Странник

Итак, я еду и думаю:

Лишь только б не было задержки за маршрутом;А как его дадут,То мы махнем и через Прут,Лошадку подгоняя прутом.ХСІІ

Вдруг стало мне скучно ехать одному.

Бог наказал меня за что-то?Такая скука и зевота,Такая грусть, что мочи нет!Что не родился бы на свет!

Скука есть болезнь, сказал де Леви[164]; занятие есть лекарство от оной, а удовольствие – временное облегчение.

Скука родилась от единообразия, говорит или пишет Ламотт[165], а Лабрюйер[166] проповедует, что леность ввела ее в свет. И правда:

Я скуки никогда не знал,Когда интрижками был занят,Так для чего ж я клятву дал,Что женщины уж не заманятИ райской сладостью меня?…«Нет, – вскрикнул рыцарь Кунигунды[167], –Нет! без небесного огняНе проживу я ни секунды!»

«Самое лучшее жениться!» – сказал другой рыцарь.

Я по обычью принятомуЗавелся б замком и женой,Да вот беда, как домовойВдруг выжить вздумает из дому!

«Что ж делать!» – продолжал он…

Что же делать, долг свой отдадим!Увы! мы все друг друга тешим:Я сам не раз был домовым,Нечистой силою и лешим!XCIII

Что за радость ехать одному и по большой дороге, и по проселочной тропинке жизни? На первой встречаешь нищих духом, а на другой нищих обыкновенных, как, например, вот этот, который молит меня о милостыне. Счастье! а что такое счастье? Глупый, нерасчетливый богач, который на бедность смотрит с презрением, сыплет деньги без пользы и без счету и, верно, подобно мне, не вынет серебряной монеты… и не скажет: прими, бедный странник!

XCIV

Таким образом отправлялся я понемножку вперед да вперед. Вдруг вечноунылая скука, томная грусть и задумчивая тоска напали на чувства мои! Все во мне изнемогало, силы истощились, проклятые Хариты[168] сдавили душу мою! Но могущественный сон наложил на меня спасительный эгид[169] свой, и вот мой армасар, как животное, управляемое, кроме узды, инстинктом, сворачивает с дороги, проходит с презрением стог сена, приближается к табуну, внимательно рассматривает кобылиц, гордо подходит к одной из них, приветствует ее зубами и задними копытами и – злодей! – прерывает сладкое мое усыпление. «Ты заблудился, мой милый!» – сказал я, поворотил его на дорогу, пришпорил и – заснул опять…

День XIV

XCV

Я не помню, конь ли мой привез меня в Тульчин в продолжение сна или сон носил меня по Бессарабии, только известно мне, что человек разбудил меня на той же квартире, из которой я несколько дней тому назад отправился путешествовать под покровительством Адеоны[170] по настоящему и прошедшему, по видимому и незримому, по близкому и отдаленному, по миру физическому и миру нравственному, по чувствам и чувственности и, наконец, по всему, что можно объехать сухим путем, морем и воображением, исключая только то, что и конем не объедешь.

XCVI

Встретив день обыкновенным приемом кофию, я взглянул на полку. Долго взор мой, как взор султана, блуждал по гарему книг. Здесь нет ни одной, думал я, которая бы не была в моих руках. В этой много огня, но нет души; ты стара и потому стала глупа; ты слишком нежна и чувствительна; ты мечтательна, как немецкая философия; ты суха, ты слишком плодовита; ты… поди сюда… ты, изношенная, любимая моя султанша, Всемирная История! роди мне сына!

XCVII

Я уже прилег с султаншей своей на диван, как вдруг входит ко мне гость.

– Что поделываете?

– Да так, ничего.

– Что почитываете?

– Да так, ничего.

Вскоре гость мой ушел; почти вслед за ним и я отправился из дому.

