У покрова в Лёвшине

– Не беспокойтесь, матушка. Дело поведут как следует. Парашу уже и выпустить потрудились. Благодетельный Гренадеров на поруки взял. Потом ее и совсем оправдают; но шуму все-таки между тем немало наделано, и вокруг них этот шум еще долго будет гудеть. Мне не в деньгах дело, а в том, чтобы расплатиться за всю неблагодарность, которую они мне оказали.

– Отец Антоний Иванов пришел, – доложила Варваре Матвеевне вошедшая горничная. – Он непременно хочет вас видеть и говорит, что у него есть до вас нужное дело.

– Отец Антоний? Что ему нужно? Скажи, что я не так здорова.

– Я уже говорила это, – отвечала горничная, – но он сказал, что ему нужно вас видеть, и велел доложить.

– Нельзя вам его не принять, Варвара Матвеевна, – сказала г-жа Флорова. – Все знают, что он был духовным отцом покойного Алексея Петровича, и притом сам по себе человек почтенный… Подумайте, что станут говорить, если вы его не примете… Ведь он не пришел бы без надобности, и все догадаются, по какому делу он желал видеть вас, или, по крайней мере, будут догадываться и толковать о своих догадках…

– Проси его, – угрюмо сказала Варвара Матвеевна.

– А мне пора уходить, матушка, – продолжала г-жа Флорова. – Вам вдвоем и объясниться удобнее. Будьте здоровы! Постараюсь завтра же к вам завернуть…

Отец Антоний принадлежал к числу тех городских священников, которые занимают у нас положение совершенно неизвестное в среде духовенства других христианских церквей. Они сознают затруднительность тех исключительных условий, в которые они поставлены, с одной стороны, по отношению к миру, с другой – по отношению к клиру. Они страдают от этих условий, но знают, что обречены, если можно так выразиться, на страдательное страдание. От одних они лично обособляются, от других они фактически удалены. Они покоряются необходимости, терпят, но при этом сосредотачиваются в себе, избегают общения с людьми и постепенно доходят до того, что дичатся людей. Духовное начальство вообще не расположено к ним, потому что старание оберегать свое достоинство их уединяет и в его глазах может казаться высокомерием. Прихожане их уважают, но знают мало, или даже совсем не знают, и уважают только тем отрицательным, бесплодным уважением, которое более основано на неведении чего-либо худого, чем на знании чего-нибудь доброго. Взаимность пастырей и паствы ограничивается совершением публичного богослужения и частных заурядных треб. Лишь в редких случаях, по каким-нибудь особым поводам или под влиянием каких-нибудь исключительных обстоятельств, установляется более тесная связь или происходит временное сближение – и рядом с кругом действий священнослужителя для священника открывается простор чувствам и воле человека.

Варвара Матвеевна встретила отца Антония на средине комнаты, протянула руку под его благословение, придвинула для него стул и, садясь в свое кресло, спросила:

– Что угодно вам от меня, батюшка? Я нездорова, но мне сказали, что вы желали меня видеть по делу.

– Я к вам с просьбой, Варвара Матвеевна, – отвечал отец Антоний, – и вам нельзя было не ожидать этой просьбы.

– Просьбы… – повторила Варвара Матвеевна с видом недоумения, – какую просьбу от вас могла бы я ожидать и исполнить?

– Варвара Матвеевна, – сказал твердым и ровным голосом священник, – отложим в сторону неопределенные речи. Вы знаете, зачем я пришел и о чем я прошу. Вы знаете, что я не только вправе, но и обязан просить, как духовник покойного Алексея Петровича и как духовный отец его дочери, вашей племянницы. Но и, кроме того, как священник, служитель алтаря и проповедник Божией правды, я имею призвание и право обратиться к вашей совести. Бросьте дело, которое вы начали в минуту недоумения или раздражения. Прекратите преследование невинной Параши.

– Во всем этом я, батюшка, сама обижена и обесславлена. За все мои заботы и попечения мне отплатили неблагодарностью. Меня сделали притчею в людях. Я оклеветана и выставлена тираном, злодеем, от которого нужно было спастись бегством в чужой дом…

– Об этом после, Варвара Матвеевна. Пока я говорю о Параше. Вы знаете, что она в воровстве невиновна и что вы деньги нашли.

– Кто вам сказал, что я их нашла?

