Странник

CCLXVI

Представьте себе, милые спутники мои, крепость Варну в том самом виде, в каком верная кисть живописца, циркуль и перо военного топографа могут вам ее представить на бумаге. Потом вообразите себе, что стены крепости унизаны 250 орудиями и 15-ю тысячами вооруженных с головы до ног турок; что каждый из них, в надежде на Аллаха и его пророка, пьет свой кофий, курит трубку и выпускает каждый день по нескольку тучных зарядов за крепостную стену.

В то же самое время, добрые мои читатели, представьте себе, как русские полевые полки сжали своею грудью крепость; как русская гвардия цвет мужества, силы, здоровья и красоты русского народа, расположена на высотах, в шатрах с золотыми маковками; как эскадра Черноморского флота, подобно огромному стаду гордых пеликанов, окружает и стесняет у берега турецкую Варнскую флотилию, как устрашенную рыбу… Но чтоб увенчать великое событие в летописях русской славы, русские! вы знаете своего царя, представьте же себе его, изрекающего волю свою с адмиральского корабля «Парижа» и повелевающего разгромить непокорных.

Осадная артиллерия, с вновь созданных укреплений под стенами Варны и со всех кораблей флота, сыплет 70 тыс. ядер, бомб, гранат и ракет в осажденную крепость; разгромляет ограды и домы и вынуждает капитан-пашу просить о пощаде. Пощада дана. Варна арестована[396], и победа в летописях мира начертала: «Русский царь Николай покорил Варну».

CCLXVII

Если б воображение мое в состоянии было оставаться долго на одном месте, то подробностью описаний я наполнил бы сотни томов и книга Странник была бы величиною с монгольскую книгу Ганжур[397]. Но это несообразно с целию того, кто останавливается только там, где остановит его великое событие, любопытство, разделение пути, голова Януса[398] с двумя или четырьмя лицами или нерешенный вопрос, напр.: почему храм Януса был открыт только во время войны? Потому, отвечает он, что во время мира не о чем просить бога войны.

Но этот ответ покажется неудовлетворительным, ибо редкий ученый довольствуется чистым соображением, без комментарий, цитат и фактов.

День XXXVIII

Le métier qu'on croit particulier aux comйdiens et aux bateleurs, c'est le métier de tous les hommes.[399]

Hippocrate 'CCLXVIII

Gli uomini si rendono miseri col desirare il superfluo.[400]

(Minerva sotto la figura Mentore)

…и т. далее.

CCLXIX

…?[401]

Понятно, ясно! колъми пачеТому, кто в женской школе рос взрос;Иной таинственный вопросНельзя и выразить иначе.CС LXX

Объяснив таким образом причину, по которой удалился я на время из круга военных действий, по обыкновению скакал я на почтовых. Мой суруджи, исхлопав длинный бич, дул коня, на котором сидел верхом, оставшеюся в руках палкою и в хвост и в голову. По крайней мере часом был бы я ранее на станции, если бы не разлетелось колесо в бричке моей и если б следующий разговор был менее занимателен.

Покуда чинили колесо, я прогуливался по местечку. Любопытство остановило меня против ворот госпиталя. Я заглянул в них. Два солдата несли в корзине стклянки с лекарствами; остановились подле госпитального крыльца отдыхать и стали беседовать:

Постой, брат! мочи нет! схватило за живот!А лекаря просить не стану о лекарстве!Нет! кто ему в рецет уж попадет,Того пиши в небесном царстве!Горазд морить!.. Уланского полкуСолдатик, видишь ты, был болей просто сыпью…Что ж!.. ох, брат, вот резня!.. ей-богу не могу!..Постой-ка, я какой-нибудь мекштурки выпью.

(Пересматривает стклянки на свет и потом пьет.)

Как пиво!.. ну уж дрянь! насилу проглотил!Варить декох сам дьявол, верно, учит:Как лазаретную плепорцию хватил,Так так, как дохлую скотину, и распучит!

