Полная версия:
Обновлённая память
Обновлённая память
Василий Шарапов
© Василий Шарапов, 2025
ISBN 978-5-0065-6008-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Василий Алексеевич Шарапов родился в 1955 году в пос. Алгач Зейского р-на, Амурской области. Окончив Дальневосточный институт искусств (г. Владивосток) по специальности «актёр драматического театра и кино» работал на профессиональной сцене Уссурийского городского драмтеатра им. Комиссаржевской.
С 1980 года проживал в пгт. Магдагачи. Освоив профессию железнодорожника, долгое время трудился на транспорте. Создал народную театральную студию. Как режиссёр является лауреатом Всесоюзного фестиваля народного творчества, как актёр и вокалист неоднократно удостаивался звания лауреата фестивалей Забайкальской железной дороги.
Литературным творчеством занялся в уже довольно зрелые годы. Свои рассказы публиковал в газетах п. Магдагачи, г. г. Свободного и Владивостока. На областном этапе Всероссийского конкурса «Филантроп» был отобран для участия конкурса в Москве. Награждён дипломом.
В 2012 году в литературном альманахе «Приамурье» публикуется его рассказ.
В 2013 году производственно-коммерческим изданием «Зея» печатается сборник прозы.
В 2022 году за участие в Международном конкурсе в честь Дня Победы (в номинации"Художественная проза») удостаивается звания лауреата (диплом 1-й степени). В 2023 году Российский литературный журнал «Дальний Восток» публикует подборку его рассказов.
В настоящее время В. А. Шарапов живёт в селе Тыгда Магдагачинского округа, Амурской области.
СЛОВО О КНИГЕ
Книга Василия первая, небольшая по объёму, но это ли важно? Загляните в неё, на страницы, какие расположили по своим полям его повести, рассказы и очерки. В них жизнь!.. Какую он сам прожил, какую прожили его предки. Да! она такая, сложная, трудная и совсем не гладкая. Такая жизнь подобна речке горной, где поток устремлённый вперёд, бурлит пенится и который постоянно ударяется о скалы. И как бы камни ни пытались сдержать его, он находит своё русло, пробивает его и не сдержать, не перегородить… Такая и жизнь в текстах Шарапова. Вчитаешься, войдёшь непредвзято в них, и на тебя повеет и временем прошлого, и запахами трав, и воем шакалов и живым русским слогом, который вбирает в себя всё огромное вместилище запахов, цвета, воображения и вдруг! почувствуешь в них преклонение перед поступью его поколений, что прошли до и он в ответе за них. Автор низко склоняет голову перед ушедшими его предками и смотрит с надеждой и верой в будущее.
О его текстах так сказал другой писатель – Валентин Лебедев:
«Прекрасные темы… Хочется и мне оставить свою реплику. Каждый нормальный человек задумывается над происходящим вокруг, старается анализировать его. И самый подробный и выверенный анализ, это в конце жизненного пути. Это как исповедь. Нет, не перед Богом, скорее, перед самим собой, взгляд на себя со стороны, с высоты прожитых лет. Возможно это и есть мудрость? Кто-то несет её в себе, кому-то хочется просто поделиться накопленными впечатлениями, поговорить о них. А кто-то и вынести на обсуждение. Изначально, с молодых ногтей, человек начинает задумываться, кто он, откуда, зачем нам дана жизнь? И нет другого варианта, как найти точку отсчета, того момента, когда ты родился. Как чистая матрица, твой организм начинает вбирать в себя окружающий мир. Приходит осмысление. Мир разбивается на две временные половинки – до твоего рождения и после. Отсчет времени ДО, это жизнь твоих предков, которым ты обязан своим появлением. ПОСЛЕ – это настоящее, уже с тобой. ДО начинается со слов МАМА, ПАПА и дальше дедушки, бабушки, прадедушки, прабабушки и дальше в глубину веков, к ПРАщурам. ПОСЛЕ – это уже твоя жизнь, которая не могла быть без ДО.
