Безликий

Его расколотые мысли олицетворялись корявыми рифами или вальяжно проплывшей рядом могучей рыбой, или тянувшимися на длинные метры в разные стороны водорослями, или устрашающими муренами с хищными рауагами, или стайкой разноцветного планктона, за которым резво скакали морские коньки, или, если везло, он освещал тусклым лучом света подводные пещеры, в которые можно было пробраться и ступить на твердую почву, огибая скалистые выступы и минуя узкие места. Ивану нравилось состояние пассивного эскапизма, смешанного с вымыслом, но вымыслом, который отсылал его к мерцающему прошлому, его давно пережитому и позабытому в жизни – к его будто недавно пережитому, но давно потерянному. Он жалел только об одном: о том, что не может осветить все подводное царство ярким, всеохватывающим светом и увидеть его растерзанные и жалкие осколки в чем-то едином. Иван думал, что, если бы у него это получилось, то он бы разобрался в утраченном времени.

Начался сильный дождь; вдалеке прогремел раскатистый гром; из клубящихся копотью облаков сверкнуло несколько молний; во дворе в ассонанс затрещали сигнализации машин. «Если только на минуту увидеть свое прошлое в одной фразе или выражении, или образе… это тоже, что и обрести пропащую ясность и понятность. – Думал Иван и удивлялся своим мыслям. – К чему это все? Какое прошлое? Что такое, в конце концов, пропащая ясность?». С изменившимся настроением он вернулся в темную комнату и не без раздражения осмотрел ее: ничего в ней не менялось, вещи, как были, так и оставались сами собой – тихие и смирные, как покойники, от них исходила прохлада и равнодушие, или с улицы веяло холодом? Иван закрыл балкон, включил свет. Свет осветил комнату: мягкая оранжевая палитра растеклась по геометрии углов.

«Когда ты думаешь, что погружаешься в одиночество – одиночество погружается в тебя. – Сказал себе Иван и сел на диван. – Впрочем, это только игра слов и ничего больше».

Он просидел наедине с самим собой около получаса; весь мир словно забыл о нем, и Иван был благодарен ему за забывчивость в этот вечер. «Интересно, сколько людей до меня испытывали нечто подобное? – Спросил себя Иван, но так и не пришел ни к какому ответу, потому что не мог понять, что конкретно он испытывал и чувствовал, и что значит: «…нечто подобное».

Дождь не прекращался. Ивану стало неожиданно тошно и скверно на душе: эта комната, эти вещи, эта мрачная погода, эта атмосфера отчужденности, эти мысли, которые будто были только его мыслями и ничьими больше, эти переживания и душевная рефлексия как бы принадлежащие его личность, его сугубо наполненному существованию в самом себе, эти выводы и красивые вопросы, которые были ничем иным, как умелой комбинаторикой слов и смыслов… «Все это уже было; именно так и было; было с кем-то, так же как и со мной. Я знаю, что я уже видел и слышал, где-то читал именно об этом: об утерянном времени, о темном океане, который сравнивался с тем, что недоступно нашему сознанию, а сознание выступало в качестве тусклого луча света, которым освещается подводное царство. Моя вальяжная поза, комната, диван, одинокий вечер, усталость, звучание дождя, окончание долгой и изнурительной подготовки к завтрашнему дню, в котором решится моя судьба: особая атмосфера, которую я чувствую и не могу объяснить… Эти антропоморфные мысли об одиночестве… Я словно попал на съемочную площадку, в стремительно развивающиеся события фильма, переписанный с книги, которая была всего лишь жалким завуалированным плагиатом огромного пласта искусства. Все это уже было, все это уже думалось и чувствовалось до меня; никогда я не смогу сказать, что я мыслил мои и ничьи больше мысль и имею на них суверенное право. Разве когда-либо я воображал образы, принадлежащие лишь мне? Мой взгляд на мир… разве это мой взгляд на него? Я мыслю копии, бесконечные копии, которые я неправомерно присваиваю за свою собственность. Я лишен всякой индивидуальность, я лишен авторства, лишен интеллектуального права собственности. Я обманщик, выдающий себя за новатора: стоит только признаться себе в том, что каждая мысль – это переделанная мысль, взятая из книги у харизматичного героя или вырванная из контекста хорошего фильма, или прочитанная в стихотворении или поэме, услышанная краем уха в вагоне метро или за ужином в Метрополе. Если так, то кто я после этого? Оригинальный копировальщик, искусный фальшивомонетчик или бездарный подражатель? Быть может, всего лишь пустое место? Что в таком случае остается от меня? Какой смысл в моих украденных размышлениях, душевных поисках, освещаемых тусклым светом в мрачных водах океана? Что я могу чувствовать после этого? Презрение? Презрение к себе, к людям, ко всему человечеству, которое лишило меня моих исключительных мыслей, моей неповторимой и суверенной жизни, моего авторства, лишило мне возможности быть оригинальным… Я чувствую презрение к своему существованию. Презрение к избыточной культуре. Каждая моя мысль – это мысли человечества, каждое мое действие – это действие моего окружения, мои чувства – это следствие моей человечности, эволюции, генезиса, логоса, хроноса, расы, эроса. Я словно лишаюсь всякой меры ответственности за самого себя; я словно теряю свою личность – пустого места, которого нет».

