скачать книгу бесплатно
Впоследствии я часто встречалась с подобными ситуациями: на территории совсем небогатого городка или посёлка может находиться довольно жирный объект так называемого федерального подчинения. Люди, работающие на нём, получают зарплату в полтора раза больше, чем за такую же работу в городе. Администрация чувствует себя бедным родственником, но при случае норовит что-нибудь откусить от сытного пирога, а если не удастся, то лягнуть его обладателя.
Витя предложил создать в Тобольске свой «Рекорд», который будет заниматься всеми культурными делами города и непосредственно держать контакт с питерским «Рекордом». Тобольский тёзка станет детищем химкомбината, Саше Костылеву предлагалась роль директора. При этом он останется в руководстве администрации города и будет проводить интересы жителей Тобольска в социальной и культурной сфере. Судя по тому, как Костылев мгновенно покраснел и заулыбался, эта тема обсуждалась раньше, а теперь, видимо, настал момент её обнародовать. Ударили по рукам.
За час до концерта мы были во Дворце культуры с хорошим, довольно вместительным залом, приличной акустикой и неплохой звуковой аппаратурой. До меня долетали обрывки разговоров между Витей и Сашей Дольским, и было понятно – они о чём-то спорят. При моём приближении голоса затихали, но спорить не переставали.
К началу концерта зал был полон – ни одного свободного места. Саша заметно волновался, он подошёл ко мне и спросил: «Ты как думаешь, здесь знают такую фамилию – Дольский?». Отвечать не пришлось, Костылев стал объявлять программу концерта, и после Сашиной фамилии раздались такие дружные аплодисменты, что это вполне сошло за ответ. Дольский тут же приободрился, заулыбался и лёгкой походкой вышел на сцену.
Стоя за кулисами, я слушала его выступление, наблюдала реакцию зрительного зала, следила за перемещениями Вити и других «наших». Саша не только пел, он рассказывал по ходу дела разные истории. Таковы законы бардовского жанра – песни нужно не просто петь, но и объяснять, как и почему они появились на свет.
В какой-то момент я отвлеклась и перестала прислушиваться к тому, что Саша говорит, но по Витиной реакции поняла, что текст не такой, как надо. Зал сидел притихший, и с первых аккордов я поняла, что это песня про душу и тело, которую он исполнял вчера в автобусе. Когда Саша разухабисто зачастил: «Вам бы пузо набить колбасой и лапшой, нам бы в небе парить воспалённой душой», зал в такт захлопал. Овации, просто буря оваций. Витя облегчённо выдохнул: пронесло.
Но вот Саша сделал небольшую паузу, его лицо приняло выражение жалкой покорности, даже подбородок запал и стал безвольным. Наступила тишина, и без всякого вступления, под гитарные аккорды Дольский запел:
Я был чиновником когда-то
давным-давно, давным-давно,
имел убогую зарплату —
на хлеб хватало и вино.
Не тем чиновником, конечно,
что власть имеет и доход,
а нищим, маленьким и грешным,
как весь народ, как весь народ.
В зале переглядывались, кто-то еле смех сдерживал, кто-то делал непроницаемое лицо. Рефреном звучало «как весь народ, как весь народ», на задних рядах стали на этом месте подхлопывать и притопывать. Саша допел до конца и, не делая паузы, запел другую песню, обратив свой взгляд куда-то в зал.
Наша нищая обитель
Вас до тучности вскормила…
Уходите, уходите
от ветрила, от кормила.
Затем, чтоб избегнуть событий,
что горе земле принесут,
прошу Вас – совсем уходите,
проигран с Историей Суд!
Союзница вашему трону —
Великая белая Вошь,
и держит над вами корону
Всеобщая Красная Ложь!
На мгновение повисла тишина. Я высунулась из-за кулис и поняла: Дольский пел седьмому ряду, там сидело руководство города и комбината, комитетчики и прочие важные шишки. Зрители тоже смотрели на седьмой ряд. Секунды длились так долго, что мне стало страшно. А в следующий момент послышались сначала отдельные, а потом всё набирающие силу рукоплескания. Овации было не остановить, к сцене пробирались с букетами, дежурные не подпускали близко, тогда букеты стали бросать. Потом Костылев сказал, что первыми захлопали с седьмого ряда, так что зал всё же получил высочайшее разрешение одобрить исполнителя.
К концу первого отделения Дольскому еле удавалось останавливать аплодисменты и петь дальше. Витя ходил за кулисами мрачный, только повторял: «А мне теперь что делать? Хоть вообще не выходи!»
Дольский продолжал петь, рассказывал что-то смешное, зал то и дело разражался одобрительным хохотом и аплодисментами. Но когда он объявил «Рецепты коктейлей», стал при этом длинную историю рассказывать, я насторожилась. Если это то, что он вчера одним куплетом напел в автобусе, то исполнять со сцены такое нельзя, тем более в присутствии партийных боссов.