{Подходит больной солдат.)

– Что, брат Хадей?– Что… лихоманка, брат!.. чуть показалась зорька,Как учала трепать! свалила с ног, ей-ей!Дай, брат, лекарствеца, да покислей!– Изволь, и кисло, брат, и солоно, и горько!На вкус аптекарь не варит.А ты, брат, что? аль бок-то все болит?– Какой-те бок! уж согрешил пред небом!Ни пить, ни есть, ни спать – совсем было пропал!Спасибо фелыперу, какой-то плаштырь дал,Вот и поел его сегодня трохи с хлебом,И лучше!..– Что ты?Вот те бог!Пойдем, брат…

(Поднимают корзину.)

Дежурный– Что это?– Мекштура и декох.

(Уходят.)

CCLXXI

Я хотел подтвердить справедливость всего вышеописанного всевозможною клятвою, какую только читатель в состоянии бы был придумать на сей случай, но мои кони мчатся уже быстрее вихря; предметы вправо ивлево также торопятся куда-то. За пространной равниной видно только утреннее небо. Кажется, еще версты две, и – бух долой с земного шара! Какой чудный скачок!

CCLXXII

Но…

Рассудок мудрецу поможетДобро и зло определить:То хорошо, что может быть,И худо то, что быть не может.CCLXXIII

Здесь должен я признаться всему потомству, что нет ничего грустнее стоянки под крепостью, особенно, друзья мои, в пустынной Булгарии. «Отчего, – спросит медицинский факультет, – отчего задунайский воздух был так ядовит для нас? Какого жизненного элемента недоставало в нем?» – Никто не решит вопроса.

В нем недоставало женского дыхания.

Напрасно военная музыка хотела развеселить душу, играя то русскую песню, то арии из La dame blanche[402], из Freischütz[403], то мазурку, то cadrille française[404]. Все это увеличивало тоску, потому что напоминало многое.

CCLXXIV

Все действия устремлены были на Варну и на посланного к ней в защитники милион-пашу. Большая половина войск, облегавших Шумлу. скрытно двинулась на левый фланг черты действия, к р. Камчику, чтоб не допустить 30 т. вспомогательных войск, приближавшихся к Варне.

В дополнение, болезни так наполняли гошпитали, что ни мудрая распорядительность, ни всевозможные средства к предохранению войск от них не в силах были остановить поток лазаретных карет, дрог и фур, который истекал из-под шумлинского лагеря. Палатки опустели. Гуссейн-паша хотел пересчитать нас двумя решительными ночными вылазками, но в оба раза встретил русскую единицу, которая, подобно палице богатыря, укладывала турецкие толпы во чистом поле на вечный сон.

Напрасно Гуссейн с крепостных стен стегал по своим низам-гедитам[405] картечью, напрасно проклинал их и грозил смертию, они бежали искать спасения от русской палицы в объятиях шумлинских оград.

CCLXXVС неизъяснимою досадойВ палатке я своей сидел;Все было занято осадой,И я был занят кучей дел.Передо мной, как ряд курганов,Стопы бумаг, маршрутов тьма;Вот век! – в нем жить нельзя без планов,Без чертежей и без письма!Вот век! – старик скупой, угрюмый,Окованный какой-то думой!Как не припомнить давних дней,Когда возил в походах ДарийПостели вместо канцелярий,А женщин вместо писарей.То было время! не по плану,А просто так искать побед;При войске был всегда поэт,Подобный барду Оссиану[406];На поле славы дуб горел,А он героев пел да пел!CCLXXVI

Но вот привели для допроса пленного.

Он был собой прекрасен, молод,Как дева самых пылких лет;Он по-турецки был одетИ пикою в плечо проколот.По-русски он немножко знал,Но очень ясно рассказал,Как в Шумле он живал в довольстве,Как певчим был в Чифте-Хамам[407],Как был в России при посольстве,Хороша дивка видел там;Как oн от дивка очень плакал,Как возвратился в СтамбулуИ как его эмир-оглуЧуть-чуть не посадил там на кол.CCLXXVII

Альмэ была причиною этой беды, и вот как рассказывал Эмин[408].