XCVIII

Природа Подолии роскошна, воздух чист, свеж, здоров, долины заселены, фруктовые сады пышны, луга душисты, ряды тополей величественны, природа цветет, а вы, добрые хохлы и хохлачки! шесть дней трудитесь в поте лица на владетелей, день седьмой господу богу, а потом в корчму. Туда, как в Керам[171]… мудрецы мои! сбираетесь вы судить и рядить, пить и плясать. Красные девушки… нет!.. нет красной девушки между вами! а все в цветах – бедные цветы!

XCIX

Местоположение Тульчина прекрасно. Палац с золотым девизом: Да будет вечно обителью свободных и добродетельных. Пространный костел наполнен ксендзами, ругателями слушателей своих. Ряды заездных домов, где всякий проезжий засыпан жидами и завален товарами. Вот Тульчин. Но я забыл пространный сад, который называется Хороший.

Он был хорош, как сень богов,Когда с Босфорских береговВ него богиня поселилась.Он лучше стал, когда у нейЧета прелестных дочерейНа диво всем очам родилась!День ото дня он хорошел,Когда сердца двух дев созрели,Дитя крылатый прилетел,И девы песнь любви запели!

Теперь опустел Хороший. Кто ищет уединения – там оно. Давно ли?..

Но время не для всех равно:Я примечал и вижу явно,Что для счастливых все давно,А для несчастных все недавно.С

Долго ходил я вокруг прудов, смотрел на плавающих лебедей и думал:

Бывало, равнодушный, смелый,Не знал тоски и грусти я,И в море дней, как лебедь белый,Неслась спокойно жизнь моя!CI

Подходя к дому, вправо от дорожки, ведущей к нему в гору, стоит железная клетка величиной с беседку; в ней жила сивоворонка; с любопытством взглянув на затворницу, я торопился перескочить мостик и быстро пустился по дорожке.

Где некогда наединеЯ был… гулял я… что за полька!Она в глаза смотрела мне,Я ей в глаза смотрел… и только!СII

Как будто уставший от всех прогулок, которые мне в жизни случалось делать, сел я на скамейку и вспомнил прошедшее.

Почти от самой той минуты, в которую я произнес на санскритском языке громкую речь о вступлении моем в свет, от самой той минуты лет до 5-ти меня лелеяли и баюкали, лет до 10-ти нежили и баловали, лет до 15 учили и наказывали, в 16 на службе царской гремел я саблей и тешился серебряным темляком[172], в 17 нижние чины становились предо мною во фронт и без вашего благородия не смели произнести слова, сестрицы, братцы и учебные товарищи дивились и шитому воротнику и эксельбанту, учителя смотрели на меня с восторгом, как Алкмен[173] на свою статую, а красные девушки… я не скажу, как смотрели на меня – в 18, в 19, в 20 и далее, и далее, и далее, до настоящей минуты – много сбылось чудесного. Жизнь этих лет составила бы тома три с портретами и виньетками. Но если бы можно было пережить все это время… какое бы вышло прекрасное издание: revue, corrigée, augmentée et illustrée[174]…

CIIIКак тяжко, грустно мне! но пустьТомит меня души усталость!То о прошедшем счастье грусть,То к сердцу собственному жалость:Дитя больное, няню ждет,Об колыбель устало стукать,А няня милая нейдетЕго лелеять и баюкать!

Ах няня, няня, ласковая няня сердца! что бы было с ним без тебя? ты божество его!.. В нем твой храм и жертвенники твои!.. Добрая, милая кормилица! не отходи от него!

CIVЯ в тяжких думах утонул,Далеко все, что сердцу мило!Сатурн[175], мне кажется, заснул,А время крылья опустило.Но я и сам хочу заснуть,Еще везде я быть успею;Теперь, как ворон Прометею,Тоска мою терзает грудь!Заснул. Но вот что очень странно.Мне вдруг приснилось, будто я,Как злой прелюбодей судья,Ищу, где моется Сусанна[176].

Подобный сон действительно был бы странен. Что за мысль? откуда такая идея? Но он был следствием очень обыкновенной случайности. Я сидел и заснул близ купальни; верно шум от плескания воды и звуки нежного голоса навели его па мое воображение.