Раздался телефонный звонок. Иван вздрогнул от неожиданности и ощутил громкое биение сердца. Номер был незнакомым. Он ответил, но на другом конце была тишина – тишина необычная, будто чем-то разрушаемая то ли редким дыханием, то ли помехами связи. Около минуты Иван стоял с телефоном у уха, после чего отключил вызов. «Сигнал, который сообщил мне пустоту» – подумал раздражительно Иван, после чего лег на диван и спустя несколько минут уснул, но прежде напомнил себе, что завтра для него будет ответственный и важный день – день, который может изменить всю его жизнь.

Желтый; ярко-желтый свет разбудил его. Из окон струились мягкие и теплые солнечные лучи, и, попадая на тонкую кожу сомкнутых век, забирали Ивана из его беспокойного сна. Часы показывали шесть утра; Иван после недолгого раздумья резко вскочил на ноги, добрался до телефона и набрал одиннадцать заученных наизусть цифр.

– Все в силе? – Спросил он, когда услышал хриплый бас в трубке.

– Нет. Только хотел тебе звонить. Все отменяется. Ночью объект увезли. Рембрандт ушел по-английски, оставив в место себе репродукцию. Прощай.

Облегчение; груз с плеч; конец всему. Иван чувствовал печаль, досаду, разочарование, ведь только что наступил конец всем его планам, надеждам, мечтам. Сколько раз он твердил себе, что ни на что уже надеяться не стоит, что лучше не планировать ничего и, если и планировать, то только худшие исходы; но, что, в противном случае, может быть сильнее и живучие крохотной частицы надежды, которая вирусом заражает собой человеческое существование? И все-таки было облегчение. Конец, видимо, всегда такой и неважно, что окончилось: дружба, любовь, детский сад, школа, рабочая смена, день, праздник, будущее, мечта, жизнь… это было и больше уже не будет, разве не приятное и не странное чувство закрадывается в душу, когда мыслишь об утрате? или когда думаешь о прошлом, которого не вернуть никогда?

Иван бесцельно слонялся по квартире. Нужно было думать о том, как жить в положении не только утерянного прошлого – с этим еще можно было примириться – но как быть с похороненным заживо будущим? Иван не мог отделаться от образа: его будущее, которое он лелеял и ласкал в своих мечтах, закапывают в глубокую и сырую яму, а он стоит рядом и смиренно, как монах, смотрит на него и улыбается, чувствуя облегчение и досаду.

Нужно было что-то предпринимать. Иван хотел напиться, но отказался от этой идеи: «Слишком предсказуемо. Банально, следовательно, отвратительно». Он знал одно, что ему необходимо было наметить новые ориентиры своей жизни: жизнь без будущего была для него невыносимой; он не мог жить без надежды и без цели, поэтому позвонил Свете.