Она хорошая была,Была такая молодая,А! ля-иль-лях-аллах-алла![409] Другой получше уж не знай я!Паша любился на она,А что такой!.. какой мне дела!Есть многа у паша женаВ харэм[410], хорошая и бела,А мой Альмэ ему не пар,Как мой пистоли с твой пистоли,Цалуй попрежде мой ханджар[411],И видим, сила чей поболе!..

Тут молодой турок стал бранить на своем языке пашу; я не понимал. А между тем день кончился.

CCLXXVIIIИ расточает каждый годБогатства жизни понемногу;Все больше, больше наш расход,Все ближе, ближе мы к итогу!

День XXXIX

Celui qui n'a pas un grain de chimère dans la tête, pour se consoler de la réalité, je le plains.[412]

DolomieuCCLXXIX

Настал новый день, но я, все еще грустный, как будущность безнадежного человека, не знал, в какую часть света удалиться от тоски, и – бросился в пустыню, лежащую между Сенегамбией, Нигрицией[413] и Северной Америкой.

Не боясь ни хищных арабов, ни хищных зверей, ни хищных птиц, ни бурных вихрей, вздымающих валы песчаного моря, я сел на высокую насыпь в самом центре Заары[414] и стал смотреть на медное небо.

Тут видел я все богатство солнца и неуместную щедрость его.

Сыплет лучи без меры, не позволяет пронестись над пустыней ни облаку, утоляющему жажду земли, ни ветру, разносящему прохладу. Одно хочет быть добрым и щедрым.

Кто же скажет, что излишество благодеяния не есть истинное зло?

Смотрите, может ли эта пустыня быть благодарного солнцу за то, что оно щедростию своею обращает ее в ад?

Прощай же, бедная Заара, земля бесплодная и пустынная! ты ли виновна в излишестве и в недостатках своих, которые на пространстве 5 895 760 квадратных верст не дают приют бедному человечеству: ему так тесно на земле!

CCLXXX

Когда я еще был ребенком и, сердитый, с досады, отказывался от пищи, тогда няня тщетно уговаривала меня. Что ж сделал бы я теперь, рассерженный на медное небо Заары и в таком же расположении духа, как Ксеркс во время наказания Геллеспонта и вызова горы Атоса на 6ой[415], На слова:

Милый друг, послушай,Хоть немножко скушай!

я отвечал бы:

Не хочу я хлеба!Дайте мне неба,Южного неба!CCLXXXI

Так отвечал бы я няне и всем, кто вздумал бы мне давать пустопорожнюю землю, например, посреди Гоби.

Как житель Гоби, человек может не знать наслаждений жизни, может даже не понимать, что на земле существует благополучие. Виноват ли он, что родился посреди пустынной степи? Нет лесов, нет воды, утоляющей жажду. Летом тщетные молитвы о дожде, зима грозит истреблением стад Вода соленая, как море, ядовитая трава сули – вот украшения природы, в которой суждено обитать иногда существу, одаренному разумом.

Но это ничего. Человек, который похож на жителя Гоби, должен думать и чувствовать, как житель Гоби: «Некогда утолю я жажду из чудесного, священного ключа Арашана, сладостно журчащего посреди рая, предназначенного праведным монголам; некогда буду я нетленен, как злато, и буду сиять, как драгоценный камень; некогда перегоню я на своем! тарпане[416] три тысячи скакунов и получу от Кутухтвы в награду: ружье, панцирь, 15 быков и коров, 15 лошадей, 100 баранов, одного верблюда, 1000 кирпичей чаю, 20 кусков атласу и несколько шкур лисиц и выдр!»[417]

Воображая иметь такое несчетное богатство, житель Гоби украша им всю свою будущность, строит мысленно Жэхэ[418] и – счастлив.