Это Род твой, твой рок, твой родовой крест. Увидеть всю цепочку своего Рода удается не каждому, тем более осознать его предназначение и понять себя, свою сущность, осознать, что на тебя возложена миссия продолжения Рода. Попытка проанализировать жизнь Рода – задача не легкая. Человек, как существо мыслящее, подвержен стрессам, страстям, нервным срывам, метаниям и неудовлетворённости. Подводя итоги, он с надеждой смотрит в будущее, оглядываясь на прошлое. Кто-то верит в себя, кто-то устремляет взгляд в небо и произносит шёпотом: «Господи… дай…!»
И «… крестик родовой нательный», переданный по наследству, как осознанный итог, говорит много хорошего о Вас и Вашей семье, о трудностях жизненный перипетий, и дает осязаемую, не надежду, а великую уверенность в нескончаемости Рода человеческого.
Спасибо Вам!.. С искренним Уважением…»
ПОВЕСТИ, РАССКАЗЫ, ОЧЕРКИ
«БРИГАНТИНА ПОДНИМАЕТ ПАРУСА»
«Прощай и будешь прощён».
Христианская истина
Вместо предисловия
В виноделии есть важный момент – декантация вина, когда в процессе созревания происходит переливание из бутылки в специальный графин для насыщения кислородом (аэрации), очистки от осадка на дне и создания торжественной атмосферы дегустации.
Авторский замысел подобен метафоре с выдержкой вина – в набросках под зелёным сукном терпеливо ждёт своего часа воплощения в печатном слове. Этот процесс ожидания может длиться годами. И какое же удовлетворение получает пишущий человек, когда наступает это космическое озарение, когда с еле сдержанной радостью чеканит он по слогам гагаринское «Поехали!»
Способ общения с героями предстоящего повествования я выбрал опосредованный. Места действия, имена изменены, но страна осталась узнаваемой для многих из нас. Это наше прошлое, наша боль и радость, наша опора в жизни настоящей.
Итак, отправляемся в путешествие. Двадцатый век. Начало восьмидесятых годов.
Получив от отца долгожданное письмо, Виктор обрадовался и встревожился одновременно. Радость и облегчение вызвал у него оптимистичный тон весточки: «У меня всё нормально. Питаюсь хорошо. Не пью. Поправился. Одним словом – порядок в танковых войсках! Собираюсь на операцию глаза. Жду вызов из области». Встревожило желание отца срочной встречи. Что случилось? «Передай, сынок, сестре своей Надежде, что папка и её шибко ждёт в гости… На звонки она не отвечает. Видать обиду на меня, старого дурня, за маму держит. Уж, потрепал я нервы всем вам… Хочу, чтобы простила меня: дюже тяжко».
Мама Виктора, Мария, угасала долго и в муках. После нелепой гибели старшего сына отчеканила страшный приговор себе: «Скоро и я уйду». Из цветущей улыбчивой голубоглазой красавицы вмиг превратилась в сгорбленную с посеревшим морщинистым лицом, с бескровными в складку потрескавшимися губами старуху. Начали сыпаться один за другим некогда жемчужной белизны зубы. Когда-то пышные густые каштановые волосы клочьями выпадали, оставляя на голове спутанные редкие седые пряди. Закончив в войну курсы медицинских сестёр, повидав страдания на госпитальных койках тяжелораненых красноармейцев, Мария категорически запретила больничным медсёстрам ставить ей обезболивающие уколы, когда коварный рак яростно пожирал её плоть: «Хочу уйти при памяти. Всё вытерплю».
Надежда при грудном младенце разрывалась между отцом и матерью. Самой бы отдохнуть – дочка шибко беспокойная: чувствует крошечка всеобщую тревогу. Надо и матери вовремя поменять постель (в больнице сиделки не оказалось) да и отец чудить стал – запил то ли от страха неминуемой потери жены, то ли оттого, что стал слепнуть.