Так и есть, она! Что теперь будет?! Выразительно смотрю на Витю, но тот почему-то спокоен. А Саша между тем нарочито «поддатым» голосом выдаёт рецепт за рецептом, и каждый встречается восторженными рукоплесканиями.
…Если взять сто грамм аэрозоли,
Что от тараканов и клопов,
И добавить жидкость для мозолей,
Капнуть капли три «шанель» духов,
Влить туда резинового клею
И разбавить лаком для ногтей —
С этого и грузчики балдеют,
Я же только вижу в темноте.
Я не по изысканным салонам,
Знал по подворотням этикет,
«Южное» мешал с одеколоном,
Это ж, братцы, фирменный букет!
Зал просто взорвался хлопками и криками. Седьмой ряд дружно улыбался. Это был триумф. Дольского не хотели отпускать, он выходил, кланялся, явно порывался ещё спеть, но Витя ему показал на часы.
Всё, Саша ушёл за кулисы. Мы кинулись к нему, стали поздравлять, обнимать. Костылев со своей командой распаковывали шампанское, этот концерт был их «пробным шаром», и уже сейчас было понятно – победа! Мы праздновали не только успех Дольского, но и успех нашего начинания, а самое главное – торжество свободы. Если уж седьмой ряд, заполненный всеми представителями власти, говорит «да», значит, действительно, жизнь переменилась.
Один Резников был не весел и, кисло поздравляя Сашу, добавил:
– Ты хотя бы подумал, что мне теперь во втором отделении делать?
Мы с Сашей, не сговариваясь, чуть не в один голос, ответили:
– Петь, что же ещё!
Витя только рукой махнул и пошёл в гримёрку привести себя в порядок.
Дольского обступили со всех сторон, народ прорывался за кулисы и тащил всякие дары, в частности – спиртное. Саше предлагали выпить, но он отшучивался, а мне тихонько сказал:
– Куда бы отсюда свалить? Уже все достали! Пойдём, прогуляемся.
Ладно, думаю, Витькины концерты я знаю, а с Дольским хочется пообщаться, к тому же настроение у него странное, лучше я с ним побуду. Выбираемся на свежий воздух. Уже темно, мы бродим по каким-то пустырям, и Саша мне рассказывает истории из своей жизни. Про Галича, как тот у него деньги занимал, как они гуляли неделями в Свердловске, а потом, после отъезда Галича за кордон, к Саше пришли из КГБ, дело завели.
– Только в этом году отстали, – вздохнул Дольский.
Потом про живопись заговорили. Он, оказывается, рисует и даже пишет маслом. Договариваемся встретиться в Питере, он покажет свои картины.
– Слушай, что я тебе скажу, – вдруг произносит с усилием и тоской в голосе, – эти псы устраивают баню, нас всех туда тащат.
– Меня – нет, – шучу я. Про баню слышала от Вити. Сам мэр Елфимов приглашает, а завтра – к нему на дачу едем. Понятно, что в баню я со всеми не пойду, буду коротать вечер в гостиничном номере.
– Я не хочу туда идти, – капризным голосом говорит Саша, – они там голые нажрутся, а я им песни пой. Знаю я эти дела. Уже предупредили, чтобы гитару не забыл. Можно я с тобой побуду? Посидим, чайку попьём, я тебе свою лирику спою.
– Ну, Саша, неудобно как-то. Что они подумают? Решат, что ты их не уважаешь, – отговариваю я.
– Я их, действительно, не уважаю. И сегодня на концерте они должны были это понять. На кой я им сдался? Да и не хочу я туда, не хочу и всё.
Эх, мне бы тогда поддержать Сашу, пошли бы в гостиницу, ну их всех, действительно, в баню! Но меня вдруг заклинило, для дела, мол, надо, иди.
– Ты не бойся, я к девушкам не пристаю, просто не хочу я туда, а тут больше некуда деться. – Дольский совсем расклеился, но вдруг лицо его оживилось, и он уверенно изрёк:
– Всё, придумал. Ты пойдёшь со мной. Будешь сидеть в предбаннике, они помоются и тихонько разойдутся.
– Ну, Саша, ты совсем не в ту степь… Надо же: я буду сидеть в предбаннике! Лучше скажешь им, что гитару забыл. Давай я её в номере спрячу.
– Уже не спрячешь, её нашли, – Саша кивнул в сторону Дворца культуры, из дверей выходила костылевская команда, гитара в чехле была у кого-то в руках. Сашу стали звать, он в последний раз взглянул на меня с надеждой, потом развернулся и пошёл к ребятам, выдав напоследок загадочную фразу: – «Заставит побриться, чтоб мог он учиться, учиться, учиться не пить!».