Света ответила сразу; ее тонкий и почти детский голос никогда не оставлял его равнодушным. Год; уже прошло около года как Света начала любить Ивана и около года после их первой встречи. Ее любовь, как говорят, началась с первого взгляда. Света увидела Ивана, не очень опрятного, не совсем красивого, потерянного, хмурого и влюбилась; кто может ответить, как случается любовь? Если и есть образец женской любви – любви преданной, бескорыстной, тихой и смиренной, то ей соответствовала любовь, которую несла в своем сердце Света. В редкие моменты Иван внимательно смотрел в ее глаза и спрашивал: «Зачем ты меня любишь? За что? Ты ведь знаешь, кто я и какова моя жизнь? Ты знаешь мое ремесло и мое призвание. Для чего ты себя обрекаешь на жизнь без будущего?»; «Если и есть в жизни что-то поистине ценное, непохожее ни на что, редкое, как таафеит, то это моя любовь к тебе» – Отвечала она; «Ты ведь знаешь, что у нас нет с тобой будущего» – повторял Иван; «Будущим живут одни несчастные» – говорила Света.

– Я бы хотел сегодня с тобой встретиться. – Сказал Иван.

– Что-то случилось? – Спросила Света.

– Да. Случилось. – Иван не хотел ей лгать, потому что знал, что его настроение выдает голос, который она чувствует с поразительной точностью.

– Серьезные проблемы? – Испуганно сказала Света.

– Да. – Иван усмехнулся. – Если это так можно назвать.

Он неожиданно подумал о том, что любит ее. Откуда он нашел в себе это чувство, оставалось для него неизвестным, но оно появилось, как вспышка, осветившая густую темноту его подводного мира, эту черноту, в которой он нелепо барахтался в поисках утраченного прошлого и нелепых очертаний будущего.

– Я могу приехать к тебе. – После паузы сказала она.

– Не нужно. Давай встретимся в восемь в Метрополе.

– Хорошо. До встречи. Люблю тебя.

Ровно в восемь Иван зашел в ресторан Метрополь. В руке он держал пышный букет из роз; к нему подошел официант и предложил пройти на свободное место. В просторном зале было людно, почти все столики были заняты; играла легкая и ненавязчивая музыка. Когда Иван присел и официант принес ему меню, позвонила Света: она сказала, что опоздает на минут сорок или пятьдесят, потому что ее задерживают на работе; Иван ответил, что будет ждать ее столько, сколько нужно; «Мне уже некуда спешить» – подумал он про себя.

– Вы будете что-нибудь заказывать? – Спросил официант.

Иван задумался.

«Что обычно заказывают в подобных моментах, когда нужно подождать человека, которому признаешься в неожиданной любви, которая открылась тебе спустя год равнодушного молчания? Чашку кофе? Минеральной воды? Бокал вина или шампанского? Или, может, виски с содовой? Или есть смысл заказать отбивную или стейк? Сколько людей оказывалось в таком же положении, в котором оказался я? Интересно, что бы заказал Рембрандт или Пикассо, или Дали? Они настоящие новаторы и оригиналы в своем деле, но даже их жизни – это постоянное повторение, неизбежная утрата авторства, однако в чем-то они были неповторимы».

– Мне, пожалуйста, водки. – Ответил Иван.

– Насколько много?

– Насколько вам позволит ваша совесть. – Язвительно сказал Иван.

– Желаете поставить букет в вазу? – Спросил официант.

– Нет. Благодарю. Пусть лежит рядом.