День XL

Celui qui est assis, travaille pour se lever; celui qui est dans le mouvement, travaille pour être en repos.[419]

HippocrateCCLXXXII

Du, lieber Berg![420]

(Gesangbuch für Kinder, von Stoh)

Возвратясь из степей африканских, чрез пустыню Гоби, в лагерь, я был встречен объятиями доброго моего товарища.

– Что ты так пасмурен? – спросил я его.

«Проклятый жид опять насолил мне!»

Понимаю!

Свой своему, к твоей беде,Невольно друг, что же на поверку:Разумный рок тебя преследовал везде,А счастье глупое преследовало, Берку!CCLXXXIII

Мы вошли в палатку.

CCLXXXIV

(В палатке.)

А сердце бедное…Сбитенщик (за палаткой)Кипит!ДенщикМонета мелкая, как женщина злодейка,Недолго и в руках надежных наживет,Ну, встань ребром, моя последняя копейка,Которую берег на денежный развод!Горячий! ходь сюды!СбитенщикВот кипяток!ДенщикНалей-ка!Почем?СбитенщикЕсть в разную цену;А сбитенек, что – чай твой, чрезвычаен!Денщик (поет)Не черт ли сам тебя занес, брат, на войну?СбитенщикКакой-те черт, не черт, Савельич, мой хозяин.ДенщикЧто, борода, видал секим-башку?СбитенщикА как же, вишь: с Каменским[421] мы ходилиВ Силистру, под Рущук, да был в Базарчику,Потом под Ботиным в большом сраженье были.ДенщикЭгэ-гэ-гэ! так ты, брат, послужил!СбитенщикПять лет все при одном полку был маркитантом[422],Да при дивизии год целый; с ней ходилПод Шумлу, крепость за Балкантом!CCLXXXV

Уже было около полуночи. Мне должно было отправиться на левый фланг. Казак, Ермак безымянный, подвел мне коня, подал нагайку, я вскочил на седло и помчался широкою тропинкой около лагеря. Кто-то ехал передо мной рысцой и бормотал что-то про себя. Я тихо следовал за ним. Любопытство прислушивалось к словам его. Это были жалобы самому себе, военная зависть:

У нас орудий вечный говор,Свист ядер, пуль и треск гранат,И наши головы трещат.А здесь на полной кухне поварГотовит барину бивстек[423]!..Как славно пахнет теплым супом!..А как бурчит в желудке глупом!..Как нежен здесь военный человек!..Под кровом парусных палатокПриятные летают сны…На всем здесь виден отпечатокДовольствия и тишины,И в неге тонет петербургство!..Но между тем, как говорят,Где два фонарика горят,Найду я главное дежурство!

Отрядный офицер свернул влево, а я вправо; таким образом мы, никогда не встречаясь друг с другом, расстались. Мог ли он догадаться, что я преступным ухом подслушал те слова, которые он говорил сам себе, и выдал их в свет, приделав к ним бахрому из рифм?

CCLXXXVI

Темнота ночная застлала дорогу. Призадумавшись, я ехал полем; вдруг раздался в ушах моих вопрос, на который всякий (хотя бы он был голодная собака) обязан отвечать: солдат!

Этот вопрос, сделанный мне ночью часовым на передовой цепи, я считаю за самый счастливейший и умнейший из всех тех, на которые я должен был отвечать. Без него, под покровом ночи, в предположении, что и плотный некрасовец[424], с густою бородой, в русском перепоясанном кафтане, в высокой мерлушковой, цилиндрической, перегнутой на бок шапке, стоя на турецкой передовой цепи, также не заметил бы меня, и я, блуждая между передовыми неприятельскими укреплениями, верно, ударился бы лбом обо что-нибудь, принадлежащее султану Махмуду.

Какое неприятное чувство наполнило бы душу мою, если б уроженцы Булгарии, Румилии, Албании, Боснии, Македонии, Анатолии, Армении, Курдистана, Ирак-Араби, Диарбекира[425] и всех мест и всех островов, принадлежащих блистательной Порте[426], окружили меня, воскликнули: ля-илъ-лях-алла! Гяур![427] и повлекли бы в ставку Гуссейна.

Сидя на пространной бархатной подушке, сераскир[428] спросил бы меня, каким образом попал я в турецкий лагерь.

– Заблудился, – отвечал бы я.

«Не заблуждения, а путь правый ведет под кров Аллаха и его пророка», – сказал бы Гуссейн и велел бы меня отправить в Константинополь.

CCLXXXVIIСнабдив по доброте душиКаким-нибудь негодным мулом,Какой-нибудь Ахмет-башиМеня бы вез под караулом.И долго он меня бы везЧрез Карнабат, или Айдос,Чрез Кирккилиссу, до Стамбула.Прощай бы молодость моя!И сколько раз вздохнул бы я,И сколько раз бы ты вздохнулаИ сколько слез бы пролила,Но мне ничем не помогла!..CCLXXXVIII

К счастию, этого не случилось; вздохи и слезы остались целы. А между тем время было отправляться на зимние квартиры. И я, вслед за историческими лицами 1828 года, скакал на почтовых от Варны чрез Мангалию… Tс! За пересыпью, между небольшим озером и морем, показался на отлогом скате к морю небольшой, пустынный азиатский городок; кроме одной или двух мечетей, из-за домов белела башенка с крестом; это была церковь.

Так вот то место, где жил изгнанный из Рима Овидий, по неизвестной потомству причине! Вот тот город Томи, где лежал надгробный камень с подписью:

Hic ego qui jaces tenerorum lusor amorum,Ingénus peru Naso poeto meo.At tibi qui transis, ne sit grave, quisqius amasti,Dicere Nasonis, molliter ossa cubent[429]CCLXXXIX

Люди по большей части развязывают узлы не умнее Александра Великого[430]. И потому кто же упрекнет меня за перевод древней латинской рукописи, объясняющей тайну, важную для ученого света.

CСXС

(Октавий Август[431] и Овидий Назон в теплице Пантеона)

Август

Ложись, Назон!.. распарив кости, приятно лечь и отдохнуть!

Мне кажется… что вместе с грешным телом омылись также ум и чувства и с грязью стерлись все заботы.

Читай мне новое твое произведенье; готов внимать.

Я в бане свой… вполне свободен… как мысль крылатая певца!

Здесь, отдохнув от тяжести державы, я чувствую себя…

Все говорит во мне: ты сам в душе поэт!..

О, если б не судьба мне быть владыкой Рима и прославлять отечество свое, я посвятил бы жизнь одним восторгам чистым, как огнь богов, хранимый Вестой!

Любить и петь любовь… вот два предназначенья, святой удел людей и жизни цель!..

О, я бы был поэтом дивным!.. мой век Октавия бы знал!

Между творцом великим Илиады… и богом песней есть довольно места!..

Наш беден век достойными названия поэтов!..

(вздыхает)

Ну что Виргилий[432] наш?… Тибулл[433]?… или Гораций? – Певцы ничтожные, временщики у славы.

Будь сам судьей, Назон!

Овидий

Им судьи время и потомство.

Август

Нет, говори свободно!.. Ты цену им давать имеешь право… Назон живет для славы римских муз.

Овидий

Таких нахлебников у славы очень много!

Август

Виргилиевы сказки про Енея[434] я слушал, слушал и заснул.

Язык нечист, болотист и тяжел, как воздух понтипейский…

Эклога и конец шестой лишь песни – так – изрядны, сносны…[435]

Ему бы не простил я глупости народной и восторгов, когда читал на сцене он отрывок; но… кесарская честь… так шла к Виргилию, как тога к обезьяне.

Я посадил его с Горацием за стол свой…

Живые статуи!.. ничем не сдвинешь с места; но одаренные завидным мне желудком!..