CV

Скоро очнулся я, вскочил и скорыми шагами пустился домой. Дома я заметил развернутую карту Бессарабии и вспомнил, что меня ожидают на Пруте. Быстро перелетел я туда, как звук слова от говорящего к внимающему, и потом медленно, как будто шагом, ехал я рекой, своротил направо, долиной к с. Лапушне, и потом чрез Чючюлени прибыл в с. Лозово. Оно все в садах между крутыми горами, покрытыми густым лесом. Я не знаю отчего, но после долгого пути приезжаешь в подобные места с таким же удовольствием, как домой. Остановясь подле одной касы[177], я вошел в нее. Как опрятно! Стены белы, как снег; против дверей на развешанных по стене обоях иконы, убранные цветами; полки и перекладины унизаны большими яблоками и чем-то вроде маленьких тыкв, похожих на звезды. Под образами, во всю стену, широкий, мягкий диван; перед ним чистенький столик; подле стен, на диване, сундуки с приданым дочерей хозяйских и разноцветные ковры их работы.

CVI

Покуда готовили мне обед и жарили куропатку и вальдшнепа, которых я убил дорогой, я рассматривал живопись и значение икон. Вдруг заткнутая за обои бумага обратила на себя мое внимание. Писано по-русски; однообразное окончание рифм как будто осветилось. – Ба, стихи! – вскричал я, и давай читать:

CVIIВ Молдавии, в одной деревне,Я заболел. Правдивый богНаслал недуг, я изнемогИ высох, как покойник древний.Денщик мой знал, что я как тень,А без меня смирна нагайка,И потому и ночь, и деньНе просыпался. Лишь хозяйка,Все целомудрие храня,Ходила около меня.И часто слушал я от скукиНескромные слова Марюки,Интрижки давние ееВниманье тешили мое.«У нас здесь полк стоял пехотный(Она всегда твердила мне),Меня любил фельдфебель ротный,И выписал он на стенеМеня на джоке… погляди-ка!Он говорил: «Вот это я,Вот Марвелица-мититика[178],Любезная душа моя!»Уж кажется прошло два года:Парентий[179] нас благословил;И вот до самого походаСо мной Илья Евсеич жил.Его ль не буду вспоминать я?Он сшил мне ситцевых два платья!Я много слез по нем лила,И с горя я бы умерла,Но думала: не будет к нам уж!И с полгода как вышла замуж.Мне молдаванская земляСкучна: хоть здешняя я родом,Но вылита я в москаляПоручика, который с взводомВ деревне нашей с год стоялИ матушке моей сто левов[180]Да перстень с светлым камнем дал…CVIII

Здесь чтение поэмы прервала вошедшая женщина.

– Марьелица!

– Что? – вдруг отозвалась она.

– Илья Евсеич кланяется тебе!

Закраснелась, скрылась Марьелица, и след простыл.

После обеда я продолжал читать найденную поэму… Вероятно, вы также хотите знать продолжение и конец ее, но могу ли я печатать чужое произведение? Согласитесь сами.

Ввечеру Марьелица показалась опять. Долго она искала что-то по всей комнате; кажется, желание знать о здоровье Ильи Евсеича беспокоило ее, но я притворился спящим, а вскоре и вправду заснул.

День XV

CIX

Лет в 50 я гораздо подробнее буду рассказывать или описывать походы свои. После курьерских, поездив на долгих[181], я посвящу себя жизни постоянной, подражая природе, в которой постоянно все, кроме природы и людей, исключая из числа последних всех милых женщин, известных мне и читателям.

СХ

Это последняя талия, которую я мечу для первого тома моего путешествия; она решит, кто останется в проигрыше – я или читатель.

Проигрыш более всего заводит в игру; например, если у автора книги сорвут несколько тысяч экземпляров, то он рад заложить новый банк, а решительный книгопродавец поставит ва-банк.

