бедро, бросил взгляд вверх, желая по верхушкам деревьев определить изменение ветра, снял, осторожно подцепив на сучок, закипевший котелок и прислушался. Птицы молчали.
Ветра не было вовсе.
Полускрытый во влажной тени высокой травы, за пустой каменистой отмелью под прикрытием леса уже неопределенное время неслышно присутствовал – пушистый серебристый хвост в землю – сильный лохматый зверь, седой кербер, могучий и угрюмый, с потемнелой пепельной шкурой, развитой грудью, плотно сомкнутыми губами, сосредоточенной угольно-черной мордой и налипшими к пушистой хищной щеке опилками. Холодно уставившись сквозь листву мертвенно горящими зелеными зрачками, он наблюдал берег и на нем еле дышащий костер. Широко расставленные мощные с тяжелой поступью лапы, заросшие до локтя курчавой жесткой шерстью, прошедшие испытания не на одной горной тропе, выдавали спокойное ожидание и, по всему, всегда были готовы к эффективной атаке. Зверь чем-то напоминал полутемный профиль танка на отдыхе. Наверное, скучающим спокойствием и знанием того, что если задача имеет решение, то тогда беспокоиться не о чем.
Он не отреагировал никак, наблюдая за сидевшей у огня полуголой фигурой, когда, вынырнув из зарослей папоротника, на голых камнях озерного берега показались две другие в подпоясанных походных комбинезонах грязно-болотного цвета.
Один, тот, что пониже и постарше, сухощавый, весьма, чувствовалось, выносливый еще и подвижный мужчина, привычный к законам леса и любым его поворотам, обладатель обветренного лица, чуть скуластых заросших редкой щетиной коричневых щек и повадок вынужденно тренированного человека, вышагивал, держась самой воды, звучно гремя прибрежной галькой, не поднимая лица; он собирал морщинки в уголках глумливых глаз и особенно не спешил.
За ним, поотстав, шагал, размахивая свободной рукой, интеллигентного вида парень, мрачный и взмокший, с мужественной свежей бородкой, старательно подправленной на манер скандинавских морских волков, – не хватало только потертой курительной трубки в зубах. На прямом носу сидели какие-то особенно тонкие дорогие благородные очки явно не местного производства в металлической оправе и которые сидели, видимо, там у него на переносице не так, чтобы очень охотно, так что время от времени он с размаху хватал их большим и указательным пальцами за грань прямоугольной линзы и возвращал на место. Этот выглядел гораздо менее свежим и гораздо более встрепанным, от него разве только дым не валил. Глядел парень большей частью куда-то за озеро.
– А чего на этой стороне? – спросил, поглядывая по сторонам, пожилой мужчина.
Шагов за десять еще стало слышно, как его настигает, надрывается тоненьким голоском и плещет железками некий блюзовый мотив. Фон был каким-то неуместным. Он ступал в его ареоле, как Сальвадор Дали у врат своих снов.
– А чего не там?
Мужчина шел, выбирая дорогу в обход вылезшей наполовину из камней и песка коряги, его спутник откровенно отплевывался, расстегиваясь и дыша, как загнанная лошадь. Гонгора сидел, обернувшись, морщась на сносимый к нему дымок от костра.
– Я же говорю, не мытьем, так зачесом, – сказал пожилой мужчина, бросив взгляд на перекошенный чехол авиаконтейнера, покоящегося на траве вдали от огня. – Зачесал их как – верблюдом?
– О да, – ответил Гонгора. – Насмерть.
– Вот кровопийца. И какой чесун сказал бы «нет»?
– Старый, – ответил вместо Гонгоры сильно небритый парень еще издали. – Старый.
– Твое бы упрямство и на мирные цели. Мы по дыму увидели.
С большим удовольствием глядя на деда, улыбаясь в ответ, Гонгора крепко стиснул, вернее, попытался крепко стиснуть сухую тяжелую каменную ладонь. Его всегда удивляло, как местные ковбои коренного населения, делавшие все голыми руками, умудрялись еще со вкусом щипать струны гитары и при этом ничего не ломать. Напарник еще на подходе покачал в воздухе рукой и прочел наставительно одну из своих ценных выдержек. Он не мог без этого.
– Это верный знак в начале всех дорог: распятый по ошибке Дьявол и пустой мешок. – Парень показал большим пальцем на деревья у себя за спиной. – Видел там в сосняке – крест?
Гонгора ответил ему сразу. Он тоже сидел здесь не зря.
– И я вижу степень моих побед: в полнеба лес и сгоревший мост. Что-то рано вы. А бандит где?
– Да чего там, думаю, заповедник же, – сказал дед. – Надо идти и забирать рюкзаки оттуда к чертовой матери. Пока не съели.
– Ну, и как успехи? – спросил парень, сжимая ладонь Гонгоры и пристально всматриваясь ему в глаза, словно видя за ними базальтовые обломки, за которыми скрывался превосходящий числом противник. Это тоже была его привычка.
– Хороший пилот.
Парень кивнул.
– Так про что я тебе и говорю.
– УЛИ-ИСС!.. – заорал неожиданно дед так, что у обоих заложило в ухе. – Тебя все уже видели, беги к хозяину!
После некоторой задержки совсем рядом – из-за кустов за спиной и совсем не оттуда, куда глядел дед – скучая выбралась, махнув пару раз для вежливости пушистым хвостом, здоровенная матерая особь кавказской овчарки, чересчур крупных размеров даже для этих зверовидных созданий. Серый Зверь остановился, мощно встряхнулся, гремя железом зубастых ошейников, разъезжаясь лапами в стороны, и неторопливо направился, раскачивая загривок, к людям.
– Не слушает ни Черта, – сообщил Гонгоре дед. – Помнит, но ни Черта не слушает.
