скачать книгу бесплатно
В последний день Платон Алексеевич отпустил её пораньше с работы. Мать с отцом пожарче натопили землянку. Мария помылась, оделась в чистое, и стала ждать завтрашнего дня. Утром простилась с матерью, с безучастной ко всему бабушкой, и отправилась в военкомат. Отец пошёл её провожать, а мать осталась дома, потому что бабушка могла умереть с часу на час.
В десять часов подошли машины, мобилизованные расселись по кузовам. Отец, до последней минуты не выпускавший руки Марии, вдруг показался ей таким маленьким и старым, что его стало жальче, чем себя. Вот и моторы завелись… Ну ещё минутку дайте побыть дома… Нет, тронулись. Поехали. Отец бежит следом. Зачем-то снял шапку и машет ею. Всё, отстали… Но ещё мелькают знакомые дома. Вот уже и они позади. Выехали за село на каргатскую дорогу. На дорогу в неизвестность. Полдороги плакали о том, что осталось там, в Кочках, где теперь их дома, вернее, землянки. А потом стало не до слёз. Замёрзли, «задубели», как говорят в Кочках даже под тентом. Два раза останавливались в придорожных сёлах отогреваться. Сто километров ехали до самого вечера. Несколько раз застревали в рыхлом снегу перемётов. Спрыгивали, выталкивали машины. Залезали назад все в снегу. К концу путешествия нанесли его столько, что весь пол им утоптали.
Мария сидит на скамейке рядом с Эмилией Бахман. Милька красивая: высокая, стройная. Лицо румяное, ямочки на щеках, а волосы – в косы заплетены – чистое золото. Они в позапрошлом году вместе ходили в Марксштадт. Мария, Эрна Дорн и Сашка Муль – в педучилище, а Эмилия в техникум механизации на первый курс. Втемяшилась ей в голову блажь с машинами возиться.
Сегодня Мильке невесело. Мария ничего не спрашивает: знает, что Милькины мысли о Йешке. Если Марии простилась копеечная сушилка, то дезертирство во время войны точно не простят.
Приехали в Каргат при свете фар, переночевали в школе прямо на полу рядом со сдвинутыми партами. А наутро – на вокзал. Над вокзалом красные знамёна. Ах, да! Завтра же праздник! Двадцать пятая годовщина Великой Октябрьской социалистической революции!
Народу в помещение набилось – яблоку негде упасть. А за окнами проносятся поезда. Сначала слышится шум, вибрирует пол, пролетает паровоз, высоко выплёвывая клубы чёрного дыма, следом летят вагоны, ветер наконец приносит паровозный дым от уже далёкой паровозной трубы и швыряет в окна. А вагоны всё мелькают один за одним: низкие платформы, заставленные чем-то, укрытым брезентом и, видимо, секретным, теплушки с людьми.
Спешат, спешат поезда! На запад, на запад! К фронту. Вот ещё люди прибыли.
– Откуда?
– Из Довольного.
– А мы из Чулыма.
Хотят войти, но их встречают люди в форме: «Нет места, не толкитесь, подождите на улице. Сейчас посадка.
На самый дальний путь почти незаметно подкрался паровоз с теплушками и встал.
– Наверно, наш!
Команда:
– Выходи!
На улице кто-то хватает за руку:
– Maria! S? bist wohl du?![8 - Мария! Это ты?!]
Тётя Эмма Кригер – мамина сестра! Хоть один родной человек будет рядом с ней!
Обнялись, поцеловались.
– Тётя Эмма! А вас-то почему взяли. Вам же уже сорок пять.
– Ещё нет, только через две недели будет.
– Знаю, но я подумала, что две недели не считаются.
– Сейчас каждый день считается.
Пошли, действительно, к тому поезду с теплушками. Перекличка. Кого назвали – два шага вперёд. Один военный выкрикивает по списку. Другой стоит рядом, следит, выходят ли названные.
– Рядом становиться! Рядом с предыдущей!
Ох долго! Подальше, к хвосту, такая же толпа. Тётя Эмма успела рассказать, что живёт в деревне, далеко от райцентра. Осенью или весной – грязь непролазная. В прошлом году четыре дня ехали из Каргата на лошадях. Телеги вязли по самые оси. Всё безотрадно: болота да камыш, и серое небо над головой.
– Ну да теперь привыкли. Овец пасла… А вы как? Слышала, что в Кочки попали…
– Да. До весны на квартире жили, теперь в землянке. Бабушка совсем плохая. Может умереть с минуты на минуту. Или уже умерла…
– И я отца оставила на эту… на Давидкину жену. Мужа и Давида ещё той зимой забрали, а у неё ребёнок – два года. Из-за ребёнка и не взяли. Я уехала, так на ней теперь дитё двухлетнее и наш отец восемидесяти пяти лет. А она бестолковая – боюсь, обоих уморит. Ох, помню я маму, как она сидела за столом и грызла сусличью ножку… Эта картина со мной будет до смерти. Тогда она умерла от голода, теперь, видно, очередь отца.
– Моя мама тоже это вспоминает. Она же тогда у вас была… Видела. Тоже мучается, что ничем не могла помочь.
– На ней были родители твоего отца. Что она могла?! Так уж, наверно, Бог хотел.
Наконец, первый военный передал списки, по которым выкликал фамилии, второму – тому, кто следил. Тот расписался, подложив планшет. Ага! Первый сдал, второй принял.
– По вагонам!
Двери отъехали. Полезли в вагоны. Напротив входа – печка-буржуйка. С обеих сторон от неё двухэтажные нары. Занимайте места! Где лучше? Рядом с печкой? Но и дверь недалеко, а плотно ли заделаны щели? Нет, лучше посередине. Это не Мария решила, а тётя Эмма, которая даже сейчас сохранила умение рассуждать практически. Она займёт место снизу, а Мария с Милькой над нею. Все из Паульского будут вместе. Снаружи что-то застучало, заскребло по стене вагона. Хлоп – упала крышка, закрывавшая окно. Хлоп – упала вторая. Повезут с комфортом. Даже зимними пейзажами можно любоваться. Если конечно, будет охота…
Вот и двери закрыли.
– И-и-и! – завизжал гудок, и понёсся по соседнему пути поезд, загрохотал сотнею колёс. Замелькали в окнах чужие вагоны. Невольно потянулись вверх, чтобы посмотреть. А когда тот состав пронёсся, оказалось, что они сами уже едут. Куда? Пока на запад.
Расселись по местам. Стали знакомться:
– Кто из Паульского? – спросила тётя Эмма.
Никто не откликнулся.
– Из Фишера есть кто-нибудь? – раздался голос женщины лет двадцати пяти.
– Я из Фишера, – сказала высокая рябая женщина, откинув с головы на плечи шаль.
– А почему я вас не знаю?
– Как твоя фамилия?
– Ирма Шульдайс.
– А, ну я знаю твоих родителей. А ты меня и знать не можешь. Когда я уехала из Фишера, ты была маленькая девочка. Меня зовут Фрида Кёниг.
– Слышала. Родители что-то о вас говорили. А мы вот с сестрой едем, с Эллочкой. Ей ещё восемнадцати нет. Мама сказала: смотри за ней как следует – чтобы не простудилась, не голодала, не надорвалась…
– Не надорваться у нас вряд ли получится, – засмеялась Фрида.
– А из Марксштадта кто-нибудь есть?
– Есть…
– Из Филиппсфельда?…
– Из Нидермунжу?[9 - Населённые пункты в АССР НП.]
– А из Москвы есть? – это высокая, статная блондинка в красивом пальто, словно бичом щёлкнула среди птичьего гомона.
Все мгновенно стихли. Не понимают, серьёзно спрашивает или шутит.
– А вы из Москвы? – посмотрели, как на чудо.
– Из Москвы.
– Из самой Москвы? – восхитилась Эмилия. – А как вас зовут?
– Ольга Цицер.
– А меня Эмилия. Миля.
– Вот и познакомились, – сказала Фрида. – Давайте-ка печку затопим, да чай вскипятим.
Жарко горят дрова в печке. Стучат колёса. Приспособили на печку ведро с водой. Ждут, когда вскипит. А уже и есть хочется. Не пора обедать? – Раз хочется, то пора.
– Ну-ка, доставай кружки! – командует Фрида. – Получай кипяток!
Попили кипятка. Каждому досталось всего по кружке, но по намёрзшемуся телу сразу пошло тепло. Мария достала кусок хлеба с холодной, картошиной, свареной в мундире.
– Сейчас бы стол, вообще ехали бы как в плацкарте…
А в три часа встали на неизвестной станции. Дверь открылась.
– Принимай обед!
– Так вы и обедом будете нас кормить?!
– А как же: раз в день положено горячее питание.
На вагон почти двухведерная кастрюля супа. Не ахти какой суп, но картошка в нём есть, и крупа, и даже капельки жира на поверхности золотятся.
Если так дальше пойдёт, можно жить.
Трое суток стучали колёса. Иногда в их перестук вплетался металлический звон: знали – едут по мосту. Кое-где стояли подолгу. Тогда кто-то из начальства приходил с охраной, выпускали из вагона по двое.
На четвёртые сутки среди ночи почувствовали – поезд сбавляет ход. Вместо тук-тук-тук, тук-тук-тук, колёса стучали: тук… тук, тук… тук. Всё тише, тише. Потом: у-у-у – загудели тормоза, и качнуло вперёд. Встали. Кто-то бежал вдоль состава, хрустя снегом. Дверь отъехала. Пахнуло холодом.
– Выходи из вагонов!
Неужто приехали?! Нервная дрожь спросонья. Темно – хоть глаз коли.
– Господи, зажгите же кто-нибудь спичку. Шаль не могу найти.
– Тётя Эмма, да вот же она, вы её под голову клали.
– Ах, да…
Женщины-трудармейки быстро собираются: суетливо заталкивают в мешки и рюкзаки свои платки, куски хлеба про запас – и все вместе – к двери. Внизу белый снег – прыг в него.
– Ой, нога-а!
Вверху чёрное небо. Ни луны, ни звёздочки. Тишина.
Откуда-то с края земли:
– Ту-у-у – паровоз.
– Где мы? Батюшки! Ни людей, ни строений. В степи выгрузили!
Время встало. Живы ли? Глухота.
– Ух – порыв ветра в лицо и грудь. Ледяной. Со снегом.
– Ах, Мария унд Йезус!
Вздрогнули – лязг железный. Их поезд тронулся. Зачем? Сейчас бы в вагоны, к железным печкам! Ещё вчера вечером было так хорошо, уютно, так угрелись.
– Постойте! А мы?
Но вагоны – мимо. Тёмные, с нагретыми местечками. Как родные дома – в никуда. Навсегда. Какое сиротство! Эшелон ушёл, как жизнь. Вокруг ветер и глушь. А за путями-то не степь – фонарь горит, башня водонапорная. Ещё дальше – пакгаузы. Окраина какой-то станции, но далё-ё-кая окраина.
Отупение. Холод.
– Чего ждём?
– Кома-а-нды, – кто-то очень жалобно.
– А где командиры?
Нет командиров.
Во! Вчера ещё было полно сопровождающих! Где они?
– С поездом уехали! Нас бросили! В ночи, в степи!
Не бывало такого – страшно!
– А может нас специально – чтоб замёрзли?!
– Неужто!? Невозможно!
– Всё возможно!
Мамочка, где ты? Знаешь, как мне плохо!