CXI

Но я заговорился. Уже несколько дней, как манифест, объявляющий войну султану, обнародован. Из Лозова взор мой опять переносится в Тульчин. Между тем вьюки готовятся к походу, почтовая повозка у крыльца. Прощайте, милые мои! молитесь за меня! когда, когда опять увидимся мы? Прощайте! Но еще должно выслушать молебен. Кончен! крест поцелован, святая вода окропила, прощайте!

Таким образом простился я с Тульчпном 20 апреля 1828 года; 22 был уже в Кишиневе, а 25 переправился с войсками чрез р. Прут при местечке Фальчи.

В походных записках офицера м. Фальчи произведено в крепость 3 разряда.

По мне пусть будет Фальча крепостьБез стен, без бруствера, без рвов:В подобном смысле я готовЗа правду принимать нелепость.СХІІ

Здесь конец первой части путешествия! – вскричал я и ударил кулаком по столу. Все, что было на нем, полетело на пол, чернилица привскочила, чернилы брызнули, и черная капля потопила Яссы[182].

СХІІІ

Если б человеку при создании вселенной дан был произвол избрать в ней жилище себе, до сих пор носился бы он в нерешительности, как эфир между мирами. Так и я теперь не знаю, на чем остановиться…

CXIVДай крылья, сын Цитереиды[183],Дай крылья мне, я полечу!На райских берегах ТавридыЯ встретить светлый день хочу.Усталый путник, там я сброшуПечалей тягостную ношу!Там легко, вольно будет мне:Там к Чатырдагской вышине[184]Я прикую безмолвно взоры;Я быстрой серной кинусь в горы,И с гор, как водная струя,Скачусь в объятья другу я!

Кто этот друг? – спросите вы меня. Вздохните глубоко о том, что вы некогда любили больше всего в мире; взгляните на то, что для вас дороже всего в мире теперь; слейте эти два чувства; если от слияния их родится существо, то оно подобно будет моему другу.

CXVКак все пристало, мило ей!Когда шалит, ей шалость кстати;В пылу младенческих затейОна крылатее дитяти,Который с помощию стрелСовсем Вселенной завладел!В ней все влечет к себе и манит;Умен и пылок разговор;Когда ж она потупит взор,Стыдливость щечки разрумянит,И вдруг задумчива, скучна,Головку склонит, ручки сложит,Тогда мне душу мысль тревожит,Что замужем уже она.В ней сердце сладкой воли просит,Его неопытность томит;Как терпеливо переноситОна болезнь души! Сидит,Молчит, как хворая старушка,Очаровательно-слаба.Зачем, коварная судьба!Не грудь моя ее подушка?Как билось сердце бы моеПод этой ангельской головкой!С какою нежною уловкойОно качало бы ее!CXVI

Как Цинциннат[185], совершив в 15 дней великий подвиг, я смиренно удаляюсь от письменного столика к дивану и предаюсь сладостному отдохновению.

Перед походом в Азию Александр раздал все, что имел. «Что же оставляешь ты для себя?» – спрашивали его. «Надежду», – отвечал он. 35-ть тысяч храбрых македонцев готовы уже были поддержать надежду его.

Конец первой части

Часть вторая

Lorsque quelque est placé devant le substantif chose ces deux mots s'emplaient souvent comme un seul… par exemple: avez vous lu ce livre? – Non, j'en ailu quelque chose qui m'a paru bon[186]

(Gram, franc, de L'Homond, revue, corrigée et augmentée par Letellier, douzième édition, page 128).День XVI

Рождение мысли. Путь. Короткие сборы. Истина. Умственный капитал. Мой конь. Земное солнце. Могущество. Утро и вечер. Изуара индейский Владыко. Гум! и Ом/ Санскритский язык. Байрон о путешествии; природа и откуп ее. Поход. Прощание с Россией. Ее чувствительность…

День XVII Эзопка. Гений. Умно и безумно…

День XVIII

Храмина сына странствующего. Его богатства. Пища людей. Приготовление к пиру. Природа и климат…

День XIX

Чертоги Кулихана. Аллаталлах. Очи читательницы. Она. Роскошный клевер; закуска; создание мира. Забывчивость. Обед и обет. Приглашение, угощение. Поэт. Акбэ. Отношения мои к ней. Занятие г. Ясс. Этерист. Халоса, халоса! Жид-колдун. Переправа войск через р. Прут. С. Мамалыга. Есаул.

День XX

Определения Вселенной, жизни, человека. Что такое магнит и северное сияние.

Р. Прут. Европа. Промах. Букарест. Ресторация. Обед и фэ. Сходство

День XXI

Слава. Кусок мрамора. Фидий. Несчастие с 141-й главой. Букарестские красавицы. Гесперидские плоды. Уборная. Выезд на Примбарс. Посещение бояра Валахского. Новый Шагямуни

День XXII

Первая встреча с неприятелем. Болдагенешти. Первый блистательный подвиг 1828 года. Разбитие турецкой браиловской флотилии. Воззвание к потомству. Остановки. Обманчивое понятие. Гармония. Лучшее сравнение. Авелианец. Я бы пел.

День XXIII

Движение за Дунай. Прощай, Хаджи-Капитан! Военный восторг. Едет казак за Дунай. Переправа через Дунай. Дарий. Визирский курган

День XXIV

Ум и сердце. Глава, наполненная одним воздухом. Спор о любви. Движение войск от кр. Исакчи к Бабадагу. Императорская и Главная квартира армии при Траяновом вале в Булгарии. Взятие крепостей: Браилова, Мачина, Гирсова, Кистенджи и Тульчи. Рассказ о прошедшем. Слияние земного с небесным. Монтань

День XXV

Возвращение из Гельвеции. Что значит быть счастливым. Упрек. Искренняя любовь. Определение любви. Русалка. Гора Могура. Младенчество

День XXVI

Продолжение определения жизни. Крайности. Лучший путь. Предметы направо и налево. Приложение к геометрии. Несогласие. Что прежде было и что теперь. Канцелярия. Поход обоза. Разделение. Солнце…

День XXVII

Любитель чтения. Базарджик. Бесконечное кладбище. Нападение в долине Утенлийской. Мой меч. Великая армия. Поле чести. Хабрий. Ропот любви. Участие

День XXVIII

1-е майя. Приглашение. Разговор. Ритурнель. Обманчивость. Дикие люди. Слепота. Новый Язон с аргонавтами. Путь от Галаца до рая. Где рай. Усталость читателей

День XXIX Телескоп. Диспозиция. Поход от Базарджика к Козлуджи. Балканы

День XXX

Мысли до восхождения солнца. Утро. Лейб-Амазонский эскадрон. Препятствия к движению вперед. Терпение. Стройность. Письмо. Заключение

День XVI

CXVII

По слабости, свойственной всему человеческому роду, отложив попечение о всех старых началах, я приступаю здесь к началу новому. Могу ли я равнодушно смотреть на новорожденную мысль свою? – нет. Искусно, нежно принимаю я ее из недр головы своей, как младенца, даю ей имя, благословляю ее, опускаю в купель… Увя! увя! какой восторг для чувствительного отца!

В святую веру окрестя,Ее я нянчу и целую,Ее лелею, образую;Живи, расти, моё дитя,Мой милый, добрый мой ребенок!Не знай свивальников, пеленок,И слез не знай! кто слезы льет,Тот на других печаль накличет;Мамуня песенку споет,А котя Васька прокурнычит;Засмейся, душенька!.. гу-гу!..CXVIII

Теперь спокойно я пускаюсь в путь…

В крылатом, легком экипаже,Читатель, полетим, мой друг!Ты житель севера, куда же?На запад? на восток? на юг?Туда, где были, иль где будем?В обитель чудных, райских мест?В мир просвещенный к диким людям,Иль к жителям далеких звезд?Мне все равно, лишь было б радоМое возлюбленное стадоИз мира в мир за мной летать;Ему чтоб только не устать.CXIX

Уложим же воображение и мысли в котомку и – с богом! Паспорты, подорожные не нужны нам, мы люди свободные. Лошадей почтовых также не надо, есть свои, и какие! куда на них не уедешь? только держись! вечно несут, и вечно в гору. Там – храм славы. «Слава не может быть основана на одной истине!» – сказал Квинт Курций в один пасмурный день.

Ум, мужество, воображение и вообще все умственные богатства хороши только тогда, когда они в действии. Без движения все – мертвый капитал, и потому

Порхай, лети, мой милый конь,Тебе не нужны хлыст и шпоры;Неси чрез воды, чрез огонь,Чрез дебри, пропасти и горы.Взвивайся, мчись, не уставай;Чем дальше, тем живей, свободней!Ты можешь залететь и в рай,Ты можешь быть и в преисподней;Там темно…СХХ

Подайте свечей! Впрочем, путь наш везде ясен. Его освещает не то обыкновенное солнце, к которому мы пригляделись и которое иногда с охотою променяли бы на луну майскую; не то солнце, которое упало вместе с небом на землю и разбилось вдребезги; не то, которое погибло во всемирном пожаре; не то, которое снесено с места ветром; не то, которое взошло на небо после смерти четырех первых и которое освещает новые предрассудки и пятый возраст мира[187]; но – надежда, солнце душевное!.. надежда!.. Боже, какое богатство лучей!.. сколько затмений!.. блистательное, обманчивое светило!.. светит, светит, и все ничего не видно… Темно!.. подайте свечу!

CXXI

Вот… лицо Земли перед нами… счастливой дороги!.. заяц навстречу не попадется, ось не переломится, колесо не разлетится вдребезги, и мы себе шеи не сломим… Эй! Чубукчи-паша! трубку! Итак… мы уже на диване. Взоры наши отправляются вдоль по широкой карте. Вот я вожу по ней указательным пальцем. Он могуществен, как перст времени. Хотите ли, подобно ему, я сотру с лица Земли грады, горы, границы царств!.. хотите ли, зажгу Ледовитый океан, обращу Белое море в Черное? Но вы и без доказательств верите могуществу моему и могуществу времени, хотя в разных случаях. Создавать – слава; разрушать – грех; впрочем, разрушение дает место созданию. Все стоит на развалинах.

СХХІІ

Где же тот чудный, обещанный обед? – спросит меня любопытный, как жалкое существо, желающее быть всеведающим. Завтра удовлетворю я твое любопытство, голод и жажду; теперь вечер, утро вечера мудренее. Представь себе! однажды ввечеру, растроганный до глубины сердца, «послушайте», сказал я одному земному существу, схватив его за руку я вскочив с места, «послушайте!» повторил я и потом произнес медленно: пора почивать! и опять опустился на диван. Почему, думаете вы, это так случилось? потому что огненные слова осветили рассудок и опровергли необдуманный восторг. Проснувшись на другой день, я подумал и сказал решительно: вечер глуп!

СХХІІІ

Что же далее? Далее то, что я до сей СХХШ главы сохранил свободу сердца и переменил посвящение Странника. Вам! какое тысячемыслие! какой лаконизм! Так индейский владыко Изуара[188] сказал своей супруге: «Гумм!» – «Ом»[189], – отвечала она, и Изуара создал мир в том самом виде, как он кажется индейцам; ибо мы смотрим на него совсем с другой точки.

Слово Гумм! заключает в себе всю полноту прожекта, или предположения о создании, и вопрос о согласии. Слово Ом! заключает похвалу, поправки, дополнения (особенно в существовании женского пола) и, наконец, согласие, подтверждение и т. п.

Так изъясняют значение сих слов толкователи санскритских индейских слов: премудрый патер Паолино ди Санто Бартоломео[190] и Ланглес[191], восставая на филологов Виллиама Джонса[192], Вилькинса[193] и проч., которые говорят, что таинственное слово Ом! есть изображение божества и составлено из трех деванагарийских букв[194]: А И У, кои сливаясь, производят О или с прибавлением M – Ом! т. е. творителя, храпителя, рушителя.

Это понятно. Санскритский язык есть то ничего, из которого созданы все прочие земные языки; или то море, из которого истекают реки глагола.

СХХIV

«Пусть расслабленные, утопленники неги и роскоши назовут путешествие глупостию; пусть удивляет их смелость тех, которые, бросая пуховое ложе, преодолевают все тягости, все затруднения долгого пути. Горный воздух исполнен благовония и сладостной животворности, которых никогда не испытывала пресыщенная леность!»

Так, или подобно сему, говорил мой милый, вечно задумчивый… нет!.. вечно дымящийся, пылающий, извергающий на все предметы черную лаву вулкан Байрон-Бейрон-Бирон[195].

Со вздохом глубоким отправляюсь я вдоль по пространной карте вечно спорных участков земного шара искать этого горного воздуха и прекрасной природы. Природа только там хороша, где освящает ее довольст-впе человека, где он н сам равен красоте роскошной природы.

О, это истинная правда! скажет тот, кто не участвует в откупе природы и которого владения ограничены поверхностью его одежды.

CXXV

Смирно!.. в колонны стройсь!.. марш, марш!.. раздавалось на юге России. Быстро, как время, войска приближались к границе.

Вот и перед моими глазами: пространная долина, зеленые камыши, болота, озера, река Прут. Мест. Фальчи на возвышенности противоположного берега. По извилистой дороге тянутся полки, обозы… Понтонный мост! до свидания, Россия!

И слезы вдруг, как у ребенка,Ключом горячим потекли;Прощай, родимая сторонка,И все, что мило на земли!Прощайте, красные девицы!Иду!.. последний переход!Вот… Царства русского границы;Но их – душа не перейдет!..Не болен я, а сердцу худо!Пусть я военный человек,Но во владениях Махмуда[196]Бессонен будет мой ночлег!

Здесь ангельская чувствительность ее (но кто она?), может быть, заставит невольно вскрикнуть:

Ах, боже мой! какая жалость!Убьет себя бессоньем он!– Не бойтесь, душенька! усталостьПрогонит грусть, нагонит сон.

День XVII

CXXVIЭзопка![197] утонул во сне!Сгони с постели Пенелопу[198],Да шар земной подвинь ко мне,И разложи на стол Европу!Прекрасно!.. ну, в шкапу сыщиТу книгу, много что картинок.Умен!.. Теперь ступай на рынокИ изготовь к обеду щи,Кусок жаркова, крем да вафли…Ступай!– Для рифмы: к вам не граф лиОбедать будет?– Может быть.CXXVII

Я не воображаю, а потому и вы также не воображайте, добрые мои посетители, чтоб мой эзопка был в состоянии изготовить пышный обеденный стол на песколько тысяч персон. Нет, он так еще невинен в познании поваренного искусства, что часто суп мой вкусен, как вода Асфальтского моря[199], а кусок жаркова уподобляется эбеновому дереву, из которого можно выточить все, что вам угодно. Но зато, о господа гастропомы! как жарит он дичь!.. Если бы все гаршнепы, шнепы, дупельшнепы, вальдшнепы, кроншнепы, куропатки, перепела, стрепета и дрофы, по которым, благодаря искусству Кюленца и собственному, я не сделал промаха, если б эта дичь могла чувствовать, с какою попечительностью и с какого нежностию эзопка обходился с нею, как подрумянивал ее на вертеле, па сковороде и в кастрюльке и потом подавал па стол, если б дичь эта могла чувствовать, как она услаждала вкус мой и как вкус мой ласкал, лобызал каждый сустав ее, то она встрепенулась бы от душевного удовольствия и испустила радостный крик, ибо что может быть сладостнее той минуты, когда доставляешь наслаждение другим, жертвуя какой-нибудь земной собственностию.