(смеется)

Один вздыхал, другой точил все слезы[436]… Я смеялся… мне для сваренья пищи смех полезен…

Трибун Гораций, кажется, знаком тебе, Назон?., и, верно, знаешь ты, что он бежал с сраженья?., а трус поэтом быть не может.

Его все оды так несносны!.. надутее Эзоповой лягушки[437], и, кажется, их слава скоро лопнет!..

Овидий

Да… так… но, кажется, что прежде этой славы от зависти к поэту лопнет зависть!..

Август

Из дружбы ты к Горацию пристрастен.

Но слушай, как его Октавий проучил:

Ему и в мысль не приходило, что кесарь может быть поэтом.

Вот я шутя ему однажды предложил учить меня науке стихотворства.

Что ж? вдруг является Гораций мой ко мне с огромным свитком.

Вот, говорит, Наука Стихотворства[438], когда начнем урок?

Урок?… садись!.. и слушал я с терпением и смехом,

Как с важностью глубокой на челе он толковал цезуру и гекзаметр и альцеический[439] глупейший свой размер.

Я обещал ему твердить все наизусть; а между тем просил на завтра же задать предмет для описанья в стихах ямбических; и хитро речь склонил к Сицилии роскошной.

Он не заметил сети, и сам мне предложил Сицилию воспеть.

Вот, на другой же день являюсь с торжеством я пред наставника как ученик успешный.

Читаю третью песнь моей Сицилиады[440]… Ты знаешь сам, Назон, как хороша она!

Что ж, думаешь, Гораций мой плаксивый? Не понял красоты! и вздумал мне мои высчитывать ошибки!..

А, друг! ты хлопаешь ушами,

Так отправляйся же с своей наукою в деревню! Учись сперва, потом учи других!

Овидий

Ты дал урок не одному ему.

Август

Ну, а Табулл?… певец любовных дел Сюльпиции с Церинтом, как нравится тебе?… а мне так жаль его!..

Недаром он свои елегии заслюнил: мне кажется, ему Церинт из дружбы позволил сесть в ногах и списывать с натуры восторги страстные свои!..

(смеется)

Постой… прекрасно!.. эпиграмма!..

Увы, судьба над ним жестоко тяготеет:Другие пьют, а он пьянеет!

Я, как Метида[441] вдруг рожаю головой вооруженную Минерву – Эпиграмму!

Ну, начинай, Назон!

Овидий

(развертывает свиток)

Август

Что, не Искусство ли любить[442]?

Овидий

О, нет, Искусство ненавидеть, трагедия.

Август

Трагедия!.. прекрасно! мы с тобой как будто сговорились!.. и я трагедию недавно кончил и, отдохнув, тебе намерен прочитать.

Названье как?

Овидий

Медея[443].

Август

Как?… Медея?… Назон, ты, верно, знал, что я пишу Медею… и подшутить желаешь надо мной!

Овидий

Невыгодно шутить мне над тобой!.. Кто ж виноват, что Мельпомена[444] внушила кесарю и мне одну и ту же мысль!

Август

Так ты не знал, что я пишу Медею?

Овидий

Я только знал одно, что Август – император и долг его писать законы Риму!

Август

Не хочешь ли и ты давать законы мне?… Но полно, в стороне оставим сердце, рассудок нас с тобою примирит…

Но если ты без всякой цели свою Медею написал, то ты легко мне это и докажешь.

(хлопает в ладони; являются слуги)

Курильницу, и с жертвенным пылающим огнем!

Дай свиток свой!

Овидий

Зачем?

(вносят курильницу)

Август

На жертву дружбе. Я состязаться с Еврипидом…[445] один хочу!

Овидий

Когда бы у тебя родился сын… ужели всех чужих младенцев ты повелел предать бы смерти… чтоб не встречать нигде подобных сыну?…

Август

Зло, колко!.. но прощу, когда исполнишь просьбу.

Овидий

Я, как отец, люблю своих детей!.. на жертву и богам я их не принесу!