Иван бегло осмотрел зал. За небольшими столиками сидели по два – четыре человека; Метрополь был известен тем, что в этом заведении всегда происходит квинтэссенция душ, первые признания в любви, признание в любви и последующие прощения за совершенные грехи; в этом месте люди решаются на отчаянный шаг связать свою жизнь узами брака, поэтому нередко здесь происходит театральное, пафосное и порою, казалось бы, невообразимые предложение руки и сердца, после которого каждый посетитель считает своим долгом подойти к жениху и невесте, и сказать пару-тройку поздравительных слов. Иван некоторое время работал в Метрополе официантом и успел сполна насмотреться на разные способы выражения любви; со временем его чувство восторга и удивления сменилось равнодушием и тихим презрением: его невозможно было ничем удивить – особенно выражением чувств, нелепым обличением в языковую форму «тайных переплетений психики». Однако одним обычным днем у одного человека это получилось. Его звали Леонид. Он был невысокого роста, слегка полноватый, с аккуратно выбритым лицом и зачесанными волосами с пробором; его наружность характеризовала его как педантичного и строго человека, и, как оказалось в последующем, Леонид был экспертом в области искусства. Лишь тембр голоса не сочетался с его внешностью; говорил Леонид басовито и отрывисто, словно отдавал приказы. Между ними завязались приятельские отношения на почве взаимной симпатии к культуре и искусству, и спустя некоторое время Леонид сделал Ивану предложение, от которого тот не смог отказаться. Они ужинали в Метрополе, когда он поманил Ивана к себе и таинственно прошептал ему на ухо: «Вскоре мы завладеем оригиналом Рембрантда способом, который будет не менее оригинальным, чем сама картина, и оставим свою лепту в истории. Мы станем известными на весь мир революционерами, не имеющих имен». Пожалуй, то было самым необычным предложением, которое произносилось в стенах Метрополя.

«Но все окончилось крахом; долгие месяцы подготовки, тщательного планирования, разработка альтернативных стратегий, поддельные паспорта, билеты в другую страну… а также анонимная известность, подготовленные статьи, броские манифесты, наметки будущих книг о переосмыслении искусства, миллионные печатные издания… – все оказалось в прошлом. И, главное, сама идея переосмыслить культуру и показать миру, что искусство мертво; и оставила она после себя только затягивающуюся рану, символизировавшая прошлое, которое становилось нашим будущим. Все это погрузилось в глубокие и темные воды моего океана. – Подумал Иван. – Я останусь тем, кем был рожден – многофункциональной, биологической копировальной машиной, производящей за один только день бесчисленное количество тошнотворных копий. – Иронично подытожил он».

Его размышления прервал официант. На подносе он принес аккуратный и изящный графин, наполовину наполненный прозрачной жидкостью, и поставил его на стол.

– Вы, молодой человек, – сказал Иван, – очень совестливый. Приятно, что такие сотрудники обсуживают клиентов.

– Благодарю. – Ответил официант, смутившись; он собрался уходить, но Иван его остановил.

– Подожди немного; у меня к тебе есть одна просьба.

Иван налил содержимое графина в большой стакан, предназначенный для воды, немного подумал о чем-то и в несколько длинных глотков выпил. Потом он достал из кошелька несколько купюр и отдал их официанту.

– Мне всегда нравился камин в Метрополе. Я мог долго любоваться огнем.

Официант с достоинством принял деньги и что-то пробубнил в знак согласия.

– Как тебя зовут? – Спросил Иван.

– Александр. – Ответил он.

– Хочу сказать, Александр, что у тебя довольно редкое имя.

Официант смутился, не понимая, шутит ли Иван или говорит серьезно.

– Как думаешь, Александр, полученных от меня денег хватит на то, чтобы сжечь этот букет в камине? По правде, я никогда не чувствовал запах жженых роз.

– Это противоречит правилам этого заведения. – Промямлил официант.

Иван достал еще несколько купюр и протянул их Александру.

– Если ты не заметил за время своей работы в Метрополе, то каждый посетитель стремиться в этом месте к оригинальности, а оригинальность не может быть достигнута, если следовать правилам.

– Я работаю в Метрополе месяц.

– И сегодня ты получил самые внушительные чаевые.

– Если вам угодно, то жгите букет. – Ответил официант и сконфуженный ушел.

«Когда ты думаешь, что погружаешься в одиночество – одиночество погружается в тебя. – Неожиданно вспомнил Иван фразу, которая вчера вечером пришла ему на ум, и задумался о том, где он ее слышал или слышал что-то очень схожее с ней. – Как я могу признаться в любви Свете, если это не любовь, а всего лишь мое знание о любви – ее жалкая репродукция, жалкая подделка, будущая игра неумелого актера?».

Иван взял букет и подошел к камину. Некоторое время он внимательно смотрел на огонь, после чего бросил розы в пламя. Он впервые услышал запах жженых роз; их аромат символизировал о любви, которой нет.

Знаки

Я сидел в кожаном, просторном кресле напротив двери директора одной малоизвестной компании, чтобы пройти формальное собеседование и в перспективе получить скромную должность. В томительном ожидании, когда откроется дверь, и меня вежливо пригласят в кабинет для переговоров, и потом либо сухо примут на работу, либо с прискорбным видом откажут, присутствовала таинственная сила, которая заставляла меня заметно нервничать и нетерпеливо отстукивать незамысловатый ритм пальцами по кожаной обивке. Мне было назначено придти ровно в полдень. Стрелки настенных часов постепенно приближались к первому часу, также как и мое негодование к своей наивысшей точке.

Спустя несколько минут, со мной на кресло уселся мужчина средних лет, перед этим вежливо спросив, не буду ли я возражать, если он расположится рядом. Я ответил лаконичным и отрицательным покачиванием головы. Мы немного посидели в неловком молчании. Дверь директора безмолвствовала.

– Мне назначено на час двадцать. Хочу устроиться на работу. Мое имя Станислав. – Представился он.

Я тоже назвал свое имя. Настроение было паршивым: было предельно ясно, что на эту работу с больше долей вероятности меня не возьмут, так как уже на протяжении часа мое существование заметно игнорировали, и стоило бы встать и гордо уйти, но я продолжал упрямо сидеть, ощущая мягкость кожаного кресла, добродушный взгляд Станислава и внутреннее раздражение.

Пришлось констатировать, что Станислав был разговорчивым и общительным человеком: в течение пяти минут он успел рассказать мне немного о своей жизни и поделиться некоторыми соображениями на счет выбранной им работы. Я же вяло ответил, что обслуживание и прием потенциальных работников этой компании оставляет желать лучшего, так как я уже около часа ожидаю директора.

– Это знак! – Вскрикнул Станислав. – Да! Вставайте сейчас же и идите домой, закройтесь в своей комнате и сегодня никуда больше не выходите. Какая удача! Сама жизнь говорит, что не нужна вам эта работа. Понимаете о чем я?

– Не совсем. – Смущенно ответил я.

Станислав, оживившись и повернув свое тело ко мне, начал рассказывать о знаках жизни. Он верил, что, если внимательнее относится к окружающим нас вещам, то в них можно найти ответы и решения на свои сомнения, вопросы и выход из самых трудных жизненных ситуаций.

– Даже взять тот факт, что директор задерживается, – рассудительно начал Станислав, – это не случайная задержка, а знак для вас, что на этой работе хорошего ожидать не стоит.

Также Станислав говорил, что он видел подобные знаки повсюду, и, что они имеют свойство появляться в самый нужный и подходящий момент. Он продолжил:

– Буквально вчера иду себе по городу и как только задумался о том, куда бы мне устроится на работу, то поднял глаза, и увидел объявление: «Компании требуется высококвалифицированный работник…» Подумал тогда, что это знак, поэтому, собственно говоря, я здесь. Или еще пример. Моя жена, Лена, прекрасный и милый человек, не знает, почему так вышло, что я влюбился в нее и впоследствии женился. Я по определенным соображениям не рассказываю ей об этом. Мы случайно познакомились, и она мне, откровенно говоря, не очень понравилась. В тот день мы немного погуляли, немного попили кофе на том и расстались, и, я ни за что бы ей не позвонил, если бы перед своим подъездом не увидел надпись, написанную на асфальте мелом: ««Л» плюс «С» ровно – сердечко», то есть Лена и Станислав ровно любовь. И знаете, что я понял? – Спросил он.

– О, – протянул я, – это явно был знак свыше!

– В точку! На следующий день я позвонил Лене. До сих пор не жалею об этом, мы любим друг друга и живем в счастье. Или еще случай. – Станислав был приятно возбужден и размахивал руками. – Я когда-то был хорошим борцом и подавал большие надежды в спорте. Выигрывал юношеские всероссийские и международные турниры. К двадцати годам, перейдя в высший возрастной дивизион, я должен был добиться огромных высот и признания, но видите в чем дело: каждый раз за две-три недели до ответственных соревнований я получал травму. То колено повредится, то плечо вылетит, то спину заклинит, в общем, приходилось тренироваться через боль, на характере и мужестве. Я начал проигрывать одно соревнование за другим, упрямо продолжая выходить на ковер, игнорируя травмы и свои технические ошибки. В какой-то момент до меня дошло, что жизнь хочет мне сказать, что не нужен мне большой спорт, и что мое призвание в другом. Жизнь выбрала такой способ достучаться до меня – при помощи травм, которые я периодически получал, и череды невезения. Так, я ушел из спорта.

Я слушал Станислава и думал, что он рассказывает мне интересный берд, который в известной степени напоминало мне слабовыраженное психическое расстройство.

– Заговорился я что-то. – Такими словами Станислав закончил свой рассказ о знаках жизни, взглянул на часы и с негодованием ударил кулаком по спинке кресла. – Полюбуйтесь, сейчас времени: тринадцать – тринадцать, – он поднял свою руку с часами на уровень моих глаз, – можно смело вставать и уходить из этого места, ничего хорошего здесь не произойдет. Тринадцать – тринадцать – это две чертовы дюжины. Ужасный знак.

– Конечно, знак хуже некуда. – Ответил я и подумал, что человек обязан поддерживать другого человека в его тихом безумстве или хотя бы не предпринимать попытки вразумить его.

Станислав спешно попрощался со мной, пожелал удачи и ушел, напевая какую-то знакомую мелодию. В итоге, я дождался директора компании, который задержался из-за того, что его машину отвезли на штраф стоянку. В итоге, после небольшого собеседования я получил работу.

Выйдя на улицу, я увидел большое скопление людей, скорую помощь и машину дорожно-постовой службы. Мне стало любопытно, в чем дело, и я подошел к толпе зевак и через их плечи и головы посмотрел на проезжую часть. По центру дороги лежал Станислав с окровавленной головой и несуразно раскинутыми руками и ногами в разные стороны. Пять минут назад его сбила машина…

2 часть

Случай в вагоне

Железнодорожный вокзал был безлюден и хмур. Наступал прохладный, осенний вечер, и его тишину изредка нарушал женский гнусавый голос, информировавший об отправлениях и прибытиях поездов. Поднялся промозглый ветер, который пробирался под педантично отглаженные черные брюки, твидовый пиджак и белую сорочку Олега, отчего он испытывал неприятное ощущение озноба, раздраженно переминаясь с ноги на ногу. Олег нервничал и терял терпение: поезд № 121, сообщением город Д. – Москва, должен был придти к вокзалу еще десять минут назад, но произошла задержка, о которой предупредил информатор вокзала, проглатывая и искажая каждое слово, словно за микрофон сел охмелевший иностранец, только начавший изучать отечественную словесность. Олег провел две недели в рабочей командировке, находясь в этом небольшом рабочем городе Д., в котором располагался филиал фирмы «ЭкоТех» по производству станков, оборудования и различной строительной техники для производственных нужд. Он работал ведущим экономистом в главном офисе «ЭкоТех», располагавшийся в столице. Задача Олега была важной, требующей особых умений и навыков, поэтому его услугами пользовались все обособленные подразделения и филиалы производственной фирмы. Олег являлся специалистом, исследовавший всевозможные отчетности, потоки денежных средств, процессы, протекающие внутри фирмы, и составлял свое собственное независимое заключение, которое отправлял на рассмотрение совету директоров или излагал в ходе деловой встречи. Главными его качествами были самоотверженное трудолюбие и тотальная самоотдача работе; управляющие филиалов «ЭкоТех» знали, что с Олегом невозможно было договориться в том смысле, в котором это слово так часто употребляется в России. «Договориться» на протяжении многих лет от Калининграда до Дальнего Востока завоевывало себе право считаться отдельным термином, имеющим внушительное количество аналогий, например, таких как: «закрыть глаза», «быть намеренно невнимательным в подсчетах в пользу третьих лиц» или «совершить уступку для общей коммерческой выгоды» – процессы, свойственные в предпринимательской сфере, однако к которым Олег оставался равнодушным и непричастным. Последнее было настолько важным для больших начальников, что они готовы были платить ему в разы больше – лишь бы он выполнял свою работу честно и беспристрастно. Олег знал цену своей деятельности и свои жизненные потребности, поэтому оставался доволен текущим и нескромным заработком – не наглел и не требовал повышения своего ежемесячного дохода.

Спустя пятнадцать минут подъехал поезд. Олегу редко приходилось переезжать из города в город по железнодорожным путям: он привык летать на самолетах, в чем видел практичность и удобство, но в этот раз обстоятельства сложились иначе, и последующие двое суток ему предстояло провести в душном купейном вагоне. От сложившейся перспективы Олег ощущал раздражение, нервозность и внутреннюю подавленность. Сонная и тучная проводница равнодушно проверила билет и паспорт, после чего Олег, взяв свой небольшой чемодан, поднялся в душное пространство вагона. Приглушенный, желтый свет действовал на него угнетающе вместе с устоявшимся за долгие годы запахом, с которым можно столкнуться только в вагонах поездов дальнего следования. Он открыл свое купе и вздохнул с облегчением. Внутри никого не было, и следующая остановка предстояла только под утро, что предполагало отсутствие надоедливых пассажиров и, главное, отсутствие с ними одноразовых и утомительных разговоров. Олег был замкнутым человеком, предпочитавший одиночество обществу, хотя многие его друзья и знакомые не догадывались об этом и считали его довольно общительным и компанейским человеком. Работа, которой он занимался, идеально сочеталась с его характером. Выполняя ее, Олег оставался на долгие часы наедине с горой бумаги, в которой хранилась различная экономическая информация, цифры и отчетности, из которых он создавал нечто единое, целое и в конечном итоге истинное и верное. Олег настолько углублялся в подсчеты и анализ, что переставал на время работы замечать реальную жизнь, происходившую вокруг него. Порой он проникался чувством отчужденности к миру и непричастности ко всему происходящему, поэтому (что случалось крайне редко) Олег ловил себя на мысли о том, что он лишний человек на этом свете. Нить подобных размышлений он продолжал с ленью и явным нежеланием; можно сказать, что такому человеку как Олег стоило больше придаваться философским изысканиям, но ему было намного приятнее напоминать себе, что его устраивает, как он живет и чем занимается, а фраза «лишний человек» была только минутной слабостью и неосознанным проявлением глупости. Олегу было около тридцати лет, из которых треть он посвятил умению разбираться во внутренней подноготной производственных компаний и фирм, включающую в себя огромное количество нюансов и сложностей. Семьи у Олега не было; о создании социальной ячейки общества он задумывался, но крайне редко: в этом вопросе он проявлял уже известную нам леность. Представление о жене, детях, прогулках, различных проблемах и хлопотах, связанных с семейной жизнью, вызывали у него чувство неприязни и легкого отвращения, которое он с большим умением скрывал от других людей и в особенности от себя. Олег, конечно, хотел обзавестись семьей, но только тогда, когда на него были направлены осуждающие взоры его близких, под тяжестью которых он готов был оставить в прошлом свой нынешний образ жизни и начать все с чистого листа. Олег всегда находился в области личного комфорта и не позволял никому преступить эту невидимую черту. «Свобода – это лучшее, что может быть у мужчины, но обладая ей, он обретает одиночество» – иногда начинал философствовать Олег, но, не развивая свое размышление дальше, чем за стройное и красивое предложение, которое он когда-то вычитал в одном глянцевом журнале. Рядом с размытым определением собственной свободы Олег по-инерции присовокуплял понятие индивидуализма и был горд тем, что чувствовал себя именно таким: абстрагированной от окружающего общества личностью, которая была сама себе на уме. Так или иначе, для Олега собственное благосостояние было намного важнее благосостояние других людей, так как он верил, что, каждый должен заботиться о себе, и только эгоизм в данном случае может гарантировать всеобщее счастье и процветание.