Путешествие к центру Земли

Достопримечательностей тут немного: дом губернатора, церковь, построенная из обожженных камней, изверженных вулканом, кладбище и национальная школа, где, как я после узнал, преподаются еврейский, французский, английский и датский языки.

Часа в три я не только осмотрел весь город, но обходил и все городские окрестности. Виды все унылые. Почти не встречаешь деревьев, растительность самая скудная. Повсюду торчат остроконечные вулканические скалы.

Исландские хижины сооружаются из земли и торфа и издали они похожи не на хижины, а на крыши, поставленные прямо на землю. Крыши эти представляются какими-то островками зелени, потому что покрыты травою, которая растет на них хорошо, благодаря теплоте внутри хижин. На этих крышах, в свою пору, бывает покос.

Жителей я почти не встречал во время своей прогулки по окрестностям, но в торговой или аристократической

улице толпилась большая часть населения, занятая сушкою, соленьем и нагрузкою трески. Треска здесь важнейший продукт. Мужчины показались мне крепышами, неповоротливыми и угрюмыми.

Одежда их состоит из грубой черной матросской куртки, известной в скандинавских краях под именем вадмель, из широкополой шляпы, широких панталон с красной оторочкой и из очень незатейливой обуви.

У женщин лица печальные и довольно красивые. Они носят корсет и юбку темного цвета. Девушки надевают поверх заплетенных кос маленькую коричневую вязаную повязку, а замужние повязывают голову цветными платками.

X

Я возвратился домой к обеду, которому дядюшка сделал честь, равно как и я. Хозяин наш, г. Фридриксон, угощал нас очень усердно.

Ученые завели разговор на туземном языке, но ради меня, время от времени, допускали немецкие и латинские фразы.

Г. Фридриксон спросил, между прочим, дядюшку, нашел ли он что-нибудь любопытное в их библиотеке.

– В библиотеке! – вскрикнул дядюшка. – В этой библиотеке всего на всего несколько разрозненных томов!

– Что вы! – вскрикнул в свою очередь г. Фридриксон, – да у нас там более восьми тысяч томов! У нас самые редкие, самые древние сочинения на старом скандинавском языке! У нас получаются ежегодно все современные издания, выходящие в Копенгагене!

– Не понимаю, г. Фридриксон, – возразил дядюшка, – не понимаю! Где ж они, эти восемь тысяч томов? Я их не видал!

– О, г. профессор, очень понятно: они в чтении. У нас очень любят читать. У нас нет ни одного фермера, ни одного рыбака, который бы не знал грамоты. Мы полагаем, что книги не на то печатаются, чтобы загнивать за железными решетками в библиотеке, а на то, чтобы по ним люди учились, и потому они у нас всегда в разброде.

– В разброде? – вскрикнул дядюшка.

– Да, они переходят из рук в руки, всегда их кто-нибудь читает или перечитывает. Иная книга гуляет очень долго и представляется года через два в библиотеку.

– Признаюсь! Ну, а иностранцам-то это каково, г. Фридриксон? Вы об иностранцах, кажется, не заботитесь?

– Что делать, г. Лиденброк! У иностранцев есть свои библиотеки, а мы прежде всего должны заботиться об образовании своих, а не чужих. Повторяю вам, у наших крестьян не только охота, у них страсть к чтенью. Вы знаете, в 1816 г. мы основали литературное общество, и оно идет отлично. Иностранные ученые почитают за честь называться членами этого общества. Оно издает книги для воспитания и оказывает очень большие услуги стране. Кстати, г. Лиденброк, не пожелаете ли и вы поступить в члены-корреспонденты?

Дядюшка, который уже принадлежал по крайней мере к сотне разных обществ, принял это предложение с удовольствием.

– Вам какие именно книги нужны в нашей библиотеке? – спросил г. Фридриксон. – Назовите какие, я справлюсь и, может быть, вам их раздобуду.

Дядюшка не сразу ответил, а подумал с минуту и наконец беспечно сказал:

– Я хотел посмотреть, нет ли у вас какого сочинения Арна Сакнуссема?

– Арна Сакнуссема? Вы говорите об ученом шестнадцатого века? О великом натуралисте, алхимике и путешественнике?

– О нем именно.

– О, это необычайный человек! Это гений!

– Да, да! Так у вас есть какое-нибудь его сочинение?

– Ни единого.