Уже далеко за полночь я проснулась от резкого хлопка входной двери. Потом кто-то споткнулся в коридоре, и на пороге моей комнаты выросла Витькина фигура. Целую долгую минуту он молча стоял, подперев косяк, наконец произнёс совершенно спокойно:
– Всё пропало, он нас погубил.
Почему-то сразу понимаю, что речь о Дольском, но молчу, жду продолжения.
– Он нас просто убил! Считай, что нас уже нет. Мы можем спокойно собирать вещи и проваливать отсюда. Нам этого никогда не простят.
– Ну, что он там натворил? – спрашиваю ворчливо, и Витя сразу понимает, что я на Сашиной стороне.
– Что натворил ваш любимчик? Как же, звезда, непризнанный гений! С ним все по-хорошему: гонорар заплатили, какой сказал. Тряпок в магазине набрал, перед людьми стыдно. Пел, что хотел, – все хлопали. А раньше – посадили бы за такие песни! Что ему ещё надо, чем ему Елфимов-то не угодил?
Витя принялся ходить по комнате взад-вперёд и, внезапно плюхнувшись на край моей кровати, с нервной улыбкой продолжил:
– Представляешь, его люди угостили, нахвалили, а он им: кровь из народа пьёте, всех в рабов превратили! Самого Елфимова упырём назвал! Его уж и так, и эдак отвлекаем, он всё своё. Только мэр в предбанник выйдет, он ему опять какую-нибудь гадость. Тот, понятно, не выдержал и ушёл, за ним – вся свита. Пропало наше дело! Как мы завтра к мэру на дачу поедем, ума не приложу. Надо что-то предпринять.
– А что, Саша выпил? – Хотя что тут спрашивать, ответ очевиден.
– Просто нажрался, как последняя свинья! – восклицает Витя, и тут я понимаю, что он и сам хорош.
– Нечего было его в баню тащить, – заступаюсь я, – он говорил мне, что не хочет там перед этими партийными боссами, к тому же голыми, петь и играть.
– Так пусть бы не шёл, что его туда, насильно тянули? Подумаешь, какой принц! Думает, без него людям в бане не помыться.
– Он говорил, что велели идти и гитару не забыть, – упрямо гну своё, а сама думаю: ведь я тоже его подтолкнула.
– Я ему таких слов не говорил, – со значением произнёс Витя. – А я – руководитель поездки! Вот пусть ваш кумир завтра извинится. Если, конечно, будет в форме.
Дольский появился поздно ночью и тут же рухнул в постель, не снимая одежды. Наутро зашла в его комнату. Саша спал, но при моем приближении сразу открыл глаза.
– Я говорил, что мне не надо было идти, теперь все дуются. Слушай, я наверно на эту дачу не поеду, что-то неважно себя чувствую. Привези мне строганинки и бутылочки три чешского пива. Не забудешь? – Дольский абсолютно спокоен, его, похоже, вся эта история совсем не тревожит.
Мы всё же поехали к мэру на дачу. Елфимова там, естественно, не было, одни женщины и водитель. Нас сдержанно приняли, но угостили, по окрестному лесу поводили. Пиво и строганину для Саши я прихватила.
Когда вернулись, он был уже в порядке. Витя разговаривал с ним сквозь зубы, но Дольский, будто не замечая, сообщил, что сегодня же летит в Москву, у него там несколько концертов, и попросил захватить в Ленинград купленные им вещи. Витька аж пятнами покрылся, а Дольскому сказал:
– Ну, ты даёшь, Саша…
– Не везти же мне их в Москву, ты сам подумай. – Дольский невозмутимо прощается со всеми. Напоследок подходит ко мне и тихо, с улыбкой говорит: «В следующий раз – твоя очередь в баню идти, толку будет больше».
С ПТИЧЬЕГО ПОЛЁТА
В музее Ленина меня принимали в пионеры. Как сейчас помню две пары рук: одна повязывает галстук, другая прикалывает пионерский значок. Лиц не вижу, только руки, потому как от волнения не могу поднять глаз. Затем слова клятвы, которые мы хором повторяем: «Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…». Помню броневик во дворе, автобус, на котором мы поехали к крейсеру «Аврора». Ещё помню, что из нашего класса только шестерых в пионеры принимали в музее Ленина, остальных – в школе. Мы были отличниками, ну, или почти.