Когда всё свершилось, сын и дочка неуверенно предложили родителю перебраться к ним в соседний район, на что тот резко отрубил: «Здесь мой дом, здесь мама… Не смогу я сидеть колодой в ваших пятиэтажках. Езжайте с Богом! За меня не переживайте: и не то перенёс за жизнь свою». Хотел, видать, детям послабление сделать – умаялись они сильно за это страшное время.
Позже от своих земляков Виктор узнал об отцовских страданиях. Оказавшись в обнимку со своим горем, Афанасий КушнИров свалился в штопор – сутками не вылазил из-под одеяла. Прикладываясь к очередной бутылке, стоявшей под кроватью, проваливался в липкую бездну беспамятства, выл от горя, страха и одиночества. Вскакивая со своего лежбища среди ночи, босиком (благо середина мая по-летнему была уже тёплой) вдоль заборов по тёмным безлюдным проулкам, иногда и на карачках (когда покидали силы) добирался до кладбища. Обнимая и целуя не успевший затвердеть и остыть могильный холмик, страшно голосил по Марьюшке своей. Потом до дна выхолощенный слезами и болью, возвращался в осиротевший дом и валился в опостылевшую без простыней и наволочек вонючую постель, тупо устремив взор на пробивавшиеся сквозь полузашторенные нестиранные занавески настырные лучи восходящего солнца, слушал последние известия об очередной послебрежневской правительственной чехарде, доносившиеся из стоявшего у изголовья на тумбочке транзисторного приёмника «Альпинист»…
Отработав ночную смену в локомотивном депо и уходя на 48-часовые выходные, Виктор укладывал в рюкзак гостинцы от себя и сестры, преодолевая мучительную тоску и тревогу, садился на мотоцикл и за двести километров мчался проведать отца.
Каждый раз по приезду в родительский дом (после смерти матери) Виктор сильно нервничал: батя, закладывая от горя за воротник, не соображал – какого сыну смотреть на его небритую опухшую от самогонки физиономию. Из крепкого сильного, некогда здорового духом и телом мужика Афанасий превращался в безвольное животное. Глядя на стремительно деградирующего отца, сын произносил внутренний монолог: «Я ведь тобой гордился… Ведь твои же слова: «Мужик тогда остаётся мужиком, когда проходит, не согнувшись, через все испытания. И что же? Трепло ты, батя». Чуть не плача от обиды и бессилия, Виктор хватал за грудки Афанасия, вытаскивал из «берлоги» на свет и окатывал холодной водой из бочки у крыльца. Тот, мыча и матерясь, пытался отпихивать сына ослабевшими руками, но Виктор, скрипя зубами и покрывая в ответку батьку отборным матюгом, доводил дело до положительного результата.
Наскоро приготовив обед, усаживал умытого и выбритого отца за стол и насильно заставлял его есть. Афанасий занудно клянчил пятьдесят капель для поправки пошатнувшегося здоровья.
– Всё, батя, никаких пятьдесят грамм! Ведь от запоя ласты завернёшь! Подумай о нас с сестрой, наконец, о внучке своей! Надежда с ума сходит от твоих вывертов, у неё от нервов и молоко пропало, а ребёнка кормить надо. Пожалей ты их, наконец!..
Получив от родителя это срочное послание о встрече, Виктор в очередной раз внутренне напрягся, растревожился и, как ни удивительно, в нём проснулся странный азарт от предстоящей встречи. Будет ли спокойно, не суетно обоим им – отцу и сыну?.. Ой, как хочется этого покоя и раскованности, желания как можно дольше быть в родных стенах – как это было, когда жива была мама…
Сворачивая на родную улицу, Виктор ощутил резкую барабанную дробь в висках: на лавочке у дома под широким шатром щедро цветущей черёмухи увидел фигурки двух сидящих. Один – отец. А рядом… Кто эта женщина?
Уперев колесо «Восхода» в забор у калитки, заглушив мотоцикл, наш герой распрямил с хрустом затёкшую спину; от длительной езды покалывали кончики пальцев рук, да и ступни ног легонько треморили. Афанасий стремительно шагнул навстречу, обнял сына и прижался губами к его небритой и пыльной щеке. Вздрогнули плечи.
– Всё, всё, пап! Ну, ты что? Всё нормально. – Виктор, сконфузившись от собственного радостного порыва встречи, старался успокоить отца.
– Худенький ты, папка, какой! А голова-то вся белая… – Он крепко прижал к себе родителя.
– А кулаки по-прежнему – кувалды! Быка свалить сможешь! – Раскатисто засмеялся.
– Богатырь!
– Да, куда там… Был да весь вышел. – Вытерев огромной ладонью с узловатыми фалангами пальцев слёзы счастья, отец отстранился от сына и представил стоявшую в напряжённом ожидании маленькую женщину в цветастом по-деревенски повязанном под затылок платке.
– Знакомься, – волнуясь, подбирая нужные при данной процедуре слова, чтобы не смутить Виктора, да и самому быть убедительным в своём представлении, Афанасий, сделав резкий выдох, выпалил:
– Это Устинья Дмитриевна, моя… это… короче, мы порешили быть вместе. Вот.
– Всё нормально. Я рад за вас.
Опешив от батькиного признания, Виктор осторожно пожал протянутую маленькую, слегка дрожащую холодную ладонь женщины. Соврал – радости-то не было. Было смущение. Но надо брать себя в руки и принимать ситуацию достойно, не расстраивая ни отца, ни его избранницу.
Войдя первым в дом, Виктор увидел посреди небольшого зала круглый стол, покрытый не успевшей отлежаться свежей, пахнущей клеёнкой с изображёнными белыми подсолнухами по фиолетовому полю – знать, готовились к встрече. Вокруг иконы Богородицы в потемневшем медном окладе был повязан полотняный рушник с красными, как на вышиванках, гладью рисунками. Над зеркалом, как и при матери, глядели старательно ретушированные портреты молодых и красивых родителей, а рядом, чуть ниже, – портрет той, с кем сейчас отец…
Устинья Дмитриевна заметно волновалась, суетливо расставляя на столе яства. Присаживаясь на краешек стула, конфузилась, отвечая на вопросы о здоровье, погоде, стесняясь своего западно-украинского говора. Слегка пригубив из стопки, вновь улетала на кухню за очередной порцией съестного, а через полчаса и вовсе покинула двух мужиков, сославшись на срочность прополки грядки с луком. Афанасий в знак согласия кивнул головой, не стал настаивать на её непременном присутствии за столом. Да, и то – стесняется шибко, не привыкла ещё к новой родне.
Наступила напряжённая пауза. Опустив голову, Афанасий начал медленно выстукивать вилкой по краю столешницы в такт тикающим часам-ходикам, висящим у серванта рядом с отрывным календарём двухлетней давности, успевшим пожелтеть от времени. Майская цифра «26» на листе календаря была обведена жирным чёрным кругом…
– Ты это, пап, спрятал бы его, – кивнув в сторону календаря, тихо произнёс сын.– Чего душу рвать-то?
– И то верно… Забыл убрать. Я щас.
Виктор придержал за плечо отца.
– А она тебе нравится?
– Кто?
Афанасий съёжился в ожидании следующего вопроса, с тревогой взглянув на сына.
– Да, ладно, папка, расслабься, – улыбнувшись, Виктор легонько похлопал по плечу отца.
– Заботливая она у тебя. И слава Богу!.. Держи пять! – Звучно приложились ладонями.
– А твоя лапища ещё больше моей! – Афанасий неожиданно громко рассмеялся. Через мгновение его осенило. Прищурив серые глаза, уперев свой лоб в лоб сына, обнял его за шею, озорно подмигнул и заговорщически прошептал: «А не рвануть ли нам… му-зы-каль-ны-е картинки?» «А давай!» – Виктор решительно принял вызов бати.
Кинулись к комоду. Скинув накидки с гармошки и баяна, разобрали инструменты по своим грудям: Афанасий – гармошку, Виктор – баян.
Пробежавшись гаммами по ладам (помнят ручки!), выйдя на дворовый простор, уселись на верхней ступеньки крыльца. Обдало майским мягким теплом, перемешанным со сладким запахом цветущей черёмухи.
– Пап, с чего начнём? – Виктор застыл пальцами в стартовой позиции.
– «Саратовские переборы!» Пойдёт? – Афанасия разбирало от предстоящего подзабытого музыкального состязания с сыном.
Определив «в мажоре» тональность, начали медленно расправлять меха. Словно играя в поддавки, предоставляли друг другу лидерство – соло. Обоих начинало распирать восторгом от совместного музыкального действа. Иногда переглядываясь, с улыбкой подмигивали – давай теперь ты первый, а я в погоню! Достигнув апогея музыкального повествования, словно лыжники с крутой горы – отец и сын пустились в такие переборы, что пальцы обоих заплясали, словно муравьи в порушенном муравейнике. Тут уж не до уступок – кто кого! И вот финиш! Короткое «тремоло» правой рукой и двойной коронный щёлчок пальцами левой руки по инструменту. У-ух!
– Молодцы – засланцы! – Афанасий, сияя от радости, ухватив Виктора за шею, упёрся своим лопатистым носом в такой крупный сыновний предмет физиономии.
– Устинья! Бросай ты эти грядки! Сидай з намы!
– Та я тут пороблю трохи… – Оцепенев от увиденного и услышанного, стояла она, держась за приоткрытую калитку, не решаясь присоединиться к компании музыкальных виртуозов.
Долго ещё, до самого заката, когда полулетняя прохлада начала ласково укутывать прогретую за солнечный день землю, отец с сыном состязались в игре и вокале: была тут и «Рябина кудрявая» – любимая песня матери (пели в «терцию»), блатная «Как-то по проспекту с Манькой я гулял» – солировал Афанасий, а напоследок рванули «Идёт солдат по городу». С придурачиванием прошлись строевым до калитки, ведущем в улицу, развернулись и, барабаня пальцами по инструментам, ещё раз, акапела, громко повторили припев солдата, идущего по городу. Затем, ещё раз перейдя на строевой шаг, закинув инструменты за спину, вошли в дом и с грохотом плюхнулись на диван. Заржали как жеребцы!..
– Ну, что, сын, давай ещё тяпнем по одной: праздник всё-таки – ты вот приехал!.. А мы вот с Дмитриевной переживаем… – вдруг не приглянемся… А ты молодец! Прости, сынок, тяжко одному-то – вот и сошлись. Да и мама твоя во сне приходила с советом. – У отца вдруг приподнялись плечи. Сдерживая всхлип, он резко опрокинул в рот рюмку водки.
– Всё хорошо, батя, я очень рад, что ты сейчас под присмотром… – Виктор взглянул на лик Богородицы и увидел… мамины глаза – спокойные, красивые, ласковые, любящие…
– Ты это давай, закусывай! Да втроём чайку попьём. – Афанасий заботливо придвинул сыну глубокую тарелку с уже остывшей картошкой и почти не тронутыми громадными котлетами с подливом.
– Пойду я, пожалуй, прогуляюсь… Всё было очень вкусно. Спасибо. – Виктор обнял за плечи подошедшую к столу Устинью. Та, застеснявшись, с благодарностью коротко чмокнула его в щёку.
– Ладно, развейся. Мы закроемся на крючок, а ты, как придёшь, стукни в стенку пару раз. ЛадЫ? – Афанасий и Устинья, проводив гостя до калитки, ещё некоторое время смотрели ему вслед, пока тот не растворился в густом сосняке, окружающем сельский клуб.
Проходя по обезлюдившему окунувшемуся в вечерние сумерки парку, Виктор впервые за минувших два года был спокоен. Долгий пресс переживаний сиротства наконец-то перестал сжимать сердце. И, как тяжело больной, оправившийся от изматывающего тело недуга, наш герой чувствовал лёгкое головокружение, вдыхал с долгой задержкой ароматы, словно в хороводе обвивающие его, – родные ни с чем не сравнимые запахи сосновых майских иголок и зарождающихся на мощных ветвях молодых зелёных шишек.
На улице Центральной у лесопунктовской конторы Виктор разглядел сидящую на пачке ошкуренных столбиков небольшую фигурку человека с гармошкой. Пьяненький заплетающимися пальцами пытался выводить «Когда б имел златые горы».
– Здорово, дядя Миша! Не признал? – Тот откинул слегка наклоненную голову к забору.
– Это же я, Витя, Афанасия Кушнирова сын! Ну, узнал?
Миниатюрное цвета печёного яблока лицо, испещрённое мелкими паутинками-морщинами, засияло в широкой улыбке. Полутусклая лампочка на столбе осветила ровную гребёнку верхних железных зубов.
– Витька, сынок! – Сдёрнув с щупленьких плеч гармонь, дядя Миша ткнулся головой в грудь присевшему рядом Виктору. Дыхнув плотным перегаром, шибко расчувствовавшийся, попытался облобызать нежданного собеседника.
– Ты молодец! Папку не забываешь! Приехал… А батя у тебя – во! Мужик что надо! А играет-то как! Не то, что я… «ты-на, ты-на у Мартына что-то там болтается». А ты-то не забыл гармошку? С отцом, небось, рванули переборы?
– Было дело… Пробежались маленько, – Виктор дружелюбно похлопал по плечу этого маленького человека.
– А вы-то как с тётей Дусей?
– Ушла Евдокия… Вслед за мамой твоей ушла, – дядя Миша коротко всхлипнул и полез во внутренний карман мятого с драным локтём пиджачка. Вынув ополовиненный шкалик «Московской» и звучно выдернув зубами газетную затычку, протянул Виктору.
– Давай, сынок, помянем наших мамок… Тяжко одному. Ох, тяжко… Давай ты – первый, а я потом… – Виктор коротко выдохнул и сделал большой глоток. Занюхав тыльной частью ладошки, протянул остатки дяде Мише. Опорожнив чекушку, тот катнул её ногой в канаву. Закурили.
– Знаешь что, Витёк, – затянувшись до ногтей, а затем затушив замусоленный окурок о кожаную подошву хромача на медной подбойке-гвоздиках, совершенно трезво и рассудительно вымолвил:
– Время подходит, уходим мы – старики, а вам жить. Да… Ты вот в отца – цепкий, со стержнем. Я ведь всё про тебя знаю: с артистов ушёл и не спился. Профессию имеешь сурьёзную: на «железке» -то балбесов не держат. Денежная, небось, работёнка? Да… И с женой разбежавшись, не рассопливился. Стало быть, усёк, что не твоя была баба. А вот мой недотёпа по своей всё ноет – любовь, мать их ити… А батьку своего прости. Мать уж не вернуть, хоть и любит её до сих пор. А жить-то надо. Одному мужику на старости ну никак нельзя: переломит как ветер тростинку. А вот вдвоём – оно как-то крепше. Да и не так скучно. А любовь – одна бывает, единственная. Да… Каждому – свой срок. А пока жив, то и думать нужно об ей – об жизни. И папка твой вот выкарабкался – сошёлся, и вам покойней с сестрой. Не осуждай батьку, Витя.
