У покрова в Лёвшине

Параша подбежала к окну и распахнула его обе половины.

Одна из половинок ударилась о ребро рамы, и стук обратил на себя внимание офицера. Он остановился и взглянул на окно.

– Ухожу, – сказал Глаголев. – На этот раз ваша взяла. Но вы обо мне помянете…

Он вышел. Параша бросилась к Вере, которая дрожала как лист и судорожно ухватилась за спинку кресел, за которыми она одно мгновение думала найти защиту.

– Вера Алексеевна, – сказала Параша, – успокойтесь, ради Бога, – беда миновала.

В эту минуту к дому подъехала знакомая полуколяска доктора Печорина.

– Вот и доктор, – продолжала Параша. – Его Бог послал нам на помощь. Он вам пропишет что-нибудь, Вера Алексеевна, если нужно, чтобы вам оправиться.

– Мне не нужно лекарство, – проговорила едва слышным голосом Вера. – Только здесь ни одной лишней минуты я не пробуду. Спасибо, Параша. – И Вера крепко обняла верную горничную. – Бог через тебя спас меня. Скажи доктору, что я сейчас с ним поеду к Крафтам. Я только возьму шляпку и мантилью. Об остальном позаботится Карл Иванович…

Вера торопливо направилась к коридорной двери.

– Я также здесь не останусь, – сказала вслед ей Параша, – и тотчас за вами переберусь…

XII

Карл Иванович Крафт и доктор Печорин уладили, после бурного объяснения с Варварой Матвеевной, материальную часть последствий перемены жительства Веры. Ее скромные пожитки были перевезены к Крафтам. Некоторые вещи, бесспорно принадлежавшие покойному Снегину, также были отпущены г-жою Сухоруковой. Но она наотрез отказалась выдать паспорт Параши и при этом высказала в неопределенных выражениях угрозы, которые смутили Карла Ивановича. На следующий день, рано утром, он отправился к полицейскому начальству, чтобы добыть для Параши временный вид на жительство впредь до устранения встреченных со стороны Варвары Матвеевны затруднений. Начальника не было дома. Он уехал на вспыхнувший в заречной части города пожар. Карл Иванович решился его дождаться, долго ждал, но дождался и получил испрошенный вид. Возвратясь к себе после полудня, он застал всех домашних в смятении. Клотильда Петровна встретила его в прихожей, и расстроенное выражение ее обыкновенно спокойного лица поразило Карла Ивановича.

– Парашу арестовали, – сказала Клотильда Петровна.

– Как – арестовали? За что? Кто арестовал? – спросил побледневший Карл Иванович.

– Арестовали по распоряжению судебного следователя, тотчас после твоего ухода, по обвинению в краже.

– Что говоришь ты, Клотильда? Это невозможно.

– И я считала бы невозможным, если бы не видела своими глазами и своими ушами не слышала. Ее обвиняет Варвара Матвеевна…

– Варвара Матвеевна! Теперь я понимаю ее угрозы. Но клевета должна обрушиться на голову этой змеи. Это ужасно! Бедная Параша!

– Она горько плакала, когда ее увели; но не о том, что могли обвинить в воровстве. Она говорила, что мы ее скоро выручим. Я обещала, что как скоро ты возвратишься, ты станешь о ней хлопотать, а между тем послала за Печориным.

– Ты хорошо сделала. А что бедная Вера?

– Она в отчаянии и себя упрекает в том, что из-за нее Параша перебралась к нам самовольно и ничего не сказав Варваре Матвеевне.

– Но скажи же, на чем основано обвинение? Какие доказательства? Нельзя же, чтобы из всякой гнусной клеветы людей сажали в тюрьму!

– Не могу тебе ничего объяснить. Тут какие-то тонкости судебных порядков, которых я не понимаю. Но я виделась с нашим добрым приставом. Он советует прежде всего похлопотать о том, чтобы Парашу выпустили на поруки.

– Сейчас пойду к следователю. Ведь это должен быть Чуйкин, нашего участка!

– Да, Чуйкин.

– Еду. Если Печорин будет, скажи, чтобы он тотчас обратился к Гренадерову. Он у всех этих судебных господ в большом почете. Лишь бы только он случился в городе и дома. Пусть Печорин направит его прямо к следователю, а сам, если может, приезжает сюда и меня подождет. – И Карл Иванович, не входя в свою квартиру, выбежал из прихожей на улицу и, завидев вдали случайно проезжавшего порожнего извозчика, побежал к нему.

У судебного следователя Чуйкина в это время сидел товарищ прокурора Крутилов.

– Я к вам завернул, – сказал Крутилов, – именно для того, чтобы вас просить обратить особое внимание на это дело. В нем есть обстоятельства исключительного свойства, кроме того, что и по сумме оно дело довольно крупное, и что всякая домашняя кража если не со взломом, то при помощи поддельного ключа, – имеет большую важность.

– Все это я имею в виду и принялся за дело, как следует, – отвечал Чуйкин. – Вчера я тотчас сделал постановление об аресте обвиняемой Прасковьи Михайловой. Сегодня утром она задержана, и я уже допросил ее. Только, признаюсь, она как-то непохожа на преступницу.

– С первого взгляда, пожалуй, и не разберешь, кто преступник, – докторально заметил Крутилов. – Дело разъяснится, когда разъяснятся побочные обстоятельства, о которых я упоминал. Не забудьте, что надобно тщательно расспросить девицу Снегину, которая бежала от своей тетки Сухоруковой и вслед за которой скрылась из дому и Прасковья Михайлова. Что было поводом к этому двойному бегству? Почему Прасковья Михайлова ушла из дому ничего не сказав Сухоруковой? У нее не могло быть семейных поводов к размолвке, как между племянницей и теткой. Кто именно был тогда в доме, потому что самой Сухоруковой, как известно, там не было, и так далее.

– Однако, вы порядком поосведомились, Максим Иванович, – сказал, улыбнувшись, Чуйкин. – Кто успел вам рассказать все это?

– У меня есть свои источники осведомлений, – сказал товарищ прокурора, два раза самодовольно кивнув головой. – Впрочем, на этот раз и нетрудно было осведомиться. Глаголев близко знаком с Сухоруковой, и он мне сообщил разные характерные подробности.

– Глаголев? – вопросительно повторил Чуйкин. – Но хорошо ли вы знаете его роль в деле? У Прасковьи Михайловой проскользнуло несколько слов на его счет, которые меня заставили призадуматься.

– Его-то, во всяком случае, не следует компрометировать, – сказал Крутилов, вставая. – Дело о краже, конечно, должно быть вполне обследовано и разъяснено; но все побочные обстоятельства имеют условное, второстепенное значение, и от вас зависит им это значение придавать или не придавать.

– Знаю, знаю, – отвечал Чуйкин, провожая своего гостя.

В дверях товарищ прокурора остановился.

– Только не освобождайте Прасковьи Михайловой на поруки, – сказал он, – то есть, по крайней мере, не выпускайте слишком легко или слишком скоро.

– Не выпущу без основательной причины, – сказал следователь. – Пока и просьбы о том не было.

Крутилов вышел.

«Дело скверное, – проговорил Чуйкин про себя, возвращаясь к письменному столу, на котором лежало несколько нераспечатанных конвертов. Затягивать его нельзя. – Дня три-четыре, пожалуй, – но не долее».

Он принялся за разбор бумаг, но еще не успел вскрыть последнего конверта, когда вошедший сторож доложил, что аптекарь Крафт желает видеть его высокоблагородие по нужному делу.

– Знаю, – сказал Чуйкин. – Проси.

Карл Иванович Крафт был застенчив и даже неловок со всяким начальством, кроме своего собственного, то есть медицинского. По этой части он был в себе уверен, знал, что его знали и что он сам знал и безупречно исполнял все свои обязанности. При объяснениях с другими властями он чувствовал себя не на своей почве, становился опаслив и нерешителен, постоянно боялся недосказать чего-нибудь или сказать что-нибудь лишнее, и оттого, особенно на первых порах, легко путался и терялся. Обращаясь к судебному следователю с просьбой освободить на поруки арестованную Парашу, он сначала бессвязно приводил в оправдание своего ходатайства то свое личное убеждение в невиновности обвиняемой, то полунамеки на причины разрыва между Варварой Матвеевной и Верой, то выражение своей уверенности в том, что одна преданность Вере побудила Парашу за ней следовать и самовольно отойти от г-жи Сухоруковой, то некоторые частные указания на неудобные стороны характера и поступков Варвары Матвеевны. Судебный следователь несколько раз его перебивал или останавливал, говоря, что дело разъяснится следствием и что он, следователь, не привлекал к допросу его, Крафта, в качестве свидетеля и потому не может основать своих распоряжений на его отрывочных показаниях.

– Одним словом, – сказал наконец Чуйкин, – вы не столько просите освобождения Прасковьи Михайловой на поруки, сколько обвиняете г-жу Сухорукову в преднамеренной клевете.

– Нет, – отвечал Карл Иванович. – Я не говорю о преднамеренной клевете, а только предполагаю ошибку, торопливо и неосновательно изъявленное подозрение, притом подозрение, которое заявлено, быть может, не сообразив его важности и последствий, в минуту раздражения и гнева, вызванных внезапным уходом Веры Алексеевны Снегиной, а за ней и самой Прасковьи Михайловой.

– Однако подозрение заявлено не тотчас, в первую минуту гнева, о котором вы говорите, а день или два спустя и при обстоятельствах, которые на первый взгляд его оправдывают. Г-жа Сухорукова утверждает, что у нее похищена тысяча рублей в одной пачке из десяти сторублевых билетов, которую она временно положила в запертый ключом ящик ее письменного стола; что Прасковье Михайловой было известно, что г-жа Сухорукова иногда оставляла деньги в этом ящике; что ящик оказался запертым, но деньги из него исчезли, следовательно, были взяты при употреблении на то подобранного ключа; что деньги были еще налицо утром того дня, когда девица Снегина и Прасковья Михайлова выехали из дому; что на первых порах г-жа Сухорукова о них не вспомнила потому именно, что была поражена внезапным переездом ее племянницы к вам, но что на другой день их не оказалось; и что, наконец, в то время, когда уезжала девица Снегина, Прасковье Михайловой не следовало быть дома, потому что г-жа Сухорукова ее послала к кому-то на Покровку, а между тем она оказалась дома и вовсе не была на Покровке. Все это такие обстоятельства, которые, конечно, не говорят в пользу Прасковьи Михайловой.

– Случайное стечение этих обстоятельств все-таки не может сделать из доброй и честной девушки вора, – отвечал Крафт, который по мере продолжения разговора становился менее застенчив и при живом участии к бедной Параше решительнее входил в роль ее защитника. – Будьте уверены, господин следователь, что все разъяснится и правда возьмет верх. Но теперь я прошу только о том, чтобы вы не держали невинную девушку в какой-нибудь тюрьме с настоящими мошенниками и ворами. Освободите ее на поруки. Она не уйдет от собственного оправдания и, следовательно, от вас. Мы вам какое угодно поручительство представим.

– Вам легко говорить об отдаче на поруки, г-н Крафт, – возразил Чуйкин. – Вы не ответственны. Между тем дело важное, а я человек ответственный и подначальный. Внимание прокуратуры обращено на начатое мною следствие. Я сделал распоряжение о задержании обвиняемой ввиду статей 419 и 420 закона; я уведомил о том прокурорский надзор на основании статьи 283. В случае отдачи на поруки я должен буду, по силе статьи 284, объяснить причины освобождения из-под стражи. Таких причин я пока не вижу. Я даже еще не успел вызвать некоторых свидетелей, которых должен буду допросить по этому делу, например девицу Снегину.

– Как? Снегину? – спросил ошеломленный Карл Иванович. – Зачем вам вызывать Веру Алексеевну Снегину к допросу?

– Если хотите – не к допросу, – она не обвиняется, – а к даче показания. Ее нельзя не вызвать, и нельзя от нее показания не отобрать.

– Неужели ее и в суд будут вызывать?

– Если дело дойдет до суда – конечно.

– Помилуйте, г-н следователь, – сказал взволнованным голосом Крафт, – вызывать и публично допрашивать молодую добропорядочную девушку по делу о воровстве и о воровстве будто бы совершенном сопровождавшей ее горничной, и печатать о том в газетах – это ужасно!

– Оно неприятно, без сомнения, – сказал Чуйкин, – но неизбежно. Притом показание Снегиной будет в пользу обвиняемой. Вы сами не пожелали бы лишить ее выгод такого показания.

Крафт замолчал. Он думал о том, как сказать Вере и Клотильде Петровне о предстоявшем свидетельском допросе.

– Сожалею, – сказал Чуйкин, вставая и тем давая понять Крафту, что объяснение с ним покончено, – сожалею, что пока не могу исполнить вашего желания. Увидим, что окажется возможным позже, смотря по ходу следствия.

– Сила Кузьмич Гренадеров, – доложил вновь вошедший сторож.

– Проси, – торопливо сказал Чуйкин. – Прощайте, г-н Крафт.

– Не позволите ли мне дождаться Силы Кузьмича? – спросил Карл Иванович. – Он к вам пожаловал по тому же делу и с такою же просьбой, как я.

– По тому же делу, – повторил нерешительно Чуйкин. – Тогда не угодно ли вам остаться?

Сила Кузьмич Гренадеров занимал видное положение в московском торговом мире. Он был всем более или менее известен своим богатством, щедрою благотворительностью и гостеприимством в подгородном сельце Торцеве, где он обыкновенно проводил весенние и летние месяца года. Наружность Силы Кузьмича не соответствовала имени, которое он носил. Небольшой ростом, тщедушного телосложения, всегда опираясь на узловатую трость, когда-то им привезенную с Урала, он ни на кого не мог производить впечатления физической силы. Но другие силы, нравственного свойства, в нем были видны с первого взгляда. Густые, над глазами нависшие брови, курчавая черная борода и быстрота телодвижений обнаруживали решительный характер и настойчивую волю, а в голубовато-серых глазах, спокойно светившихся под навесом бровей, высказывались мягкость и доброта сердца, которым поступки Силы Кузьмича никогда не изменяли.

Чуйкин встретил нового посетителя за дверьми своего кабинета и вместе с ним возвратился в кабинет.

– А! Вот и Карл Иванович, – сказал Гренадеров, увидев Крафта, с которым он давно был знаком, потому что встречался с ним у доктора Печорина. Он подошел к Крафту и приветливо подал ему руку.

– Вероятно, – продолжал Гренадеров, обращаясь к Чуйкину, – я уже теперь вас напрасно потревожил моим визитом.

– Не напрасно, Сила Кузьмич, – сказал Крафт. – В моей просьбе господин следователь мне отказал.

– Как? Вы отказали, вы отказываете, Иван Семенович? – спросил Гренадеров, придвинув стул и садясь у письменного стола Чуйкина. – Вы не принимаете таких порук, как мы?

– Не в том затруднение, Сила Кузьмич, – отвечал Чуйкин. – Дело-то само по себе не такое, чтобы удобно было сразу отдавать на поруки…

– Полноте, любезный Иван Семенович, – перебил решительным тоном Гренадеров. – Я вам скажу, наоборот, что дело такого свойства, что вы сами не прочь поручиться за бедную девушку, которую вы засадили в тюрьму; вас только стесняет кое-какое начальство. Доктор Печорин мне рассказал дело как следует, а я Печорину верю как самому себе. Когда такие люди, как Печорин, Карл Иванович и я, за кого-нибудь заступаются и ручаются, вы все, господа судебники, можете быть благонадежны. Садитесь, пишите свое постановление…

– Право, нельзя так вдруг…

– Напротив, именно вдруг и без отсрочки. – Я в ваших глазах вижу, что по сердцу вы заодно со мною. Я вас знаю, Иван Семенович: у вас сердце есть. Вы еще не успели почерстветь и душой пересохнуть над номерами ваших статей, которых я не знаю, да и знать не хочу. Счастье, собственно, для вашей совести, как и для бедной оклеветанной девушки, – да и для меня, – что Печорин успел меня захватить. Я уже собирался ехать в Торцево; но он захватил и успел меня наставить. Мы с ним доехали до переулка, перед вашим домом. Он спешил в переулок к какой-то больной – а я спешил к вам. Коли делать доброе дело, так делать как следует. Ни одной лишней минуты та девушка не должна сидеть под вашим замком.

– Признаюсь, – сказал нерешительно Чуйкин, – что я сам желал бы ее освободить; но вы знаете, что мы производим следствия под прокурорским надзором…

– Так что же? Кто из вашей прокуратуры занимается этим делом?

– Товарищ прокурора Крутилов.

– Крутилов? Так не извольте беспокоиться. Я вам отвечаю за то, что он моего поручительства не забракует. А доказать легко. Завтра табельный день. Приезжайте обедать ко мне, в Торцево, и передайте Крутилову, что я его жду с вами. Будете ли вы?

– Постараюсь быть, – сказал Чуйкин, садясь за письменный стол.

– В какой сумме прикажете поручиться? – спросил Гренадеров.

– По статье 425, требуется в данном случае не менее тысячи рублей. Попрошу две.

– Хоть четыре, хоть десять – сколько угодно, – я ничего не рискую.

– Более двух не нужно.

– Извольте. Так пишите же постановление. Мне ведь придется подписать, а копию, надеюсь, вы потрудитесь мне прислать позже, не задерживая исполнения.

– Пришлю, – сказал Чуйкин, – об освобождении Прасковьи Михайловой тотчас сделаю распоряжение.

– Доброе дело сделали вы, Сила Кузьмич, – сказал с просиявшим лицом Крафт.

– Не я, а мы трое, сообща, его сделали, – отвечал Сила Кузьмич. – Но оно еще недоделано. Как будет далее, со следствием, Иван Семенович?

– Следствие, конечно, должно идти своим порядком до конца, – сказал Чуйкин. – Потом дело поступит в суд.

– Хорошо; мы завтра переговорим об этом с вами и Крутиловым. Только не извольте торопиться через меру. Не одно же это дело у вас на руках?

– К сожалению, гораздо более, чем следовало бы на одни руки набрасывать.

– Тем лучше. Время здесь может принести свою долю пользы.

– Когда потребуете вы показания от Веры Алексеевны Снегиной? – спросил Крафт.

– Повестку я пошлю сегодня, но, пожалуй, распоряжусь так, чтобы она была доставлена только завтра, и срок для дачи показания назначу еще тремя днями позже. Пока могу допросить кое-кого из дома Сухоруковой и заняться другими делами.

– Хорошо, – сказал Гренадеров, – но мы вам мешаем. Дописывайте свое постановление. Я между тем переговорю с Карлом Ивановичем. – Гренадеров отвел Крафта в сторону и торопливо сказал ему несколько слов вполголоса.

– Я сам об этом уже думал, – отвечал Крафт, – но хотел прежде посоветоваться с Печориным.

– Ладно, – сказал Гренадеров, – я и ему говорил о том. Время у вас есть. Во всяком случае, я теперь же заеду, чтобы предупредить.

Поздно вечером в тот же день Карл Иванович сидел за письменным столом и писал письмо, над которым часто призадумывался, как будто затрудняясь находить соответствовавшие его цели выражения или обороты речи.

– Ты пишешь к Леонину? – сказала вошедшая Клотильда Петровна.

– Да, не могу не писать; но трудно сказать то, что сказать хочу.

– Что же хочешь ты сказать? – спросила Клотильда Петровна, садясь против мужа по другую сторону стола.

– Хочу сказать правду – но так, чтобы не возбудить лишнего беспокойства.

– Трудно не встревожить такими известиями.

– Но и молчать нельзя. Леонин должен быть своевременно извещен и предупрежден. Мы Парашу выручили; но дело не кончено, оно дойдет до суда и там, может быть, должна будет явиться бедная Вера. Вообрази себе, как будут публично объясняться причины бегства Веры и Параши, в каком виде может быть представлена сцена с Глаголевым, как газеты будут старательно передавать и пояснять все подробности дела – и какое впечатление все это произведет на отца Леонина.

– Все это и меня пугает; но разве предупредить нельзя? Печорин уверяет, что вам удастся.

– По крайней мере, мы на то надеемся и условились не далее как завтра попытаться. Отец Антоний берет на себя попытку расшевелить совесть Варвары Матвеевны, а Печорин постарается, с той же целью, подействовать на благочинного Глаголева. Ему стоит только сказать два слова Варваре Матвеевне, она ему слепо повинуется.

– А если ни то, ни другое не удастся?

– Тогда я пойду своим путем.

– По моему мнению, – сказала Клотильда Петровна, – этот путь один и приведет к цели.

Утром на следующий день товарищ прокурора, Крутилов, получил от прокурора Белозорова записку. Он прочитал ее два раза и положил на стол, с которого еще не был убран его ранний завтрак, но потом снова взял в руки и прочитал еще раз.

«Кто успел к нему обратиться, – сказал про себя Крутилов. – Неужели Гренадеров?»

Крутилов взглянул на часы, позвонил и приказал подать ему одеваться. Через несколько минут он уже был на улице и шел, в раздумье, к зеленевшему в недалеком расстоянии Тверскому бульвару, когда его по имени окликнул Глаголев.

– А, это ты! – сказал Крутилов и остановился.

– Да, и я шел к тебе. Что значит, что Чуйкин уже освободил на поруки горничную Сухоруковой?

– Нельзя было не освободить.

– Почему – нельзя? Ты же сам вчера говорил другое.

– Обстоятельства стали другие; так и речь другая. Гренадеров поручился.

– Так что же, что Гренадеров? Что за власть такая? Важно было переспросить раза два, или три, не давая возможности получать наставления, как отвечать. Но явился Гренадеров – и вы тотчас пас перед ним.

– Совсем не перед ним пас, а пас перед делом. Советую и тебе поближе вглядеться в его физиономию. Она непригожа. Смотри, чтобы не осечься тебе с твоей Сухоруковой. Не один Гренадеров показал участие. Уже и до Белозорова добрались. Я получил от него записку и теперь иду, именно, к нему объясняться.

– Добрались до Белозорова, – повторил Глаголев и призадумался. Потом он спросил: – Кто же добрался? Гренадеров или Печорин?

– Не знаю. Записка написана так, что догадаться нельзя. Увидим, что он мне скажет.

– Впрочем, что с воза упало, то пропало. Во всяком случае, надеюсь, что Чуйкин не забудет главного. Мне нужна очная ставка со Снегиной. Повод к тому должен найтись. Стоит только захотеть, чтобы он нашелся.

– Вероятно, и найдется, – сказал Крутилов. – Однако, мне пора. Прощай.

– Я зайду к тебе вечером.

– Не заходи, не застанешь. Сегодня свободный день; я еду за город и вернусь поздно.

Невидимые нити связывают в жизни действия и судьбы людей. Каждая из них может преследовать отдельные цели, действовать отдельно и не знать того, что рядом с ним делают другие. Но связующие нити между тем стелятся и тянутся, каждая по своему направлению, и внезапно настает минута, когда они сходятся в том или другом конечном узле.

– Что вы сегодня так рано пожаловали, голубушка? – сказала Варвара Матвеевна торопливо вошедшей к ней в кабинет Татьяне Максимовне Флоровой. – Уж не случилось ли чего или не проведали вы чего недоброго?

– Не то чтобы именно недоброе, а кое-что проведала, матушка Варвара Матвеевна, – отвечала г-жа Флорова, садясь и по обыкновению стараясь придвинуть стул сколько могла ближе к хозяйке. – Я сегодня на целый день должна уехать к Беловым, в Останкино; они уже третьего дня перебрались туда, и сегодня праздник – а все-таки хотелось прежде к вам завернуть. Знаете что? Леонины скоро назад будут.

– Да они рассчитывали быть к осени, – сказала, нахмурившись, Варвара Матвеевна.

– Ранее будут, ранее матушка. Я вчера проведала, что и городской дом уже в порядок приводится, и прежний повар опять поступить должен.

– До этого мне никакого дела нет. Пусть как знают устраиваются и кого хотят нанимают.

– Конечно, так, но вы, кажется, были правы, когда говорили, что творилось что-то по секрету между Верой Алексеевной и молодым Леониным.

Глаза Варвары Матвеевны мгновенно оживились и уставились на ее собеседнице.

– Знала же я, что говорила тогда, – сказала Варвара Матвеевна, – а вы дали себя провести и хвалились тем, что вас будто провести нельзя, и меня почти с толку сбили. Было вам чем похвалиться…

– Не хвалилась, матушка, а только говорила, что тогда и зоркому глазу ничего не видать было. И теперь это повторить могу. Но как далось подметить, я сейчас вам и передаю.

– Да что же подметили вы теперь?

– И теперь не много – но я и немногое подмечаю, – лишь бы только видно было. А теперь стало видно, что Крафт с тем молодчиком в большой переписке и поручения от него получает. На прошлой неделе он и в доме был и какие-то распоряжения делал. Да кроме того, я заходила к Крафтам, под видом справки о ком-то у их людей, то есть у их поварихи, и подслышала, как Карл Иванович приказывал какое-то письмо из-за границы передать Вере Алексеевне. Видите ли, если из-за границы письмо, то от кого же могло быть оно?

– Хорошо, хорошо! – сказала со злой усмешкой Варвара Матвеевна. – Пусть переписываются! Пока молодому баричу сюрприз приготовлен. Любезное имя в суды попадет. На суде будет речь о том, что Вера ушла от родной и законной тетки, и при ней бежала горничная, и притом пропали деньги. Причин ухода разбирать не станут, горничную оправдают – но гул останется, пойдут толки и догадки; имена пропечатают в газетах. Это порадует молодого – но еще более порадует старика, когда он узнает, как его сын ухаживал за Верой.

– Но вы сами, матушка Варвара Матвеевна, – запинаясь проговорила г-жа Флорова, – не наживете ли себе каких неприятностей с этим делом? Коли Парашу оправдают, то ведь выйдет, что ее напрасно винили, и напрасно в тюрьму засадили…