А вот красивой решётки сада, парадной лестницы, отделанной серым уральским мрамором, со ступеньками из тёмно-зелёного песчаника, я не запомнила. Зато теперь, поднимаясь по этим ступеням, попутно разглядываю плафон с библейским сюжетом и стены из разноцветного мрамора чуть ли не семи сортов. Это и есть Мраморный дворец, а про музей Ленина забудьте навсегда. Хотя…
Я иду в издательство «Петрополь» с красным директором и большими перспективами. Витя спросил: «Маша, ты что-нибудь знаешь о золоте партии?» Конечно, слышала, только не знаю, где оно. Витя серьёзен: «Сейчас я тебе дам адрес, сходи без меня. Там что-то с голландцами назревает, а Юдин помешался на иностранцах, он хочет СП. В общем, займись, это по твоему профилю».
Тобольск теперь желает делать инвестиции только с участием иностранных компаний. Будут иностранцы – будут деньги, а нет – извините, ребята, лимит доверия кончился. Нутром чую, хотят Тобольские бонзы деньги подальше за бугор спрятать, чтобы потом было куда приехать и на что жить. Поездили по Европе, поняли, что с деньгами там – просто райские кущи. А наше дело – представлять Тобольский химкомбинат на международной арене. В музее Ленина? Отлично, почему бы и нет. С бывшими партийными боссами? Так они все оттуда, другой номенклатуры в стране нет: либо партийные, либо комсомольцы.
Поднимаюсь на второй этаж, несколько поворотов, анфилада дверей – и я в солидном кабинете с гнутой мебелью, зелёными штофными обоями, гравюрами под стеклом на стенах. Из соседней комнаты с листком в руках выскакивает высокий, среднего возраста мужчина. По всему видно – иностранец. Видимо, тот самый голландец: черты лица неправильные, сам худощавый, подвижный. Увидев меня, улыбается и говорит со деланым смущением:
– Some problems with paper. Very dusty. The printer is not working[14 - Проблемы с бумагой. Очень пыльная. Принтер не работает (англ.)].
– You need to use another paper. The company «Xerox», for example, – советую я и трогаю лист бумаги. – Show me the packaging… Oh, I see, Svetogorsky paper mill. Always problems.[15 - Нужно пользоваться другой бумагой. Фирмы «Ксерокс», например. Покажите упаковку. А, вижу, Светогорский комбинат. Вечно проблемы. (англ.)]
– And what to do? My car doesn’t want to eat Russian diesel fuel, the printer does not want to eat Russian paper[16 - А что делать? Моя машина не работает на русском дизельном топливе, принтер не хочет есть русскую бумагу. (англ.)], – говорит улыбаясь и не скрывая иронии.
– And what about the stomach? Can he consume Russian food?[17 - А что с желудком? Он может потреблять русскую еду? (англ.)]? – с серьёзным видом спрашиваю я.
– O’key, no problems with food or drink[18 - Отлично! С едой и питьём никаких проблем (англ.)]. – И вдруг чисто произносит: – Хорошая водка.
Я смеюсь, и в этот момент в кабинет входит явно наш товарищ. Вид у него несколько сердитый, он с упрёком обращается к голландцу:
– Тон, ты испортишь принтер окончательно, я ведь говорил вам, везите свою бумагу.
Затем, повернувшись ко мне и сделав доброжелательное лицо, протягивает руку:
– Моя фамилия Калинин, Владимир Иванович. Я директор издательства «Петрополь». А вас прислал Резник?
Вечная путаница – Резников и Резник. Один – композитор, другой – поэт. Чтобы уйти от лишних объяснений, говорю по сути:
– Я представляю Тобольский химкомбинат, у меня есть полномочия участвовать в переговорах по созданию совместного предприятия.
– Так уж и совместного? А почему бы не вложить деньги в отечественное издательство? – Калинин добродушен, но голос с холодком.
– Вы, я вижу, тоже не против иностранного участия? – парирую я.
– Это просто мой секретарь, он у меня зарплату получает, мелкие поручения выполняет, – поясняет Калинин, но голландец сразу всё расставляет на свои места: «Да, секретарь! Генеральный секретарь».
Мы с Владимиром Ивановичем смеёмся, оценивая шутку, но я понимаю, что секретарь очень не простой, да и шутит он явно не впервые.
– Его зовут Тон Гуссенс, у себя в Голландии он был посредственным оперным певцом, – сообщает мне Калинин.
– Опера, петь опера, – подтверждает Тон, на счастье, не понявший эпитет «посредственный».
Но мне неловко, не люблю, когда нарочито пользуются слабостями людей, а незнание языка в чужой стране – не самая сильная позиция. Но Тон, похоже, не унывает и продолжает уже по-английски:
– I’ve never been a singer, a real opera singer. I am a dilettante, but very talented[19 - Я никогда не был певцом, настоящим оперным певцом. Я дилетант, но очень талантливый! (англ.)].
Его, похоже, забавляет игра слов, но Калинину разговоры на английском совсем не по душе:
