Кони знают дорогу домой.

скачать книгу бесплатно


Вивьера не вышла к завтраку и брат, обеспокоенный её отсутствием, направился в её комнату, расположенную в дальнем крыле, в западной башне, устроенной над крышей дома. Дверь была открыта, что явно намекало на то, что хозяйки, ныне Розовой комнаты с высокими декорированными колонами из мрамора того же цвета, не было на месте. Лорок нашёл её в саду, прильнувшую к стволу дерева, задумчивую и печальную.

– Вивьера, солнце моё, отчего ты здесь? Я жду тебя к завтраку, – сказал Лорок, протягивая к ней руки.

– Я не голодна, брат мой, я в слезах, – ответила она, прижимаясь к нему.

Лорок нежно гладил её по волосам и спрашивал:

– Почему ты плачешь, свет мой? Слёзы портят красоту, не плачь.

– Мне приснился страшный сон. Я была в смятении и прибежала сюда, прости меня, – солгала она, скрыв истинную причину слёз, которой являлся Равивэл.

– Сны, всего лишь кратковременные видения, рисуемые нашим воображением. Они – туманы страха, которые мы сами напускаем, не понимая реального. Разум играет с нами, дабы сделать нас слабыми, – успокаивал он, гладя её волосы. – Пойдём, всё хорошо.

Хорошо было недавно, когда он целовал её в саду Лунных Роз, когда провожал, держа её руку, когда она увидела его на празднике солнечного равноденствия, и сердце замерло, ожидая его вечернего взгляда, тихого басовитого голоса и улыбки, но всё рухнуло, после короткой фразы и имени, названного им, не её имени. Женщина, очаровательная, как сама Афродита, вставшая на её пути и названная женой, сделала её чувство возможным, но не допустимым, а его самого – мечтой, мифическим запретным плодом, которым можно любоваться, желать его, даже коснуться, но никогда не узнать его вкуса. Любимый и любящий, но связанный обещанием золотых именных пластин, он будет любить её в тревожных снах, и уходить с первым робким лучом восходящего солнца, как призрачный любовник, служащий двум женским сердцам. И иначе не будет, поскольку судьба и даже время не соединит два жизненных русла в одно единое, ибо их воссоединение не начертано пророчеством, которое не верит слезам, не подкупается жалостью и не признаёт любовь, родившуюся мимо рук Алой повитухи.

Глава одиннадцатая.

Ант Глум, сидящий в высоком кресле своей лаборатории, пристально смотрел в одну точку, в соринку, лежащую на столе, ту самую, которую он подобрал в секретной комнате Верховного анта. Сейчас, он положит её в раствор, налитый в контейнер, и поставит его в регенерационный инкубатор, чтобы спустя две луны вытащить оттуда готовый опечаток повелительного пальца Главура. И тогда, никто не помешает ему встать у Смертоносной Пушки и исполнить своё самое сокровенное желание, а если кто и помешает, то он будет на чеку. На этот случай, у него есть чуткий дрон, созданный им и названный им – «гизг» – гениальное изобретение Глума, способный чувствовать, не только приближение шагов, но и энергию идущего живого существа на довольно большом расстоянии, достаточным для того, чтобы скрыть улики и самого себя. Он создал его, ещё в детстве и очень гордился своим изобретением. Позже, он усовершенствовал его и вживил в мочку уха, придав форму серьги.

Превратить неизменный, неукоснительно соблюдаемый, засевший занозой в сердце, порядок в хаос, было его заветной и главное достижимой, мечтой, уже отсчитывающей свои первые неуверенные шаги. Возвыситься над человеком, держащим его – гениального учёного на второстепенных ролях своего грандиозного спектакля под названием Власть, до сладостной истомы щемило сердце Глума, терзаемое тщеславием. Глум не был бунтарём. Он был тихим незаметным служащим, маленьким знаком препинания в историческом тексте, стремящимся встать в том его месте, где обычная запятая становится вершителем судеб, выбирая, казнить или миловать. Но, это будет потом, когда все тайны Аркадима, явят свою наготу и заставят содрогнуться величественный дром, спокойно спящий за зеленоватым сиянием Обруча. А сейчас, он старательно готовил снадобье из трав, выменянных у Собирателя – человека без принципов и семьи, увлечённого собирательством всего, что плохо лежит или выбрасывается за ненадобностью, за знание о Временных пещерах. Всё было готово, когда первый рассветный луч робко сверкнул в небе цвета туманной росы, и ант Глум довольно улыбнулся, предвкушая скорую и лёгкую победу.

Предутренние штрихи – часы упоительного сладкого сна, не тревожимые ничем, даже Пирамидами, текли Туманом, заполняющим Чашу с монолитного мраморного основания до куполообразного потолка и идеально ровным отверстием, которое откроется с боем башенных часов и новая форма жизни, принесённая пришельцем, вольётся в воздух Аркадима.

– Да окажется Туман не пустым, – проговорит Равивэл, держа путь к Чаше.

– Да приплывёт свежий Алый Туман, – пожелает Ассия, чувствуя утреннюю усталость.

– Да явится Серебристо-голубой Туман, – прошепчет Лорок, терзаемый сомнениями.

И только ант Главур, открыв глаза, не пожелает никакого Тумана, ибо его голова, едва умещающая гениальный ум, должна оставаться ясной, поскольку, лишь ему дано пророчество: возвысить Аркадим своими деяниями. Однажды, он прочёл пророчество Алой Нити и Пирамиды возвестили о рождении нового брачного союза, и никто не узнал, что сирота из ротонды Мастеров взял в жёны прелестную деву с планеты Алых Туманов. Её страстная любовь и удушливые поцелуи затуманили его прошлую жизнь и навязали новую судьбу. Творить во имя процветания Аркадима, стало для него ежедневной целью, ибо его ум небесполезен высокоразвитой цивилизации. Легенда о пришелице с Красной планеты останется мифом, а она, благодаря гениальным научным изысканиям Верховного анта, обретёт новую форму жизни и станет любящей и нежной женой, коих в Аркадиме, уже немалое количество.

И одна из них, проплывающая утренним Туманом возле высоких окон башни, присмотрела сегодня молодого анта, печально смотрящего на внешний мир. Она вернулась поздней ночью, когда полная луна, волнуя сердца влюблённых своим упоительным светом, медленно плыла, смешивая свой свет с мерцанием высокого неба. Глум спал, но почувствовав её лёгкое прикосновение, открыл глаза и, нисколько не удивившись её присутствию, тихо спросил:

– Кто ты? Она молчала, луча нежный, чуть насмешливый зеленоватый взгляд. – Как ты прекрасна, – снова сказал Глум, дотрагиваясь до её чёрных волос. Нежный пьянящий аромат цветущих маков влился в его ноздри и он, глубоко вдохнув его, закрыл глаза. Её губы: тёплые и чувственные, коснулись его губ, и Глум замер, боясь вспугнуть очарование первого женского поцелуя. Он ждал её прикосновения снова, но его не последовало, и он открыл глаза. Она, всё так же лежала рядом и улыбалась одними губами, которые манили и он потянулся к ним, желая поцелуя. Он едва коснулся её алых полуоткрытых губ, и они потеряли свои очертания, как и лицо и всё красивое тело, воплощаясь в алый туманный сгусток, уплывающий к высокому потолку.

– Ты не хочешь быть человеком? – спросил он, наблюдая за туманом, который опускался. – Нет, ты не можешь быть им. Твой облик изменчив, прекрасная Нумера.

Туман опустился над ним, нежно проплыл по лицу и полунагому телу. Казалось, что он, не просто касался кожи, а проникал сквозь неё, даря невероятно прекрасные ощущения неги и слабости, от которых кружилась голова, и уплывало сознание. Глум застонал, испытывая невероятное удовольствие и Туман, наигравшись с ним, резко взмыл вверх и устремился в вентиляционные потолочные решётки.

– Постой, не уходи. Куда же ты? Останься. С тобой так хорошо, – шептал Глум, не находя сил вскочить с кровати и лишь, простирая руки к потолку.

Туман уплыл, не вняв его мольбам, и больше никогда не просачивался в башню, мучая ожиданием сердце молодого анта. Тяжкие ожидания пришелицы из другой Галактики, больно ранили сердце Глума и вселили ещё большую уверенность его ненужности, которая поселившись в голове, пустила корни и в его жизнь.

Ассия, видя физические страдания мужа и не зная его душевных мук, решила дать отдых Равивэлу, задумав слетать на землю Горячих Струй, понежить своё божественное тело теплом естественных источников Титарии. Имея мужа трибуна, получить выездную визу было несложно и Ассия, дожидаясь возвращения мужа со службы, собирала багаж. Равивэл не противился её отъезду и даже был рад, что никто не помешает ему прибывать в состоянии дрейфующей льдины, окружённой ледяным барьером непонимания, душевных тревог и маленькой надеждой на прощение. Он провожал её, сидя рядом в атмомобиле и она, не переставая говорить, утомляла его до тех пор, пока машина не зависла над кораблём дальнего следования. Парковочная платформа, располагаясь по внутренней окружности Обруча, делала возможной посадку в корабль прямо с воздуха, опуская пассажиров эскалаторным коридором с корабля на корабль, поэтому Равивэлу даже не пришлось спускаться. Стоя вверху, он провожал жену взглядом и не расточительной улыбкой, затаившей мимолётную грусть. Пассажиров, желающих лететь за пределы Обруча, было не много, поэтому посадка прошла быстро, и Равивэл вернулся домой ещё до заката солнца. Он много раз видел заходящее солнце, но этот закат показался ему особенным, предвещающим что-то мрачное. Розоватый полукруг, уже уронивший свою половину за горизонт, медленно оседал, принимая форму тонкого осколка, и ему казалось, что солнце навсегда покидает мерцающую планету и больше не взойдёт, оставив его в темноте и пустоте длинных прохладных анфилад, одинокого и раздавленного собственной виной. Но, оно возвращалось, продлевая его мучения, вызванные не отъездом жены, а отсутствием его любимой, которую он желал больше, чем прежде. Ассии не было, уже несколько лун. Вивьера появлялась в людных местах, под руку с братом или с молодым Альгудером, что приводило Равивэла в неслыханную ярость, будя в нём, не знаемую ранее ревность. Она радовала мимолётными взглядами, ничего не значащими быстрыми приветствиями и манила…телом. Желание обладать ею, возникло само собой, в тот момент, когда казалось, что он потерял её навеки, и оно не отступало, а набирало силу, делая его раздражительным и грубым. Альгудер, зачастивший в дом Лорока, был любезен и весел, как всегда, но Равивэл, видевший в нём причину равнодушия Вивьеры, готов был вызвать его на дуэль, которые иногда имели место происходить между чрезмерно энергичными молодыми людьми – юнцами, стремящимися покорить сердца возлюбленных дам, геройским поступком, бравадой безрассудного сердца. Влюблённое сердце всегда таково и он удерживал его страстный порыв, подключая холодный разум. Ассии не было и головные боли ушли. Не хочешь, да вспомнишь весельчака Фёрста. Как сказал, а! От жён одна головная боль и опухшие уши.

Ушла одна боль, но осталась…другая, и она была мучительней, чем физическая и она не проходила ни днём, ни ночью, терзая измученное разлукой сердце, а она…составляла компанию регуту Альгудеру.

Лунная ночь, спустившаяся лёгкой прохладой, пришла, чтобы разделить его одиночество и смотрела в открытые окна, играя лёгкими занавесками, и видела его, сидящего на краю не ласкового ложа, опустившего глаза в ладонь, где лежала крупная жемчужная бусина, отливающая перламутром в холодном лунном свете. Лёгкая тревога всколыхнула тяжёлое сердце, и оно забилось, отсчитывая время гулкими ударами. Он почувствовал её и бросился на улицу. Она стояла в тени цветущей акации, и лунный свет очерчивал лёгкой тенью её хрупкую стройную фигурку.

– Вивьера, – позвал он и затаил дыхание.

– Равивэл, – выдохнула она.

Одновременно сорвавшись с места, они побежали навстречу друг другу, и лунный свет слил их, недавно бегущие тени, в одну, недвижимую тень.

Целуя его, она шептала:

– Не могу, не могу, не могу без тебя.

– Люблю, люблю, люблю, – вырывалось горячим дыханием с его губ.

Равивэл взял Вивьеру на руки и понёс в дом, где ночь, смотрящая в окна, играла лёгкими занавесками. Красивая женщина смотрела с потолка на их обнажённые тела, затаив укор в печальных глазах, а может, лёгкую женскую ревность. С ней, всё было по-другому. Равивэл задыхался не от её поцелуев, а от страсти, скопившейся внутри. Её поцелуи живые и горячие, вызывали не головокружение, а ощущение полёта, невесомости, пронизанной лёгкими прикосновениями её бархатистой кожи, тёплой, чуть влажноватой и пахнущей фиалками. Она, не знавшая откровенных мужских ласк, замирала при каждом его прикосновении, но отдавалась легко и страстно, не стыдясь своих чувственных порывов, которые раньше, даже в мыслях казались постыдными. Любовь, однажды заставшая их врасплох, наконец, утолила, жажду, возведя себя в ранг Алой Пророчицы, не сумевшей или не захотевшей предсказать их будущее и ослушавшись её, теперь, они принадлежали друг другу.

Вивьера ушла до восхода солнца, не разрешив проводить её, и он остался, счастливый и окрылённый, подчиняясь воле богини, подарившей чудную ночь, какой он не знал раньше.

Регут Альгудер, став в последнее время исполнительным и рассудительным, видимо взросление всё же шагнуло в его жизнь, обрёл уважение не только друзей, но и верба Лорока и наконец-то получил золотую ленту герта. Конечно, не золотой эполет высшей степени, но его рвение возвыситься до герта, хотя и средней степени, было удовлетворено. Не показаться в новом мундире Вивьере он не мог, поэтому летел к ней, забыв все прежние обиды, которые несколько скрасились их совместными прогулками, тая очередную надежду на её, ставшее более мягким, сердце. Дверь в покои Вивьеры была приоткрыта, и Альгудер остановился, увидев её сидящую у раскрытого окна. Её волосы, распущенные по спине, легонько трепал ветер, прилетевший из сада, куда и был устремлён её взгляд. Он смотрел на неё, боясь вспугнуть очарование, затаившееся в лёгком наклоне её головы, но она, почувствовав его присутствие, быстро повернула голову, и он затаил дыхание, видя её счастливое и немного загадочное лицо.

– Альгудер, ты пришёл, друг мой, – воскликнула она, бросаясь к нему и обвивая его шею руками. – Как хорошо. День начинается с твоей улыбки. Да продлится её сияние на твоём мужественном лице, – весело приветствовала она и засмеялась, изобразив на щеках две миленькие ямочки.

– Да продлится, – растерянно улыбаясь, ответил он, сбитый с толку её чрезмерной веселостью и щедростью. – Ты такая красивая и весёлость вернулась к тебе. Счастье тебе к лицу, Вивьера, – проговорил он и коснулся её щеки губами.

– Все счастливые люди – красивы, даже если уродливы по природе, но тебе это не грозит, я про уродливость, а ты у нас – красавец, – щебетала она, ещё больше удивляя Альгудера.

– Да, женщины в восторге от моей внешности, вот бы ещё счастья немного, – сообщил он, целуя её руку, которую она не успела убрать с его шеи.

Взяв Альгудера за руку, она усадила его на диван, вишнёвого цвета, расшитый золотыми лилиями и присела сама.

– Отчего ты думаешь, что ты несчастлив? – спросила она.

– Девушка, которую я люблю, смеётся надо мной, не замечает меня, словно я – тень, – грустно проговорил он, глядя в её, уже спокойные глаза.

– И кто же она?

– Вивьера, довольно, – вспылил он и продолжил так же пылко. – Ты знаешь, что я говорю о тебе. Говорю в который раз о любви к тебе и слышу одни насмешки.

– Если ты – тень, то ты – красивая тень, и я заметила твой новый мундир с золотой лентой, – спокойно произнесла она, и её голос взлетел вверх, чтобы воскликнуть. – Ты возвысился до герта и за это, я тебя поцелую, мой обидчивый друг.

Вивьера приблизилась к нему и нежно, едва касаясь, приложила губы к его щеке. Резко повернув голову, Альгудер поймал её губы своими губами и поцеловал, придерживая её голову руками. Она не сопротивлялась и он, растерявшись, отпустил её.

Вивьера встала с дивана, прошла к окну, постояла немного и, медленно повернувшись, задумчиво произнесла:

– Что ты сделал Альгудер?

– Я поцеловал тебя, потому что люблю и давно желаю твоего поцелуя и не важно, что я украл его, – тихо сказал он, не понимая её вопроса.

– Твой поцелуй сладок на вкус, но холоден, как лёд. Разве так целуют любящие губы? – совершенно серьёзно сказала она, глядя на Альгудера.

– Я готов исправить свою ошибку, – произнёс он и улыбнулся.

–Ты заблуждаешься, друг мой. В тебе живёт не любовь, а детская привязанность. Я, как сладкая конфета, к которой ты привык и боишься лишиться её вкуса. Открой глаза и ты увидишь ту, которая станет звездой, затмившей твоё небо, огнём, раскалившим твоё сердце. Зачем тебе, взрослому мужчине, герту, конфета?

Слушая Вивьеру, Альгудер, опять удивлялся переменам в ней, как тогда в саду, и ещё больше любовался ею – красивой, возвышенной и новой.

– Откуда ты всё это знаешь? – спросил он, не отводя взгляда от неё.

– Знаю. Теперь, я знаю, – загадочно сказала она и улыбнулась, но не ему, а кому то другому – далёкому и родному.

Перед гертом Альгудером, возник зеленоватый сгусток. Прочитав сообщение, он глубоко вздохнул и обратился к Вивьере:

– Прости, дела зовут. – Он сказал это грустно и тут же повеселел. В его глазах забегали лукавые огоньки, и очаровательная улыбка озарила красивое лицо. Подмигнув Вивьере, он договорил, – и всё-таки, я поцеловал тебя, звезда моя и ты сладкая, как конфетка.

– Ах, Альгудер, милый друг мой, ты – неисправим, – проговорила Вивьера ему вслед и рассмеялась.

Он бежал по коридору и её смех, сопровождавший его некоторое время, нежно звучал в его сознании, наполняя сердце чувством томящего ожидания, в котором жила маленькая надежда на счастье, волшебной частью которого была она – Вивьера.

Глава двенадцатая.

Герт Плюм сидел за дощатым столом, лицом к двери и осматривал каждого входящего в неё человека. Он нервничал, втягивая ноздрями удушливый запах закопчённой залы, витающий смесью дыма, жареного мяса и пота, исходящего от людей в запылённых, давно не знающих стирки, одеждах. Уже в который раз он приходил сюда и ждал, высматривая бородатого здоровяка, взявшего у него перстень, но его не было, как и другого, более важного для него, человека. Плюм сидел достаточно долго и уже злился, глотая от нетерпения и жажды слюну, но не притрагивался к высокому узкому бокалу с бледно-жёлтой пенистой жидкостью, принесённой молодой, но не опрятно одетой женщиной. Пропитываясь въедливым неприятным запахом увеселительного заведения, он упорно смотрел на, измученную частыми открываниями, дверь, ожидая того, кто уже был в Каменной Глуши, но по непонятным ему причинам, не входил в эту проклятую дверь. Слухи о появлении Всадников летели быстрее, чем они сами добирались до Аркадима, проникая за мощь магнитного Обруча. Как удавалось им делать это, не знал никто, кроме них самих, но, попадая в Глушь, дальнейший путь был закрыт, вторым Обручем, за которым текла роскошная жизнь, не доступная иззарам, ютившимся на окраине Аркадима.

Имя Азик, как символ иззаров и Всадников, было хорошо известно на задворках дрома, хотя мало кто знал его в лицо, а благородные улицы дрома не знали его совсем, но острый слух визора уловил его, а сейчас и зоркий глаз, ибо он, выхватил одинокого странника, входящего в ротонду.

Человек, высокий, широкоплечий, в чёрном плаще с надвинутым на лицо, капюшоном, не оглядывая зала, уверенно направился к угловому столу, за которым сидел, потерявший терпение, визор. Сев напротив Плюма, человек откинул капюшон, открывая молодое мужественное и загорелое лицо, с плотно сжатыми губами, словно на них стояла печать молчания. Его тёмные миндалевидные глаза, оценивающе смотрели из-под широкого, чуть нависшего лба. Прямая линия его губ разомкнулась в щель, и Плюм услышал хрипловатый голос:

– Назови своё имя и скажи: зачем ты искал меня?

– Моё имя Плюм. Я – визор, – начал он, но Азик перебил его, скрывая в голосе нетерпение:

– Это я вижу и так, дальше.

– Я бы лучше поговорил с твоим отцом, но зная о его состоянии, вынужден говорить с тобой, – опять начал разговор Плюм и снова, Азик остановил его. Метнув суровый и недоверчивый взгляд, он произнёс:

– Слишком длинное начало, – и спросил. – Зачем тебе мой отец?

– Я хочу знать о том полёте, что стал для него последним и лишившим его ног, – ответил Плюм, внимательно следя за рукой Азика, ушедшей вниз.

– Смотрю, ты хорошо осведомлён о моей семье, – усмехнулся Азик, кладя обе руки на стол.

– Это, мой промысел и сейчас я хочу знать о пассажирах на корабле твоего отца в тот трагический день и куда он их доставил, – изложил Плюм, и, сгорая от жажды, отпил из бокала.

Мутноватая жидкость оказалась горьковатой на вкус и приятно обожгла горло. Плюм скупо, одними губами, улыбнулся и посмотрел на Азика, ожидая ответа.

– Я тогда был мальчишкой и мало интересовался делами отца, с меня мало толку в этом вопросе, – сказал он и, впервые, как вошёл, оглядел зал.

Плюм, не удовлетворённый ответом, обдумывал дальнейший свой шаг, уже с аппетитом попивая из бокала. Когда глаза Азика, обшарив помещение, вернулись к Плюму, он произнёс:

– Я подогрею твой интерес золотым блеском. Что скажешь?

– Золото мне интересно, но откуда ты знаешь про ключ?

– О, – протянул Плюм и, осушив бокал до дна, продолжил. – Прошло много времени, но я помню мальчишку, прилетевшего с отцом в Аркадим, чтобы найти « золотой ключ» от его ворот.

Азик призадумался, затем поднял глаза на Плюма, усмехнулся и изрёк:

– Так ты тот карапуз, пробравшийся на корабль и решивший путешествовать по Космосу.

Плюм кивнул и Азик улыбнулся, отчего его глаза несколько просветлели, сделав лицо ещё более привлекательным. Вернув прежнюю суровость, Азик спросил:

– Моя выгода ясна, но я не вижу твоего интереса, визор. Ключ откроет двери твоего дрома и после нашествия Всадников он застонет, как мои болота. Ты позволишь?

– Мы можем договориться, не причиняя друг другу ни зла, ни разора. Если твоя информация подтвердит мои догадки, мы оба получим то, чего хотим. Ты хочешь лучшей жизни, но ты – патриот и вряд ли приживёшься в Аркадиме, поэтому возьми то, что нужно и оставь остальное мне.

– Ты хочешь власти и предлагаешь поделиться богатством своего народа. Не плохо, но с чего ты взял, что я поверю тебе? Маленький романтик превратился в большого отступника. Ему нет веры.

Понимая, что разговор зашёл в тупик, Плюм вытащил из кармана « льготу» и, протягивая Азику, объяснил:

– Это – пропуск, в твою мечту. Присмотри, что понравится. Опустошив широкий карман, он высыпал на стол горсть золотых кубиков и договорил, – и смени костюм. Прекрасные женщины Аркадима любят элегантных мужчин, остальное у тебя есть. Плюм встал и, выходя из-за стола, шепнул Азику. – Это, дубликат. Будь осторожен и не медли, его срок определён.

Герт Плюм уходил, но он вернётся вскоре, чтобы получить информацию, которая явится искрой сомнений, заложенной под фундамент Двора, и положит начало пренебрежительной травли самого уважаемого человека Аркадима.

В эту ночь луна затерялась в серых густых облаках и не лила своего волшебного света на улицы, площади, сады и поля дрома и это было хорошо для Глума, который крался длинными коридорами к винтовой лестнице, обвитой вокруг высокого мраморного столба. Его длинная худая тень, скользила впереди него, словно указывая нужную дорогу и, изгибаясь в полутёмных углах, отставала, когда Глум, оборачиваясь, светил фонарём вглубь уже пройденного прохода. Приложив палец, искусно обёрнутый отпечатком Верховного анта, к голубому глазу двери, он бесшумно открыл её сплошную створу, плавно ушедшую вверх. Переступив черту, отделяющую купольный зал от коридора и, проследив, как беззвучно закрылась за ним дверь, он, еле сдерживая нахлынувшее волнение, смешанное с лёгким страхом, быстро направился к Лучевой Пушке. Его далёкому предку, преподобному анту Изоку выпала великая честь первому выстрелить из пушки, ознаменовав начало судьбоносного вторжения Аркадима на другие отдалённые планеты и всколыхнув долголетие шумерских царей, и теперь он – потомок беловолосых и голубоглазых творцов, стоял возле смертоносного орудия, воображая себя вершителем судеб. Выбрав на экране нужный объект и, передав спутнику координаты, он замешкался и перевёл ручку давления в другой режим.

– Хватит с них землетрясения, пока хватит, – прошептал Глум, нажимая зелёный глазок активации, и самодовольная ухмылка озарила его вытянутое лицо.

Архив сделает очередную запись запуска луча, и он ударит в тектонические плиты, вызвав ураган небывалой силы, которому, не смотря на колоссальные разрушения, люди дадут нежное женское имя.

Ассия вернулась, и головные боли пришли снова. Любовное ложе, как прежде – душное и обжигающее, мучило Равивэла, но он ложился в него снова и снова, словно сила притяжения планеты сконцентрировалась в одном месте, на кровати, в Рубиновой спальне супругов. Вот и сейчас, обласканный женой, он лежал, смотря в грустные глаза мадонны, и не понимал, какая сила живёт в его хрупкой жене, лишая его воли, сгибая тело и не трогая душу, устремлённую к другой женщине.

К Вивьере вернулось прежнее веселье, и Лорок успокоился, полагая, что примирение с Равивэлом сделало своё дело. Брат не лез в личную жизнь сестры, считая, что первое неразделённое чувство надо пережить самостоятельно. Герт Альгудер стал чаще наносить визиты и сияние глаз сестры Лорок связывал с этим обстоятельством, но внутренний голос говорил ему, что всё не так просто.

В доме верба Лорока царил переполох. Каждый его отъезд, даже самый кратковременный, сопровождался бесчисленным количеством его указаний, не только сестре, но и лурдам, выстроившимся в шеренгу перед заботливым хозяином. После полудня верб Лорок сообщил о своём незапланированном отъезде, вызвав всеобщую и, старательно скрываемую трибунами, радость, дабы не разочаровать главу желанием немного развеяться, предпочтя долгу обывательскую леность. А сейчас, он давал распоряжения в своём доме, особо налегая на обожаемую сестру, жизнь и здоровье которой оберегались с особым рвением и даже фанатизмом. Герт Фёрст, прислав ему сообщение, загадочно намекнул на « птичку», поселившуюся в его доме и Лорок, обеспокоившись судьбой друга, незамедлительно отбыл в его холостяцкую обитель.

Вивьера, оставшаяся одна, не считая дюжины лурдов, упоительно мечтала о встрече с Равивэлом, гася, рвущее грудь желание, но оно было настолько сильно, что вызывало лёгкое головокружение, и она вышла на открытую веранду, вдыхая, напоенный цветочными ароматами, воздух. Удивительно волнующая густая ночь, упавшая на, ставший таинственным, сад и потемневшую воду бассейна, разбавляла свою темноту в струях живописного фонтана, являющего собой комплекс скульптур, уже погибшего мира. Тень, метнувшаяся от кустов, испугала Вивьеру и она тихо вскрикнула:

– Кто здесь?

Человек, вышедший из тени, обнял её за плечи и, притянув ближе, прошептал:

– Вор. Я пробрался в дом, чтобы украсть твой поцелуй.

– Так возьми его, – прошептала Вивьера, обнимая возлюбленного.

Их губы коснулись, даря лёгкое волнение, но внутренний жар, переходящий в любовный азарт, слил их в долгий поцелуй, переводя волнение во вспыхнувшую страсть, делающую их обоих нетерпеливыми и слабовольными. Увлекая Равивэла вглубь дома, Вивьера шептала:

– Я знаю, что поступаю плохо, но моя любовь сильнее стыда и выше клятвы именных пластин. Прости, любимый.

– Что плохого в нашей любви, Вивьера, – защищался он. – Ты в моём сердце, только ты, а клятвенная пластина, всего лишь кусок холодного металла.