Август

(вырывает у Овидия свиток и бросает в огонь) Смотри же на свою пылающую славу!

Овидий

(схватывает свиток Августа и бросает в огонь)

Смотри же и ты на казнь своей Медеи и на дымок, оставшийся от кесарских трудов!

Август

Стража, стража!

(стража входит) (показывая на Назона)

На скифскую границу, в заточенье!

Овидий

(увлекаемый стражею)

Медея!.. ты виновна!.. и я наказан небом за то, что освятить твою желал я память и оправдать тебя хотел перед потомством!

День ХLI

CCXCI(Вечер.)

(Общество сидит вкруг стола; читают новое произведение Поэта.)

Une demoiselle[446]

(восхищенная до седьмого неба прекрасными стихами)

«Как он хорош, как он умен!Как мил!.. и я того не знала!..Ах, если б здесь явился он,Его бы я расцеловала!»И вот является ПоэтНежданно, робко, осторожно.Ей шепчут: вот он!«Что вы!.. нет!»– Клянусь вам честью! – «Невозможно!..Я не поверю никогда!»И кто поверит, в самом деле,Что истинный талант всегдаСудьбина держит в черном тело!

Я

(про себя)

О намять, душу не волнуй!Ужели в жизни все непрочно!Увы, не отдан поцелуй,И мне обещанный заочно!ССХСІІ

Поэта посадили также в круговую. Он был робкого свойства.

Я с сожалением смотрел на его страдальческое положение между двумя дамами, которые по-своему экзаменовали ум и чувства его и заметно удивлялись простоте его ответов. А он – учтивец! – стягивался в математическую линию, чтоб не задеть плечами, локтем или рукою за которую-нибудь из своих соседок; но – увы! – стали рассматривать портрет глаза одной из дам; ему также предложили взглянуть; он протянул руку и – провел локтем по лицу хорошенькой соседки справа.

«Сочините экспромт на этот портрет глаза», – сказала ему соседка слева.

Бедный поэт не знал, отвечать ли ему прежде на предложение или извиняться в своей неосторожности.

Только с двух сторон он был виноват, со всех сторон заметили его неловкость.

Он краснел; казалось, что весь поэтический угар выступил ему в лице. «Пишите же экспромт!» – повторила соседка слева и придвинула к нему бумагу и чернилы.

– Что прикажете писать? я не знаю?…

«Найдите, например, ошибку в изображении этого глаза».

– Если это ваш глаз, то…

«То пишите!»

Поэт взял перо и написал:

Ошибку отыскать я рад,Язык мой чувств моих невольник,По мне бы, должно не в квадратВписать ваш глаз, а в

Поэт задумался; дело стало за рифмой.

«Хорошо, хорошо, рифму я сама подберу, – вскричала капризная соседка; – теперь пишите что-нибудь другое, а именно: посвящение этого глаза моему другу; только по-французски».

– Не умею-с.

«Пишите, пишите! говорю вам».

Поэт не умел и не смел отговориться. Слабое существо поэт, а не жеп-щина, подумал я.

Он написал:

Mon amie! que cet ceil vous rappele les yeux,Qui aimaient vous chercher, contempler et comprendre;Qu'il vous souvient toujours les regards tendres,Et les larmes qu'ils versaient au moment des adieux[447].

«Хорошо!.. Теперь стихи в альбом, без отговорок! Для вас это легко».

– Трудно, – отвечал, запинаясь, поэт.

«Так же трудно, как нам из горсти бисера связать какой-нибудь узор. Вот вам горсть слов: Coeur, souffrir, souvenir, oubli[448]; составьте из них какой-нибудь смысл».

– Из поэзии хотят сделать мозаическую работу! – прошептал поэт и стал писать:

Deux choses qui font le coeur souffrir,Que le tourmentent pendant le vie:C'est d'un côté le souvenir,De l'autre côté l'oubli[449].

«Браво, браво! и еще раз браво! Это можно поместить не только в альбом, но и в новое издание конфектных девизов!»