– Как! В Исландии и нет его сочинений?

– Нет в Исландии, да и нигде нет.

– Это почему ж?

– Потому что Арна Сакнуссема преследовали как еретика и в 1573 г. все его сочинения были сожжены в Копенгагене рукой палача.

– Отлично! Прелестно! – вскрикнул дядюшка.

Изумленный рейкиавикский профессор поглядел на него большими глазами.

– То есть, что же это «отлично»? – спросил я.

– Да, теперь я все понимаю! Да, теперь мне все ясно! – вскрикивал дядюшка, не помня себя от восторга. – Я понимаю теперь, почему Арн Сакнуссем, преданный проклятию, преследуемый за свои открытия, скрыл тайну под формой криптограммы!

– Тайну? Какую тайну? – вскрикнул встрепенувшийся в свою очередь г. Фридриксон:

– Тайну, которую… которая… которой…

Дядюшка сконфузился и начал заикаться.

– У вас имеется какой-нибудь важный документ? – спросил г. Фридриксон.

– Нет… нет… О, нет! Я просто… Простое предположение…

Г. Фридриксон заметил смущение гостя и переменил разговор.

– Наш остров еще мало исследован, – сказал он. – Надеюсь, что вы тут найдете для себя много интересного.

– Разумеется, разумеется, – отвечал дядюшка. – Только я немножко опоздал! Наверное здесь уже были многие ученые исследователи?

– Да, были, но все-таки многое, очень многое еще совсем не тронуто.

– Вы думаете?

– Уверен. Сколько еще у нас гор, ледников, вулканов совсем неизвестных! Да, вот поглядите на гору, что возвышается прямо перед нами. Видите? Это Снеффельс.

– А! Это Снеффельс?

– Да. Вулкан этот прелюбопытный, а между тем заброшен. Кратера никто не посещает.

– Он ведь потух?

– О, потух уже лет сто!

Дядюшка весь вспыхнул и чуть не подпрыгнул под потолок, но сдержал себя и сказал хладнокровно:

– Ну, вот и прекрасно! Я начну свои геологические исследования с этого Сефеля… Фесселя… как вы его называете?

– Снеффельс, – поправил его добродушный г. Фридриксон.

– Да, да, – продолжал коварный профессор Лиденброк – ваш совет… Я последую вашему совету: попробуем взобраться на этот Снеффельс. Может, мы даже заглянем и в кратер.

И он поглядел невинными глазами на своего бесхитростного собрата.

– Я очень жалею, что занятия мои не позволяют мне сопутствовать вам, – сказал г. Фридриксон.

– О, нет, нет! – вскрикнул с испугом дядюшка, – О, зачем же! Я не хочу вас беспокоить… О, нет! Благодарю вас от всего сердца. Присутствие такого ученого как вы, разумеется, неоцененно, но ваши обязанности прежде всего.

– Начинайте с вулкана Снефельса, г. Лиденброк. Поверьте мне, жалеть не будете. Только скажите, вы как думаете пробраться на Снефельский полуостров?

– Морем. Переедем залив и кончено! Ведь это, я полагаю, самый краткий путь?

– Самый краткий, разумеется, но этим путем вы не проберетесь.

– Почему?

– Потому что в Рейкиавике нет ни единой лодки.

– Черт возьми! как досадно!

– Надо будет идти берегом. Путь долгий, но зато интересный.

– Делать нечего! Отправимся берегом. Надо поискать проводника.

– Я вам укажу отличного проводника.

– Человека надежного, толкового?

– Да, и жителя полуострова. Это охотник за гагачьим пухом. Он хорошо говорит по-датски. Вы будете им довольны, за это я ручаюсь.

– А когда его можно увидеть?

– Завтра, если хотите.

– Завтра, непременно завтра! – вскрикнул дядюшка. – Зачем откладывать. Завтра мы с ним покончим уговоры!

XI

На другой день, рано поутру, меня разбудил дядюшки голос. Дядюшка громко с кем-то беседовал на датском языке.

Я проворно оделся, вошел к нему и увидал человека очень высокого роста, здорового, крепкого и сильного с живыми смышлеными глазами.

Длинные рыжие волосы густой гривой падали на его атлетические плечи. Он казался, не взирая на свою массивность, чрезвычайно проворным и ловким. Вся его осанка обличала твердость, энергию, спокойствие и мужество. Можно было сказать, наверное, что он не испугается ничего на свете и ни пред чем на свете не отступит.