Какое-то время все с одинаковым выражением смотрели на зверя, потом начали говорить о погоде. Присаживаясь ближе к воде и полоща руки, дед вспомнил все распотрошенные «Лисенком» соломенные плетеные циновки у себя дома, в сторожке лесника, затем названия книг из своей по-настоящему роскошной библиотеки, до которых тот тоже успел добраться и до которой добраться давно мечтал Гонгора. Дед при этом наводил справки и давал ценные рекомендация. Болтун дед был тоже хороший. Подумав, решили небольшой привал сделать здесь.
Улисс, приветственно задев Гонгору тяжелым мохнатым боком и одарив его взглядом темных, уже без зеленого флюоресцирования, глаз, уселся было по старой привычке у ноги Гонгоры слева, обойдя кругом, но, посидев, послушав сетования деда, поднялся и со скучающим видом удалился к ближайшим кустам, в тень. Лицо Гонгоры вытянулось.
– Как же это, Улисс, – поджав губы, с преувеличенной потерянностью произнес Гонгора рассевшемуся в тени псу, вывалившему устало большущий красный язык меж клыков и размеренно болтавшему им в такт дыханию. – Что я слышу?
Улисс нехотя шевельнул остатком уха, нехотя убрал язык, сомкнул страшные челюсти и так затих, словно бы обеспокоившись мыслью, что же это, в самом деле. Полузакрытые злые глазки его при этом продолжали внимательно следить за Гонгорой.
Встряхнувшись, внезапно озаботившись, Гонгора принял соответствующее моменту выражение лица. Предупредительно подавшись вперед корпусом, он гостеприимным жестом умыл руки, отвел по-хозяйски ладонь в направлении огня и, всматриваясь в размягченные утренним солнечным светом лица, пригласительно произнес: «Прошу к столу?..»
– Я чего хотел спросить, – сказал дед, располагаясь у огня на спальнике Гонгоры, когда напарник направился к озеру мыть руки.– Все забываю. Я имя его хотел спросить. Как-то неловко, все время из головы вылетает, я уже два раза спрашивал.
– Просто – Штиис, – ответил Гонгора, наблюдая, как дед освобождает от промасленной бумаги в клеточку ломоть отварного мяса, расшнуровав, вынимает из холщового мешочка пару жестяных кружек, ложки, дикий лук, конфеты, аккуратно разливает по всем кружкам из котелка кипяток и погружает в них на ниточках крохотные белоснежные пакетики из чайной пачки Гонгоры. – Зовите его так. Кажется, он это любит.
Дед кивнул.
– Эстонец, что ли? Или немец? Дятел он хороший, еще настырнее даже, чем я, насмерть заговорит. Что же это, говорю, симпатичный ты наш, с таким маникюром за грибами собрался? Что же это вы меня, говорит, обижаете, я, говорит, через год заявку на Эверест подаю, а вы меня обижаете. Обиделся, понимаешь? Он что – музыкант? – спросил дед, глядя, как Лис с крайне рассеянным видом, стараясь ни с кем не встречаться глазами, пристраивается возле развороченной банки голландской тушенки.
– Конечно, – кивнул Гонгора. – В сравнении с вами все музыканты. – Он смотрел, словно вспоминая, что искал. – Он гитарист и скрипач. Хороший скрипач. Не обращайте внимания. Он уже третий год всем про Эверест рассказывает. Это не так просто сделать.
– А он что же?.. – Дед показал глазами на небо.
– А он никогда не прыгал, – ответил Гонгора, помолчав. Он неожиданно представил себе, как бы все это могло выглядеть. Он покачал головой.
Дед цыкнул зубом, что-то там доставая.
– Проблем-то, проблем… Найти, за что дернуть. – Он шлепнул Гонгору ладонью по колену. – Крутите вы что-то, племяши, вола вертите. Его-то как сюда пустили? С такими-то персями? Ну, это ладно, ты, стало быть, там, по воздуху, а он – как все нормальные люди, пешком?
– Не знаю, – ответил Гонгора. Он все никак не мог решить, чего ему не хватало, и слушал вполуха. То есть вообще не слушал. – Дались вам его перси. Он, между прочим, и в шахматах молодец, и на задницу при случае может посадить. Если хорошо попросить.
– На чью задницу? – не понял дед.
– Ладно, – сказал Гонгора. – У него везде связи. Он все время мне об этом повторяет.
– Это здесь, что ли? – недоверчиво улыбаясь, спросил дед.
– Ну, может, у господа бога. Достаньте вон там конфеты. Хлеб не забыли?
Штиис на корточках сидел неподалеку на чистеньком песчаном пляжике, по локоть закатав рукава штормовки, шарил в прозрачной голубоватой водице пальцами, к чему-то прислушивался, погружался обеими ладонями на дно, к округлым блестящим камушкам и рассеянно озирался по сторонам со взором задумчивым и оценивающим. Лис делал вид, что спит, хотя стук посуды не давал ему расслабиться по-настоящему.
Согнав деда со своего спальника и сунув ему для сидения пакет с палаткой, Гонгора согнулся над расшнурованным рюкзаком.
– Опять к роси, – произнес дед непонятно, пожевав губами. Он смотрел на заваленную камнями косу у воды с согбенным над ней Штиисом и не видел его.
– Опять.
– А он что же?
– И он.
Дед положил в рот большую шоколадную конфету, жуя, подсыпал себе в чай еще сухих сливок и принялся медленно размешивать.
– Он чего, заснул там, что ли?
В деревьях, сорвавшись, захлопала крыльями птица.
– Большая часть расходов на его горбу, – подал голос Гонгора, оставляя кружку в траве. – И вообще мне бы без него не найти пилота.