– Вы их нашли, потому что не могли не найти. Заявите это и избавьте Парашу от всякого дальнейшего преследования.

– Я ей вовсе не желаю зла. Ее оправдают. Но я не могу сама на себя клеветать и не могла не заявить о пропаже денег. Меня потом успокоили насчет Параши и уверили, что за недостатком улик ее нельзя осудить…

– Но позор суда – все-таки позор для нее. Ваше обвинение позорно. Снимите его. Не берите греха на свою душу.

– Не я всему причиной. Я обманута и оскорблена. За все доброе, что я сделала Вере, она меня перед людьми опозорила.

– Варвара Матвеевна, вы знаете, что вашей племяннице нельзя было оставаться в вашем доме, и вы знаете почему.

– Это все клевета, батюшка, выдумки, наущения г-на Крафта и его супруги. Они меня давно возненавидели…

– Варвара Матвеевна, вспомните, что нас видит и слышит Сердцеведец, всемогущий защитник невинных и слабых. Не давайте гневу руководить вами.

– Ведь я уже сказала вам, что зла никому не желаю. – Парашу оправдают; но, по крайней мере, и я буду оправдана. Люди узнают, что я была обижена и что я не тиран, от которого должны были бежать домашние.

– Вы мстите, Варвара Матвеевна, и мстить даете другим. Вы знаете, как ведется дело. Вы знаете, что Вере Алексеевне, может быть, придется отвечать на судебные допросы, что вы оглашаете ее имя в суде, что она по чувству приличий не может говорить всей правды – и вы позволяете себе этим пользоваться.

– Я здесь ни при чем. Дело ведется по закону.

– Почему же, кроме Параши, ни на кого подозрения не заявлено? Почему так легко отнеслись к допросу других ваших людей и постоянно старались вводить в дело имя вашей племянницы? Прокурор Белозоров уже обратил на это внимание. Он человек прямой, беспристрастный. Быть может, для вас самих лучше вовремя положить делу конец.

Признаки внутреннего колебания отразились на лице Варвары Матвеевны. Она призадумалась на несколько мгновений; но потом лицо приняло прежнее, жесткое выражение, и она сказала:

– Пусть прокурор делает что хочет. Я настаивать не буду, но и мешать делу и сама себя обвинять не намерена.

– Варвара Матвеевна, – сказал отец Антоний, – еще раз обращаюсь к вашей совести. Отбросьте от себя грех, не поддавайтесь искушению – и оттолкните от себя искусителей…

– Искусителей нет около меня, – сердито отвечала Варвара Матвеевна. – Вы сами, батюшка, напрасно изволите обвинять невинных. Пусть будет, что будет.

– Это ваше последнее слово? – спросил священник.

– Последнее.

Отец Антоний встал. Варвара Матвеевна снова протянула руку под благословение, но отец Антоний, по-видимому, не заметил этого движения. Он наклонил голову, потом взглянул на висевшую в углу комнаты икону, перекрестился и вышел.

Между тем в другой части города приходил к концу и другой разговор по делу Параши. Доктор Печорин исполнил свое обещание и был у протоиерея Глаголева. Но он не убедил его употребить свое влияние на г-жу Сухорукову для прекращения дела. Отец Поликарп упорно отказывал в своем содействии и наконец сказал, что каждому воздастся должное и что клеветникам его сына он помощи не окажет.

– Увидим, на чьей стороне окажется клевета, – сказал уходя доктор Печорин.

Когда Печорин приехал к Крафтам, он уже застал у них отца Антония.

– С одной стороны, нет успеха, – сказала Клотильда Петровна, обращаясь к доктору. – Есть ли с другой? По вашему лицу вижу, что его нет.

– Никакого, – отвечал Печорин.

– Теперь дело за мной, – сказал Крафт. – Время дорого, и я тотчас поеду к генералу.

XIII

Генерал был один в своем кабинете и перелистывал лежавшее перед ним на письменном столе дело. Вошедший офицер подал ему приготовленную к подписи бумагу.

– А конверт готов? – спросил генерал.

– Готов, – отвечал офицер и положил на стол конверт обычной официальной четвертной формы с надписанными на нем адресом и отметкой: «Секретно».

Генерал пробежал глазами содержание бумаги, потом наклонил голову и сказал офицеру:

– Хорошо, оставьте.

Офицер вышел. Генерал продолжал беглый просмотр дела и, заложив в нем одно место поданной ему бумагой, встал и медленным шагом начал ходить по кабинету, как имел обыкновение делать в краткие промежутки деловых занятий.

В движениях нашей мысли встречаются три главных вида течений. Одно из них прямо подчинено нашей воле, от нее зависит и от нее происходит. Воля намечает предмет, дает соответствующее направление мыслям и напрягает силы мышления на пути к цели. Другой вид течений имеет изменчивые свойства и берет свое начало иногда от случайных обстоятельств, дающих известное направление нашей мысли, иногда от таких внезапных пробуждений или возбуждений мыслительной силы, источник которых для нас самих остается тайной, потому что они не вызываются ни нашей волей, ни какими-нибудь внешними явлениями. Третий вид составляет то сознательно или бессознательно господствующее течение мысли, которое в каждом из нас наиболее сродни нашему духовному «я». Оно никогда не прекращается, но только застилается другими, верхними течениями, или как будто дремлет под их струями. Его струи всплывают наверх, как скоро эти другие струи останавливаются, слабеют или мельчают. Оно отражает в себе преобладающую стихию внутренней жизни, самые прочные образы ее радостей и печалей и самые постоянные стремления и цели. Мысль отрывается от них только временно, под гнетом воли или под мимоходным влиянием обстоятельств, и возвращается к ним тотчас, когда ей самой возвращена свобода. Мы только тогда знаем человека, когда знаем, о чем он думает, не имея ни намерения, ни случайного повода думать.

Генерал был всем известен в Москве как человек деятельный, рассудительный, образованный и отменно добрый. Это последнее свойство в особенности часто могло проявляться при исполнении лежавших на нем обязанностей, и когда такой случай представлялся, генерал всегда оставался себе верен. Но он в то же время слыл человеком необщительным, сосредоточенным и замкнутым в самом себе, равнодушным ко всем обыденным явлениям общественной жизни и недоступным ко всякому личному с ним сближению вне круга служебных отношений. Он не имел в Москве ни родственников, ни близких товарищей по прежней службе, которая вся была строевой, на кавказской и западной окраинах. Но он и об этом служебном прошедшем мало распространялся в частной беседе, и вообще только тогда принимал в ней оживленное участие, когда она касалась разнообразных условий сельской жизни. К этой области принадлежали, по его собственному признанию, дорогие воспоминания молодых лет и к ней, в зрелом возрасте, продолжало льнуть его сердце. Он говорил, что судьба его постоянно удаляла от того круга деятельности, для которого он по своим склонностям был создан, что он себе часто ставил вопрос о цели этого удаления, и что если он иногда старался помогать тем, кому им могла быть оказана помощь, то именно потому, что в оказании такой помощи он думал находить цель, которую во всем другом напрасно искал.

Генерал остановился перед висевшим на одной из стен кабинета когда-то им самим написанным акварельным ландшафтом. Его краски побледнели, но главные черты снятого с природы вида еще резче выделялись из общего состава картины, с тех пор как время в ней большей частью изгладило все второстепенные оттенки. На одной стороне был виден старинный господский дом с мезонином и двумя боковыми крытыми галереями; на втором плане купол церкви возвышался над зелеными массами лиственных дерев; а несколько далее отлогий берег спускался к изгибу реки. Под ландшафтом висел портрет молодой женщины, который, судя по платью и убранству волос, можно было отнести к концу сороковых годов. Генерал облокотился на стоявшую у той же стены конторку и, в раздумье смотря на портрет, не слыхал, как вошедший между тем офицер доложил об аптекаре Крафте. Офицер выждал с полминуты, потом вновь доложил.

Генерал обернулся.

– Извините, – сказал он, – я не слыхал, как вы вошли. Кто здесь? Доктор Печорин?

– Никак нет, ваше превосходительство: аптекарь Крафт.

– А, Крафт? Просите.

Карл Иванович вошел, поклонился и хотел начать с извинения в причиняемом беспокойстве; но генерал перебил его на первом произнесенном им слове и, садясь за свой письменный стол, приветливо сказал:

– Здравствуйте, господин Крафт. Я знаю, по какому поводу я имею удовольствие вас видеть. Доктор Печорин меня предупредил, что или он сегодня ко мне будет, или вы ко мне изволите обратиться. Садитесь против меня, прошу вас, и теперь расскажите подробно все обстоятельства дела.

Приветливое выражение лица генерала и приветливый тон его речи так ободрили Карла Ивановича, что его сразу покинула обычная застенчивость, и он ясно и обстоятельно, без недомолвок и почти без повторений, рассказал все, что происходило между Варварой Матвеевной, Верой, Глаголевым и Парашей в тот день, когда Вера покинула дом своей тетки, и все, что затем относилось собственно до дела Параши. Карл Иванович объяснил особые свойства отношений Веры к нему и к его жене и в заключение упомянул о безуспешности двойной попытки отца Антония и доктора Печорина привести дело Параши к желаемому концу.

Генерал внимательно слушал, не прерывая Карла Ивановича, потом сказал:

– Дело стало мне совершенно ясным после того, что вами дополнено к слышанному уже мною от Гренадерова и Печорина. Только одного вы, кажется, недоговариваете. Почему вы так опасаетесь оглашения имени девицы Снегиной? Вы два или три раза возвращались к выражению этих опасений. Понимаю, что всякий вызов к судебному делу и всякий допрос должен быть не только неприятен, но и тягостен для молодой и благоприличной девушки. Понимаю в особенности, что ее необходимо оградить от встречи или даже очной ставки с таким гнусным господином, каков Глаголев. Но почему сказали вы, что вся будущность Снегиной от этого может зависеть? Она никому не известна, по всей вероятности, за пределами весьма тесного круга знакомых, и оглашение ее имени, хотя бы и в газетах, прошло бы совершенно незамеченным вне этого круга, где ее знают и где оно потому ей повредить не может.

– На то есть особые причины, – сказал нерешительно Крафт.

– Какие?

– Я несколько затруднялся, без прямой необходимости, упоминать об этих причинах. Молодой человек, которого общественное положение выше положения Снегиной, полюбил ее, и она его любит. Отец молодого человека знает об этом, но еще не выразил своего согласия. Я опасаюсь впечатления, которое на него могло быть произведено таким делом…

– Могу ли узнать – кто они?

Крафт смешался и несколько мгновений не отвечал.

– Впрочем, – продолжал генерал, – если вы не считаете себя вправе назвать их, не называйте. Скажите только: знаю ли я их?

– Конечно – знаете обоих, – сказал Карл Иванович.

– Что же делает молодой человек? – спросил генерал, сморщив брови.

– Он еще ничего не знает. Ни его, ни отца здесь нет. Они за границей, но скоро должны быть.

– А! Это другое дело. Тогда я вступлюсь за Снегину. Думаю, что нетрудно будет положить конец всем проделкам г-жи Сухоруковой и ее пособников. Я сейчас должен ехать к генерал-губернатору, но на пути заеду к отцу Глаголеву.

Генерал встал и, протянув руку Карлу Ивановичу, продолжал:

– Благодарю вас, господин Крафт, за сообщенные мне сведения. Вы добрый человек. Я уважаю добрых людей и думаю, что их умею ценить. Будьте у меня сегодня же в три часа. До свидания.

Тотчас после ухода доктора Печорина отец Поликарп получил записку от г-жи Сухоруковой и послал за сыном, который жил отдельно от него в другой части города. Но Борис Поликарпович не приезжал, а торопливо посланный за ним причетник не возвращался. Нетерпение и досада начинали овладевать отцом Поликарпом, когда ему пришли сказать о приезде генерала. В первую минуту имя генерала, видимо, смутило отца Поликарпа; но он быстро оправился, сообразив, что если генерал сам приехал, а не избрал другого способа для сношения или свидания с ним, то в этом заключался более или менее благоприятный признак. «И он будет просить о том, о чем просил Печорин, – думалось отцу Поликарпу, – но я и ему могу дать тот же ответ: пусть упросят Варвару Матвеевну».

С этими мыслями отец Поликарп встретил генерала у дверей своей гостиной и протянул готовую для благословения или для привычного мирянам рукопожатия руку, ожидая соответственного движения со стороны генерала. Но генерал держал каску в правой руке и потому не мог подать этой руки ни под благословение, ни для рукопожатия. Он ограничился словесным приветствием, прошел в гостиную, сел и, прямо обратившись к цели своего посещения, сказал, что ему во всех частях известно дело горничной г-жи Сухоруковой, что он считает это дело дерзкой попыткой воспользоваться судебными формами в видах личной мести, для оскорбления молодой девушки, заслуживающей полного уважения, и что, зная влияние отца благочинного на г-жу Сухорукову, он приглашает его употребить это влияние на тот конец, чтобы дело было ею немедленно прекращено. Отец Поликарп стал отрицать приписываемое ему влияние, уверять генерала в неточности и неполноте дошедших до него сведений и, наконец, обвинять Крафта и его жену в зловредном влиянии на Веру Снегину и даже в старании ее отклонять от соблюдения обрядов православной церкви.

– Чтобы во всем этом убедиться, – сказал отец Поликарп, – вашему превосходительству стоит только спросить г-жу Сухорукову.

– Не за тем дал я себе труд приехать к вашему высокопреподобию, – сказал генерал, вставая, – чтобы от вас ехать к г-же Сухоруковой. Если я вас слушал так долго, то единственно потому, что желал увидеть, до какой степени вы себе позволите рассчитывать на мое легковерие или незнание людей. Теперь речь за мною. Не я, а вы изволите тотчас отправиться к г-же Сухоруковой и сказать ей, – если хотите, и от меня, – что она должна немедленно прекратить затеянное ею и вами гнусное дело.

– Вы не имеете права так говорить со мною, – сказал отец Поликарп, выпрямившись и с видом оскорбленного достоинства.

– Мои права соответствуют вашим поступкам, – отвечал генерал, – и не ограничиваются тем, чего я от вас требую. Если же вы моего требования не исполните, я сегодня же обращусь к вашему начальству и о всем поставлю его в известность.

– Мое начальство меня знает, и я уверен…

– Еще раз спрашиваю, – перебил генерал, несколько возвысив голос, – исполните ли вы мое требование или нет? Ваше участие в деле и участие в нем вашего сына вас прямо к тому обязывает.

– Мой сын совершенно чужд этому делу, – сказал с горячностью отец Поликарп. – Спросите его. Он сейчас должен быть ко мне.

– Он к вам не будет.

– Как – не будет? Почему?

– Потому что он арестован.

– Арестован? – повторил побледневший отец Поликарп. – По этому делу арестован?

– Нет, по другому, – сказал генерал, следя за впечатлениями, которые его слова производили, – по другому, по делу моего прямого ведения. Он давно был у меня на примете; но только на днях разъяснено обстоятельство, которое окончательно его выдало.

– Ваше превосходительство, – сказал дрожащим голосом отец Поликарп, – его жизнь мне известна. Он не может быть виновным в таких делах.

– Он уличен.

– Его оклеветали.

– Он признался.

Судорожное движение пробежало по лицу отца Поликарпа. Он пошатнулся и ухватился рукой за спинку стула, как бы опасаясь упасть. Его обыкновенно полузакрытые глаза совершенно раскрылись и с выражением терзающего отчаяния смотрели прямо в глаза генералу.

– Я сегодня утром его видел, – продолжал генерал. – Он не мог не сознаться. Он сам дал улики против себя. Он обронил, несколько месяцев тому назад, доказательства своей виновности; но принадлежность этих доказательств не могла быть ранее обнаружена и удостоверена.

Слезы сверкнули в глазах отца Поликарпа. Он наклонил голову, несколько мгновений молчал и с видимым усилием переводил дыхание.

– Господь меня покарал, – произнес он, наконец, глухим голосом. – Страшная кара!.. Она сломила меня… Генерал, вы были орудием кары… Каюсь… Будьте орудием милосердия… Спасите моего сына!

– Я не властен спасать.

– Нет, вы властны, вы можете спасти, облегчить участь, по крайней мере, спасти будущность. Карайте меня. Я на все готов, во всем виноват, всему причиной. Сжальтесь над ним. Он молод. И надо мной сжальтесь! Вы одним ударом разрушили все, чем я жил и для чего я жил. Вы меня уничтожили. Для меня теперь мир стал пустыней. Ни света, ни надежды. Вы не были отцом. Вы не знаете, как я любил сына. Для него я всем жертвовал, для него был грешен, жесток, несправедлив. Я ничего не любил, кроме него. Он один был мне опорой и утешением. Вы не знаете, как безотрадна жизнь священника. Среди уничижений, которые я претерпевал и от которых страдал, хотя слыл гордым, среди одиночества, в котором я жил духом, хотя телом жил между людей, – он был и целью и светом каждого дня. Для него я трудился, для него искал известности. Моя строгая жизнь, мои посты, моя тщеславная ревность против врагов церкви, мои тщеславные старания быть красноречивым – все сливалось во мне с тою любовью к нему, которую, однако же, сам Господь вложил мне в сердце. Она влекла меня на грешные пути. Я думал только о том, чтобы открыть перед ним и ему облегчить жизненный путь… А теперь – одним разом все утрачено, разрушено, истреблено. Умоляю вас, генерал, спасите его!

Отец Поликарп говорил с возраставшим страстным оживлением и при последних словах схватил генерала за руку и хотел перед ним опуститься на колени. Генерал быстрым движением удержал его, сказав:

– Что делаете вы, батюшка? Вашему сану это не подобает.

– Здесь нет моего сана, генерал, – сказал отец Поликарп. – Нет перед вами священника. Перед вами отец, несчастный, горем убитый отец. Сжальтесь над ним – помилуйте моего сына!

– Я не вправе миловать, – сказал генерал мягким голосом и с видимым, по выражению лица, участием. – Но я вправе уважать и помнить отцовские чувства. Обещаю вам, что я буду их помнить.

– Благодарю за это… вы слово сдержите… Теперь приказывайте. Я все исполню.

– Я вас просил уговорить г-жу Сухорукову прекратить дело. Ей нетрудно это сделать; но нужно, чтобы она это сделала тотчас. Исполните ли вы мою просьбу?

– Исполню.

– Мне нужен ответ от вас к трем часам.

– Насколько дело от меня может зависеть – оно будет сделано, и ваше превосходительство изволите получить о том извещение, надеюсь, ранее трех часов.

– Благодарю вас, – сказал генерал, протянув руку отцу Поликарпу. Потом он прибавил: – Искренне жалею о вашем горе и повторяю, что о нем не забуду.

Отец Поликарп хотел что-то ответить, но голос изменил ему. Он не произнес ни одного слова и только обеими руками сжал протянутую ему руку. Генерал бережно высвободил ее, поклонился и вышел.

Между тем Варвара Матвеевна нетерпеливо ожидала отца Поликарпа. Ее беспокоило то, что отец Антоний сказал о прокуроре Белозорове, и она тотчас написала об этом отцу Поликарпу, прося ее навестить. Дело Параши могло действительно принять неприятный оборот, если бы оно вышло из-под руководства и охранительного попечения тех сослуживцев Бориса Глаголева, на которых он считал возможным полагаться. Вмешательство таких лиц, как Гренадеров и Белозоров, не предусматривалось в то время, когда дело было затеяно под первым впечатлением бесповоротного разрыва с Верой и под влиянием злобного раздражения против ее и Параши. Злоба не утихла, но рассудок с ней вступал в спор, и Варвару Матвеевну начинали тревожить те опасения, которые ей решилась высказать г-жа Флорова. Когда, наконец, послышался стук подъехавших к дому дрожек и бывшая настороже горничная доложила о приезде Поликарпа Борисовича, Варвара Матвеевна поспешила навстречу ему к дверям своего кабинета.

– Здравствуйте, батюшка, – сказала она, протягивая, как всегда делала, под благословение обе руки, – я уже часа два как жду и жду…

Варвара Матвеевна не договорила. Отец Поликарп не благословил ее, и суровое выражение его лица поразило ее еще более, чем отсутствие благословения. Он прошел мимо нее в кабинет, остановился у ее письменного стола и, указывая на стоявшее перед столом кресло, сказал:

– Не до благословения теперь, Варвара Матвеевна.

– Батюшка, Поликарп Борисович, что с вами? – спросила Варвара Матвеевна прерывавшимся голосом. – Что значит это?

– Значит, что мне благословлять не подобает, а вам благословения принимать. Вы злое дело сделали. Теперь нужно его поправить. Садитесь!

– Я? Злое дело сделала?

– Да, и погубили меня и моего сына.

– Вас, Поликарп Борисович? И я вас погубила?..

– Да, злобной клеветой, которая теперь на нас обрушилась…

– Поликарп Борисович! Помилуйте! У меня голова кругом ходит, слушая вас. Вы знаете, что я обижена, на позор людям выставлена, в людях прослыву злою…