Дядюшка вскрикивал, размахивал руками, ходил, а лучше сказать, кидался по комнате, осыпал его вопросами, а он безмятежно его слушал, сложив руки на груди, только изредка наклоняя голову в знак согласия, или качая ею в знак отрицания.

Таков был Ганс Бьелке, охотник за гагачьим пухом.

Охота эта не легкая. Гага вьет гнезда на скалах фиордов. (Фиордами называются узкие заливы в скандинавских странах). Когда гнездо свито, самка выщипывает у себя на грудинке пух и устилает им гнездо. Является охотник, или точнее, промышленник, и берет этот пух.

Гага опять начинает щипать себя и опять выкладывает гнездо пухом. Охотник опять является и опять все похищает.

Дело продолжается таким образом до тех пор, пока гага-самка выщиплет у себя весь пух.

Тогда гага-самец, в свою очередь, принимается выщипывать у себя на груди пух и выкладывать им гнездо.

Но пух самца сравнительно груб и малоценен, поэтому охотник на него не льстится, оставляет в покое гнездо, которое таки доканчивается, самка кладет яйца и выводит птенцов.

Каждый год повторяется та же самая история.

Гага не выбирает для своих гнезд каких-нибудь крутых и неприступных скал, а скорее ютится на отлогих утесах, которые теряются в море; охотник за гагъячим пухом, значит, не подвергается особой опасности. Он даже не трудится, как земледельцы, – он не пашет, не сеет, а только сбирает жатву.

Наш важный, флегматический и молчаливый проводник Ганс Бьелке явился по рекомендации г. Фридриксона.

Трудно было подобрать людей более непохожих друг на друга, чем мой почтенный дядюшка, профессор Лиденброк и Ганс Бьелке, однако они очень скоро сговорились в цене.

Ганс обязался провести нас в деревню Стапи, расположенную на южном берегу полуострова Снеффельса, у самой подошвы вулкана.

По дядюшкиному расчету нам приходилось сделать около двадцати четырех миль сухим путем, – значит, употребить на это путешествие два дня.

Но когда мы узнали, что такое датские мили, и здешние дороги, так увидали, что нам придется пропутешествовать дней семь или восемь.

Мы наняли четверку лошадей; на двух должны были ехать мы, я и дядюшка, а две были назначены под дорожный багаж и кое-какие припасы. Ганс, по своему обыкновению, отправлялся пешком. Он отлично знал эту часть берега и обещал избрать самый кратчайший путь.

По условию, он не должен был оставлять нас в прибытии нашем в деревню Стапи, а оставаться в покинутой деревне все время, пока мы пробудем в своей экскурссии и там ожидать нас. За это дядюшка обязывался ему платить в неделю четыре риксдалера, которые должны были ему выдаваться каждую субботу аккуратно. Неаккуратность в выдаче недельной платы влекла за собой нарушение условия и с его стороны.

Отбытие наше было назначено 16-го июня.

Дядюшка хотел было дать проводнику задаток, но проводник отказался.

– Efter, – сказал он.

– После, – перевел мне дядюшка.

Покончив дело, Ганс тотчас же удалился.

– Прелесть, что за человек! – вскрикнул дядюшки. Только он и не ожидает, какая славная роль ожидает в будущем!

– Разве он тоже пойдет с нами к…

– Да, Аксель, да! Он тоже пойдет с нами к центру земли!

До отъезда оставалось еще 48 часов. К величайшему моему прискорбию, я должен был все эти часы употребить на дорожние сборы.

Мы таки поломали себе порядком головы, пока уложили все, как следует.

Наконец, укладка окончилась. Мы взяли с собой:

1) Стоградусный термометр,

2) Манометр,

3) Хронометр,

4) Компас склонения и компас наклонения,

5) Зрительную трубку,

6) Два снаряда Румкорфа, которые давали свет посредством электрического тока.

Кроме инструментов, мы забрали с собой два отличных карабина и два револьвера.

Оружия собственно и незачем было брать, потому что нам не предстояло встреч ни с дикими животными, ни с разбойниками. Но дядюшка имел, кажется, такое же пристрастие к своему арсеналу, какое имел к своим инструментам.

Он захватил тоже огромное количество гремучей хлопчатой бумаги, на которую сырость не действует и которой разрывательная сила превосходит даже силу пороха.

Мы еще взяли две кирки, два заступа, шелковую лестницу, три палки с железными наконечниками, топор, молот, с дюжину железных клиньев и пробоев и длинные узловатые веревки.

Запаслись и провизией.

Этот последний узел был не очень велик, но я знал, что мы им можем прокормиться по крайней мере месяцев шесть, – он весь состоял из сухарей, из сушеного мяса в порошке и из можжевеловой водки.

Воды мы вовсе не брали, но дядюшка рассчитывал на источники и ключи по дороге и захватил тыквенные бутылки.

У нас были тоже припасены хирургические инструменты и некоторые лекарства.

Не забыл тоже дядюшка упаковать потребное количество курительного табаку, трута, пороха и опоясался широким кожаным поясом, в котором имелась достаточная сумма серебром, золотом и ассигнациями.

Непромокаемой обуви мы взяли с собой шесть пар.

16-го числа, рано поутру меня разбудило фырканье лошадей под окнами.

Я проворно оделся и вышел на улицу.

Ганс почти уже навьючил лошадей багажом.

Я подивился, с какой ловкостью и вместе с каким спокойствием он все это делает.

Дядюшка, по своему обычаю, суетился, метался, вопил и выходил из себя.

К шести часам все было готово.

Г. Фридриксон дружески пожал нам руки, дядюшка рассыпался перед ним в благодарностях на исландском наречии, а я угостил его очень плохой латынью, которая должна была выразить ему мою признательность.

Мы уселись па лошадей и двинулись в путь.

Г. Фридриксон крикнул нам в след стих Вергилия:

Et quacumque viam dederit fortuna sequamur.

XII

Погода была пасмурная, но очень приятная, – теплая и тихая.

Мы, оставив Рейкиавик, направились по берегу моря.

Мы проезжали по тощим пастбищам. Вдали, в тумане, обозначались высокие горы.

Очень часто голые, бесплодные утесы, так сказать, вдвигались в берег и так суживали дорогу, что мы ехали словно по какому-нибудь коридору.

Лошадки нам попались очень бодрые и сильные. Даже нетерпеливый дядюшка, и тот не имел случая на них прикрикивать или их подгонять.

Я невольно улыбался, глядя на посадку почтенного профессора: верхом на малорослой лошадке, он походил на шестифутового центавра.

– Что за лошади! – вскрикивал он время от времени – Нигде на свете нет таких лошадей, как в Исландии. Ум-то какой, ум-то! Снега, метели, пропасти, утесы, ледники, – ничто их не останавливает! Встретится река – реку переплывут, как рыбы! Вот ты увидишь, мы сделаем десять лье в день, как ни в чем не бывало!

– А проводник-то?

– Проводник? О, этот человек не уступит даже исландской лошади в неутомимости! Впрочем, коли надо будет, так я ему уступлю свое место. Ведь я тоже не высижу всю дорогу в седле, у меня ноги онемеют…

Мы пробирались вперед и благополучно, и быстро. Местность была пустынная. Изредка попадалась какая-нибудь убогонькая ферма или крестьянская бедная избенка.

Однако эта часть провинции считалась одной из самых населенных в Исландии.

Каковы же были прочие, ненаселенные?

Мы проехали полмили и не встретили ни души человеческой. Только раз попалось стадо баранов, да несколько коров, которые паслись без всякого присмотра.

Спустя два часа после выезда из Рейкиавика, мы ехали в Аоалькиркь, или Главную Церковь.

Эта деревушка не представляла ничего особенно замечательного; она вся состояла из нескольких хижин.

Ганс остановился здесь на полчаса и разделил с нами наш скудный завтрак.

За завтраком Ганс не отличился говорливостью. На вопросы дядюшки, он отвечал только «да» и «нет».

– Где мы будем ночевать? – спросил дядюшка.

– В Гардаре, – ответил он.

Я взял карту и стал отыскивать, где этот Гардар.

Я нашел небольшое село в четырех милях от Рейкиавика и указал его дядюшке.

– Только четыре мили! – вскрикнул дядюшка, – Только четыре мили!

Он попробовал было вступить в прения по этому поводу с Гансом, но Ганс, не отвечая ему ни слова, шел вперед.

Через три часа мы обогнули залив и прибыли в другое селение.

Если бы на здешней колокольне были часы, они пробили при нашем въезде двенадцать, потому что был как раз полдень. Но здесь часов нет ни на колокольнях, ни у жителей.

В этой деревне мы покормили лошадей, отдохнули немного и снова пустились в путь.

В четыре часа пополудни мы останавливались опять в селении, на южном берегу залива.

Фиорд в этом месте был шириною по крайней мере в полмили. Волны с шумом разбивались и брызгали по острым утесам. Иные утесы возвышались тысячи на три футов.

Как дядюшка ни превозносил понятливость исландских лошадей, а я все-таки не намерен был переплывать такие опасные места на спине четвероногих.

– Коли они сунутся сюда, – думал я, – так я все-таки их примеру не последую!

Но дядюшка прямо полетел к воде.

Его лошадь ступила в волны и стала.

Дядюшка начал понукать, подпрыгивать на седле, кипятиться, но лошадь только понурила голову и не трогалась с места.

Дядюшка принялся колотить ее пятками, осыпать проклятьями и хлестать кнутом.

Лошадь начала брыкаться, но потом, как бы одумавшись, согнула колена, приняла к земле и вылезла из-под почтенного профессора, оставив его на двух камнях, в позиции колосса родосского.

– А! проклятое животное! – вскрикнул сконфуженный дядюшка, – проклятое животное!

Ганс дотронулся до его плеча и сказал ему какое-то слово.

– Плот? – вскрикнул опять дядюшка, только другим тоном. – Где плот?

– Вон, – указал Ганс.

– Да, да! – вскрикнул я, – вон плот.

– Так следовало бы так и сказать, Ганс Бъедке, – вскрикнул дядюшка. – Отлично! Ну, в путь!

– Надо ждать прилива, – сказал Ганс.

Дядюшка бешено топнул ногою, но понял однако, что прилива дождаться надо.

Мы ждали до шести часов вечера.

В шесть часов дядюшка, я, проводник, два перевозчика и четверка лошадей уместились на чем-то в роде плоского шаткого парома.

Мы больше часу употребили на переезд и наконец благополучно вышли на берег.

Еще полчаса спустя, мы прибыли в Гардар.

XIII

Уже должна бы по-настоящему быть ночь, но было еще очень светло, потому что в Исландии в июне и июле месяцах солнце не заходит.

Становилось свежо. Я прозяб, кроме того, проголодался и очень обрадовался, когда мы подъехали к гостеприимной избушке, где положено было ночевать.

Хозяин вышел к нам на встречу, пожал нам руки и пригласил войти.

Избушка была построена из торфа. Мы вошли в узкий, длинный, темный коридор; по обе стороны этого коридора были расположены коморки. Всех коморок было четыре, а именно: кухня, прядильная, «бадстофа» или хозяйская спальня и комната, для путников, чужих пришельцев, путешественников и гостей. Эта последняя комната была самая лучшая в доме.

При постройке избушки, разумеется, никто не подумал о росте достопочтенного профессора Лиденброка и он не раз стукнулся головой о потолочные балки.

Хозяин проводил нас в комнату путников. Пол тут был земляной и окно, зятянутое пузырем, пропускало мало свету. Не деревянной кровати, выкрашенной красной краской и испещренной изречениями исландских поэтов, была постлана, постель из сухого сена.

Я, по правде говоря, не ожидал такого комфорта и с удовольствием подумал, какую я тут задам высыпку.

Только во всей избушке царил такой едкий запах сушеной рыбы, квашеного мяса и кислого молока, что я едва мог дышать.

Едва мы успели снять с себя дорожные доспехи, как послышался голос хозяина, который звал нас в кухню.

Какие бы ни были холода, здесь огонь разводят только в кухне.

Дядюшка поспешил на этот зов, я тоже.

Кухня служила и столовой. Очаг здесь был сложен из камней, а вверху, в крыше, виднелась дыра, сквозь которую проходил дым.

При нашем появлении хозяин снова приветствовал нас: словами «будьте благополучны» и поцеловал нас в щеку.

После него произнесла те же слова его жена и также удостоила нас поцелуем в щеку; затем оба они, положив руку на сердце, низко нам поклонились.

Спешу прибавить, что исландка была мать девятнадцати детей, которых я сначала не заметил в клубах дыма.

Дядюшка и я, кажется, понравились этому выводку, потому что скоро трое или четверо вскарабкались к нам на колени, столько же на плечи, а остальные уцепились за наши ноги. Кто из них умел говорить, те очень бойко твердили свое «сельветрю», то есть будьте благополучны, на все тоны и лады. Кто не умел говорить, те брали криком и мычаньем.

Этот концерт был прерван приглашением приступить к ужину.

В эту минуту вошёл Ганс Бъелке, который «опорадил» лошадей, то есть пустил их пастись на плохой тощей траве, что росла по скалам, и тоже произнес свой «сельветрю».

И спокойно, флегматически он приложился сначала к щеке хозяина, потом к щеке хозяйки, потом к щекам всех девятнадцати детей.

По окончании этой церемонии все сели за стол. Нас было ровно двадцать четыре души и мы сидели буквально друг на друге. У самых счастливых было только по трое птенцов на коленях.

Ужин состоял из похлебки с исландским мохом, из сушеной рыбы, плавающей в прогорклом масле, которое на исландский вкус несравненно вкуснее свежего, из кислого молока с сухарями и с можжевельными ягодами.

Суп был вовсе не противен. Впрочем, я так проголодался, что не очень-то разбирал. Питье состояло из сыворотки, разведенной водой. На десерт подали гречневую кашу, которую я тоже уписывал, как нельзя лучше.

Как только ужин окончился, дети исчезли, а взрослые уселись около большого очага, где вместо дров и каменного угля горел торф, вереск, коровий навоз и сухие рыбьи кости.

Посидев у очага и согревшись, все разошлись спать.

Хозяйка, по исландскому обычаю, предложила собственноручно снять с нас обувь и панталоны.

Мы ужаснулись, но она, слава Богу, не настаивала, покорилась нашему отказу и ушла.

Я прыгнул в сено и заснул, как убитый.

На другой день, в пять часов утра, мы простились с хозяевами. Дядюшка насилу уговорил их взять хотя безделицу за постой.

Не успели мы отъехать и сотни шагов от Гардара, как почва начала меняться и стала болотистее. На право виднелась целая цепь гор; часто встречались на пути ручьи, через которые мы переправлялись в брод без особых затруднений.

Местность становилась все пустыннее и пустыннее впрочем, время от времени какие-то человеческие фигуры торопливо убегали в даль.

Когда извилины дороги заставляли нас вдруг круто поворачивать в бок, мы натыкались на эти фигуры.

Несчастные люди были ужасны. Распухшая голова была совершенно лишена волос и блестела, как полированная! отвратительные раны проглядывали сквозь дырявые лохмотья.

Несчастные не протягивали рук за подаянием, а напротив, опомнившись, бросались бежать.

Ганс, однако, все-таки успевал послать им, вслед свое «сельветрю».

– Spetalok! – говорил он.

– Прокаженные! – переводил дядюшка.

Проказа очень обыкновенна в Исландии. Эту болезнь не считают здесь прилипчивой, но наследственною и потому браки запрещены прокаженным.

Местность и без того была печальна, а подобные явления не могли, разумеется, придать ей веселости и приятности.

Да, не весело и не цветуще было вокруг. Даже трава почти исчезла. Попадались только, и то изредка, малорослы: березы.

Пришлось переехать не мало ручьев и речек и даже один настоящий залив.

Ввечеру мы остановились в какой-то заброшенной избенке и тут провели ночь.

В следующий день не случилось ничего особенного. Все та же болотистая почва, тоже однообразие.

19-го июня мы целую милю ехали по обломкам лавы, там и сям поднимался пар от горячих источников.

Скоро почва опять сделалась болотиста и стали беспрестанно попадаться маленькие озерца.

Мы направлялись к западу, обогнули большой залив и увидали перед собой белую вершину Снеффельса, возвышавшуюся всего милях в пяти от нас.

Лошади везли отлично и, казалось, ни чуть не изморились, но я начинал чувствовать сильную усталость. Я с завистью поглядывал на дядюшку, который сидел бодро, и словно только что выехал из дому, и на Ганса, который считал это путешествие за прогулку.

В субботу, 20-го июня мы добрались до Будира.

Это селение расположено на берегу моря.

Здесь Ганс потребовал, по условию, недельную плату и дядюшка тотчас же с ним расплатился.

Мы остановились ночевать у родных Ганса.

Я бы охотно передохнул денек-другой у этих радушных людей, но дядюшку, словно кто пришпоривал и на другой день, рано поутру, пришлось опять садиться на лошадей и отправляться в дальнейший путь.