Помолчав, дядя Миша встал с нагретого и отполированного не одним его задом столбика, собрав меха гармошки, засунув трёхрядку под мышку, протянул Виктору маленькую с тонкими пальчиками ладонь. Сказал напоследок:
– И меня прости, что маленько хряпнул… Тебя вот увидел и полегчало. Ты уж не забывай родной угол, почаще приезжай… Тебе когда на работу?
– Да послезавтра в день.
– Ну, бывай. Пошёл я. А отцу привет.
Обнял Виктора. Потоптавшись на месте и растерев свободной рукой отсиженную ногу, дядя Миша быстро удалился в проулок. Входя во двор своего дома, крикнул вслед удаляющемуся в темноту нашему герою:
– А гармонь, Витёк, не забывай! Она как мать – и согреет, и успокоит! Слышишь?..
Лягушачий мощный хор, небо, усеянное миллионами подмигивающих звёзд, запах парного молока из каждого подворья… Хорошо. Присев на лавочку у родной калитки, упёрся ладонями в штакетник изгороди. С хрустом потянулся… Всё. Пора на боковую. Стукнув в стенку и услышав ответное «тук-тук», поднялся гость по высоким ступенькам крыльца, разувшись у порога на веранде, вошёл в открытую отцом дверь.
Не включая свет, сел на краешек приготовленной ему кровати. От отцовского предложения попить чайку Виктор отказался: поздно уж, да и тётю Устинью будить не хотелось – умаялась ведь от дневных переживаний.
Мерно тикали в доме часы-ходики; сквозь щель задвинутых цветастых штор пробивался острый лучик от горевшей над крыльцом лампочки. Вокруг неё в стремительном танце кружили мошки и пушистые мотыльки. У изголовья на тумбочке по-прежнему стоял приёмник «Альпинист», вручённый военкомом района отцу в честь Дня Победы.
Раздевшись, Виктор окунулся в мамину перину. Перевернулся на живот, согнув левую ногу в колене и, обняв громадную в свежей наволочке подушку, мгновенно провалился в крепкий без напряжений и тревог сон.
Войдя утром в спальню, Афанасий нагнулся к похрапывающему сыну, осторожно сомкнул его ноздри носа. И как в детстве (вопрос-ответ) прозвучала утренняя побудка:
– Чей нос?
– Савин. – Не открывая глаз, гнусавил Витька.
– Что делал?
– Славил.
– Что выславил?
– Копейку.
– Что купил?
– Конфетку.
– С кем съел?
– Сам.
– Зачем сам съел? – Смеясь, отец легонько крутанул кончик раскрасневшегося носа, затем резко выдернул из-под головы измятую тёплую подушку.
– Подъём, гулеван! Всё проспишь! Глянь – какая красота на дворе! И завтрак остывает. Вставай, вставай!..
Тщательно выбритый, подстриженный «под бокс»… Когда только успел? Видно, Дмитриевна с первыми петухами озадачила отца привести себя в порядок, а он и не возражал. Не пожалел и «Шипра» – выпрыскал полфлакона и «разил как восемь парикмахерских!» От этого «букета», шебанувшего в нос, Виктор вскочил с кровати, впрыгнул в штаны и выпорхнул на свежий воздух. На крылечном козырьке деловито трещала воробьиная компания, катая клювами по ложбинкам шифера многочисленных гусениц.
– Рядом с крыльцом стоял плотно упакованный рюкзак с прошлогодними закатками – пупырчатыми, словно только что с парника, огурчиками и коричневыми «ноготками» – маслятами в поллитровках. Сверху банок красовались два целлофановых пакета, набитых краснопузой, размером в олимпийский рубль, ранней редиской.
Плотно позавтракав, отец с сыном громко гаркнули хозяйке «Спасибо!». Вошли в гараж через дверь внутри рубленой кухни.
– Вот что, сынок, Сегодня у нас экскурсия на мою родину: мне кое-что показать тебе и рассказать надо. Драндулет свой оставь здесь, поедем на «Урале», понял?
